Рубрика: Этология стадных животных

И вот мы день за днем уходим вдвоем с Овезли в пески. Не слишком морозно, но на ветру коченеешь, плохо гнутся пальцы, все внутри сжимается в комок. Засунув руки в карманах, ссутулившись, мы медленно бредем за отарой.

Иногда Свезли бросает спичку в куст селина. Не с первой, так со второй спички куст вспыхивает, и мы ми­нуту-другую греемся в белом дыму.

В середине дня мы присаживаемся перекусить. Овез-ли достает лепешки, коурму, а я рыбные консервы, кол­басу, печенье. Овезли очень любит мою еду, она ему мало знакома, а я, в свою очередь, с удовольствием ем баранину и курдючный жир.

Едим мы почти молча. Пишик-ага вечером охотно смеется, когда я рассказываю ему, как тихо мы с Овезли живем днем. Что поделаешь, когда не знаешь языка то­варища.

Из чабанов лишь Пишик-ага говорит по-русски. Ве­черами, пока сидим у костра, чабаны беседуют между со­бой, потом с каким-нибудь вопросом обращаются через Пишик-ага ко мне и, наконец, мы беседуем с Пишик-ага вдвоем. Временами старик передает товарищам что-ни­будь интересное из наших разговоров…

Незнание языка мешало мне овладевать техникой пастьбы. Я мог полагаться только на собственные на­блюдения, навыки чабана осваивал слишком медленно.

Впрочем, отара уже не была для меня беспорядоч­ным скопищем. Я знал, где у нее «голова» и «хвост», где правая сторона и левая. Теперь у меня всюду были зна­комые овцы. Я умел пересечь отару, не нарушив ее спо­койствия и направления движения, умел вернуть далеко отбившихся овец. Тех, что только лишь собрались откло­няться в сторону, поправить было проще. Стоило свист­нуть, прикрикнуть, как они поворачивали вспять, предпо­читали спрятаться в гуще отары.

Овезли в таких случаях кричал: «Оуш», т. е. «тише, тихий ход». Иногда я часами ходил за ним по пятам. Чаще мы находились справа от отары. Неожиданно я узнал от Пишик-ага, что в этом есть глубокий смысл. Каждого молодого чабана прежде всего учат: «Ходи справа от отары». К этому привыкают и овцы: человек—• и угроза, и защита в одном лице — всегда справа (рис. 2).

Пишик-ага объяснил мне и замечательный прием «аг-дараш». Дождавшись, пока овцы широко разойдутся по пустыне, чабан кричит «агдараш», и тотчас овцы, не прекращая пастьбы, начинают поворот влево. Ведь они привыкли, что человек всегда справа. Если не послушаешься, он будет сердиться, кричать, бросит палкой, все равно заставит повернуть. Оттого более умные овцы и козы (у них ноги короче, они медленнее ходят) пред­почитают пастись на левом фланге, подальше от челове­ка, двигаться по малому кругу. Здесь, в левой части отары, как бы центр тяжести отары, вокруг которого вра­щаются по большому кругу молодняк, овцы без ягнят, более подвижные животные, не любящие тесноты.

Отара привыкает крутиться влево, и продолжает по­ворачиваться, даже если оставить ее на несколько часов без внимания. Только когда хотят распустить овец по­шире— заходят слева, навстречу вращению, как бы раз­ворачивают клубок.

Я послушался чабанов, и мы вместе с Пишик-ага от­правились к кошаре. Не было смысла упрямиться. Я не знал, чем могу помочь. Чабаны надеялись, что возле кошары окажется машина, удастся известить совхозное начальство о беде, попросить помощи. Впрочем, они понимали, что и без того весь район, да и не только район, уже поднят на ноги. Конечно, уже все знали о беде с Каракумах, думали, как помочь.
Пишик-ага взобрался на верблюда, а я шел позади. Идти по следам было не так уж тяжело, и мы без приключений часа через два добрались до места. У кошары стояла водовозка. Использовать машину мы, конечно, не могли. Ее шофер совсем молодой парень без конца повторял, как он был напуган, когда снег стал все больше заметать дорогу. Дорога в поселок ему была отрезана, и он стал пробиваться обратно, к нам.
Втроем мы скоротали ночь и на рассвете вернулись к отаре. Пишик-ага ехал на переднем верблюде, а мы с шофером на заднем. Даже верблюдам было нелегко вышагивать по рыхлому снегу. Пустыня преобразилась. Конечно, я совсем не ориентировался, целиком доверяясь чутью Пишик-ага, знанию его этих мест.
Отару мы встретили в пути. Чабаны упорно вели ее к кошаре. Нам, в общем-то, оставалось совсем немного. Как и накануне, мы мяли впереди отары дорогу, стараясь облегчить овцам путь. К вечеру все чаще позади отары оставались лежать обессилевшие животные. Уже в полной темноте мы загнали овец в кошару и, не ложась спать, отправились обратно. Снегопад не прекращался, но дорога, пробитая отарой, была хорошо заметна. К тому же посветлело, снежные хлопья как будто поредели. Мы грузили по четыре овцы на верблюда и отвозили их к кошаре. Наконец, к утру и эта работа была закончена. Постелив кошмы в кошаре рядом с овцами, накрывшись шубами, мы заснули.
Еще два дня мы провели в снежном плену. Хотя снегопад прекратился, пасти овец было бесполезно. Труднодоступный корм не окупил бы их усилий.
Как ни мало я знал туркменских слов, все же я понимал, что чабаны без конца обсуждают, что делать, сердятся на свое начальство, не доставившее вовремя в кошару запас корма. За два дня ожидания некоторых овец пришлось прирезать. Они не выжили бы. Понятно, что недостатка в коурме, мясе, мы не испытывали. Труднее было приносить дрова. Приходилось ездить за ними на верблюде. Я подумывал, что здесь бы не помешали лыжи.
Между тем наступила ясная погода, а с ней и сильные морозы. Вспоминая эту зиму, я думаю, что нигде — ни на Камчатке, ни на Таймыре — так сильно не мерз, как в Каракумах, а чабаны переносили морозы на удивление легко, хотя их шубы, шапки, рукавицы из овчины были не такими уж теплыми. Теперь вполне уместными оказались мои чулки и кухлянка из оленьего меха, пошитые еще во время работы на Камчатке.
Наконец, загудели долгожданные моторы. С большим трудом проминая снег, к кошаре приближался «Кировец» с тележкой, а за ним еще две машины. Они были нагружены перемолотой верблюжьей колючкой — замечательным кормом, любимым и верблюдами, и овцами, очень питательным.
Постепенно жизнь в пустыне налаживалась. Уже начали подсчитывать убытки. Проезжавшие мимо нас люди рассказывали о том, как пережили снегопад другие бригады. Мне запомнился рассказ о трагической судьбе отары, пасшейся вдалеке от торных дорог. У этой бригады еще не было своего дома — кошары. Чабаны три дня находились неотлучно возле овец, а потом пошли к ближайшему поселку. Когда трактора сумели пробиться к отаре, они нашли овец, лежащих под толстым слоем снега. В той отаре ни одно животное не уцелело.
На соседнем с нами Культакыре жила семья Агалие-вых: отец, мать и четыре сына. Они пасли стадо совхозных верблюдов и отару овец. На Культакыре стоял большой глиняный дом и несколько сараев. Когда начался снегопад, Агали-ага загнал овец прямо в дом и в сарай. Он не пожалел ни ковров, ни кошмы. Говорят, что, когда отара покинула дом, на полу слой овечьего помета был толщиной в штык лопаты. По общему мнению, наша бригада отделалась довольно легко. Несколько погибших тогда и позже овец да вынужденно забитые животные — вот дань, которую нам пришлось уплатить природе.
Немного покормив овец, дав им поднакопить силы, мы снова начали пастьбу. Конечно, теперь отара не могла уходить далеко от дома. Я замечал, что овцы почти не тебеневали, предпочитали бродить по снегу от деревца к деревцу, объедая доступные им побеги.

Чабаны решили приготовить из зайца плов. Меня обрадовала их затея — можно было узнать секрет настоящего плова. Наблюдая за Пишик-ага, а впоследствии расспрашивая других чабанов, я как будто постиг глав­ную тонкость. Дойти до нее самому невозможно, потому что ни запах, ни вкус готового плова никак не выдают секрета его приготовления.

Плов готовится на растительном масле. Пишик-ага настаивал, что лучше всего он получается на хлопковом масле. Пока рис тушится в кипящем масле, оно теряет свой запах. Разогрев казан на огне, Пишик-ara налил в него хлопкового масла, положил мелко нарезанные ку­сочки зайчатины и потом с полчаса тушил. Добавив ту­да три стакана воды, он засыпал по какой-то известной ему мерке рис, и через час плов был готов. Впоследствии я усвоил прием удаления излишка воды. При отсутствии навыка плов легко мог получиться слишком жидким. Казан накрывали газетой, а сверху крышкой. Капли, па­давшие с крышки, скапливались на газете, их сливали. Таким методом удавалось уварить плов до нужной густоты.

Следующие два дня мы вели отару довольно быстро. Нурягды был недоволен пастбищами, искал более бога­тые. Пожалуй, мы зря торопились. Очень скоро расстоя­ние до кошары показалось нам слишком большим.

К вечеру чабаны стали с беспокойством посматривать на небо. Казалось, погода должна перемениться. Вече­ром я, как обычно, постелил на песок кошму, оделся по­теплее, а Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой.

Проснулся я от ощущения тяжести. С усилием отва­лил полу дохи, которой укрылся с головой. Все вокруг покрывал толстый слой снега. Тяжелые хлопья продол­жали ложиться вокруг. Я с удовольствием нырнул под шубу как в берлогу. Однако сон не шел. Я снова выгля­нул из-под шубы и понял, почему беспокоюсь. Я остался один. Ни чабанов, ни отары рядом не было. Наскоро обувшись, я бродил вокруг стоянки, пытался что-либо разглядеть вокруг. А снег все падал. Он уже прикрыл следы ушедших чабанов. Кругом была темнота. Я не знал, где искать отару.

В тревоге, то и дело просыпаясь, вылезая из-под шубы, я едва дождался утра. На рассвете из снежной пелены внезапно вынырнул Пишик-ага с верблюдами. ¹1’1 знаю, как он смог их отыскать. Пишик-ага был силь­но встревожен и оттого немногословен. Я помог ему собрать наше небогатое хозяйство, связать вьюки и погру­зить их на верблюдов.

Уже рассвело, однако из-за снежной завесы я едва мог разглядеть гребни соседних барханов. Но Пишик-ага уверенно вел верблюдов, то ныряя в котловину, то под­нимаясь на гребень. Через час мы догнали отару. Снегу навалило уже выше колен. Овцы глубоко вязли, не хо­тели идти вперед. Как только чабаны оставляли их в покое, они собирались в плотные кучи головами внутрь и так стояли. Снег быстро укрывал их спины толстым одеялом. Видя, с каким трудом чабаны направляют ота­ру вперед, я спросил Пишик-ага, почему нельзя подо­ждать. Может быть, лучше, если отара постоит. Глядишь и разъяснит. Пишик-ага было не до обсуждений. Он толь­ко тихо сказал, глядя мне прямо в глаза:

— Наверное, все бараны помирай.

Только после его слов я осознал всю меру опасности, грозившую отаре. Забегая вперед, скажу, что и по сей день неясно, почему пустынные овцы в таких количествах гибнут во время сильных снегопадов. Они собираются в кучки и так стоят двое-трое суток, пока все не начинают ложиться, падать, погибать. Может быть, они устают, может, слабеют без корма, без воды. Трудно сказать.

Дав отаре передышку, чабаны снова направили ее вперед. Моя «вторая» овца теперь была героиней. Глав­ным образом она служила чабанам вожаком. Они на­правляли вслед за ней других овец. Даже та коза, что обычно вела отару, теперь то и дело хитрила, старалась спрятаться в глубь отары, не идти первой. У нее были слишком короткие ноги. С какой-то внутренней гордо­стью я смотрел на «вторую» овцу. Да и чабаны не очень торопили ее. Конечно, мы все четверо по очереди шли впереди отары. Пишик-ага вел верблюдов, чтобы как-то наметить, намять дорогу в снегу. Те восемь километров, которые накануне отара прошла с легкостью, теперь по­казались нам немыслимо длинными.

К вечеру мы прошли едва полпути. Нурягды через Пишик-ага предложил мне вместе со стариком и верблю­дами отправиться к кошаре и устроиться на ночлег. Сам Нурягды с Овезли собирались остаться у отары, если удастся подогнать ее поближе к кошаре, а нет — ждать утра. Овцы вялые, безучастные стояли, плотно прижав­шись друг к другу, опустив голову. А снег все продол­жал идти.

С полудня чабаны стали подгонять овец энергичнее, вскоре собрали их воедино. Километра три мы прошли ходом. За барханом показалась цистерна и машина-во­довозка. Разом отара загомонила, кинулась к машине. С блеяньем овцы бродили вокруг, видимо, хорошо зная машину.

— Любят ее. Знают, что воду дает,— смеялся Пишик-ага. У машины нас ожидал Нурягды, бригадир, только что вернувшийся из Бахардена. После его короткого приказания Овезли поймал овцу, повалил, связал ноги. Подошел Нурягды, что-то пошептал — видимо, помолил­ся за ее душу — и перерезал горло. Кинжал у него был такой внушительной длины, что я невольно вспомнил, что в былые времена туркмены слыли отважными разбой­никами, немало попортившими кровь окрестным эмирам.

Пока Нурягды обдирал овцу, Пишик-ага с помощью шофера и Овезли напоил отару. Протянув резиновый шланг от машины, шофер наливал воду в бетонные по­илки, а Пишик-ага, отталкивая наиболее нетерпеливых овец, следил за порядком. Одновременно могло пить не­сколько десятков овец, остальных Овезли удерживал в стороне, пропускал на водопой группами.

Глядя на толпящихся овец, я опять подумал: «До че­го они похожи». Можно было проследить за одной — как она протискивалась вслед за другими поближе к воде, пугалась взмахов рук Овезли, искала другой путь, но стоило отвести глаза, и я уже не мог вновь найти ту, за которой наблюдал.

В нашем институте работал Дмитрий Викторович Радаков, он изучал поведение океанических рыб, нырял за ними в океан в скафандре или батискафе [13]. Мы дружили с ним, часто беседовали.

Дмитрий Викторович показывал отснятые под водой фильмы, где гигантские стаи рыб кружили в загадочном хороводе. Я вспоминал эти фильмы, сидя на склоне бар­хана над отарой, она напоминала мне стаю рыб. Вдруг возникавшие «течения» выносили наружу группу живот­ных, возникал выступ, щупальце. Если ОвеЗлн успевал напугать овец, они поворачивали вспять. Однако случа­лось, что «щупальце отрывалось» у основания, и группка бегом устремлялась к воде.

Кто из овец был инициатором этих движений, заме­тить было невозможно. Радаков, рассматривая свои ки­нопленки, убедился, что постоянных вожаков у стаи небыло — желание двигаться в одном направлении возни­кало сразу у нескольких рыбок. У стаи появлялся кол­лективный вожак. Понять, как это происходит у овец; без кинокамеры я не мог (рис. 1).

После водопоя отара легла отдыхать, а мы принялись за тушеную в сале баранину — коурму. Чудная вещь коурма, особенно когда макаешь в нее лепешку, да еще удается подхватить, прижать к лепешке кусочек мяса.

На ночлег остановились неподалеку от цистерны. Здесь было мало корма, барханы разбиты копытами овец. Стои­ло ветру усилиться, как над барханами начинали кури­ться тонкие струйки поднятого в воздух песка.

Уже смеркалось. Овезли пас отару поблизости. Нур-ягды остался в лагере, а мы с Пишик-ага пошли за дровами. Старик знал где-то неподалеку хороший лесок саксаула. Ветер выдул песок из-под корней деревьев, обнажились длинные сухие узловатые плети. Их нетруд­но было выкорчевать из песка.

Осматривая бархан за барханом, мы постепенно со­брали две хорошие вязанки хвороста. Я отошел от Пи­шик-ага немного в сторону, когда заметил, как по греб­ню бархана метнулась рыжеватая фигура. Тотчас где-то там в котловине раздался визг. Я бегом кинулся вверх по бархану и увидел с гребня крупного каракала, только что поймавшего зайца. Шум песка, осыпавшегося под моими ногами, вспугнул песчаную рысь, она бросила зай­ца. Когда я подбежал, он был еще живой. Памятуя при­вычки своих товарищей, я тотчас перерезал ему горло ножом.

Пришел Пишик-ага. Он внимательно осмотрел зайца. Я спросил его:

— Давленину есть будешь?

Мне-то не раз приходилось отбирать у хищников их добычу, и она не казалась мне чем-то неприятным. Пи­шик-ага, как видно, сомневался; однако то, что я успел перерезать горло, выпустить кровь, видимо, успокаива­ло его.

Вероятно, очень смешно выглядели мои объяснения, какой зверь поймал зайца. Памятуя рассказы Пишик-ага о происхождении его имени, я повторял: «Пишик, пишик»,— показывал руками рост кошки и пятна на ее теле. Случай этот еще долго обсуждался на чабанской стоянке.

Тогда я принялся следовать поочередно за каждой из «номерных» овец. Начал с шестой — ленивицы. Понять ее тактику оказалось несложно. Она спокойно паслась до тех пор, пока вокруг нее были овцы. Постепенно ота­ра удалялась, овца все чаще посматривала вперед и в стороны, однако продолжала пастись, пока хотя бы одна овца была неподалеку. Лишь оказавшись в одиночестве, она проходила вперед и начинала пастись как только оказывалась в задней части отары. Примерно так же ве­ла себя овца под № 5. Однако она была более пуглива и не решалась оставаться в одиночестве, отставать от отары. Стоило основной массе овец пройти мимо, как она бросала пастьбу и следовала за ними.

Остановившись в каком-либо месте, овца объедала травинки пустынной осоки, илака, как называл ее Пи­шик-ага. Ей приходилось поворачиваться то вправо, то влево. Илак рос редко, на квадратном метре я насчи­тал всего лишь сотню стебельков.

Наблюдая за «пятой» овцой, я подметил интересную особенность. Она догоняла отару по следам одной из идущих впереди овец. Догнав, обходила ее сбоку, дела­ла еще несколько шагов вперед и начинала пастись. Вскоре я заметил, что такой же тактики придерживаются и другие овцы. На песке оставались торные тропинки. Я не поленился пройти поперек пастбища, где только что прошла отара, и подсчитать, сколько же она оставляет следов. Как я и предполагал, на песке оказалось чуть больше сотни тропинок, тогда как мы вели по пустыне больше восьмисот животных.

Особенно интересным оказалось поведение овцы № 2. Наблюдать за ней было нелегко. Раньше овцы не обра­щали внимания на мою работу, на то, что я упорно шел сзади. Эта же после нескольких минут наблюдений ста­ла тревожно оглядываться, прекратила пастьбу и поста­ралась избавиться от моего навязчивого преследования. Некоторое время мы бродили из конца в конец отары. Но такие прогулки не входили в мои планы. Мне было важно, чтобы она вела себя естественно. Пришлось оста­вить ее на время в покое, а потом уже издали продол­жать наблюдение.

Овца № 2 действительно предпочитала находиться в авангарде, хотя нередко впереди нее паслись две-три овцы. Больше всего поразила самостоятельность ее по­ведения. Она переходила с места на место, не обращая внимания на соседей. Наоборот, я заметил, что за ней неуклонно следовали три овцы, можно сказать, ее по­дружки. По крайней мере, моя «номерная» овца не отгоняла их, позволяла кормиться рядом, не убегала прочь. Впрочем, они обычно паслись на полкорпуса сза­ди, не мешая ей и не составляя конкуренции.

Когда отара поворачивалась, моя «вторая» овца не­редко оказывалась в арьергарде отары. Некоторое время она паслась здесь, но, видимо, теснота ей не нравилась, она прекращала пастьбу и, выбрав направление, шла, уже нигде не задерживаясь, пока не оказывалась снова впереди стада.

За такими работами дни проходили незаметно. Для меня уже привычными стали работа в отаре, ночлеги в песках. Каждый третий день мы поворачивали отару на­зад, к цистерне, поить овец. Дважды мы никого там не заставали и, напоив животных, вновь уходили в пусты­ню. Пишик-ara расчетливо использовал пастбища по секторам, так что всякий раз справа от нас оставался уже стравленный участок. Овцы не любят кормиться там, где еще сохранился запах прошедшей недавно отары, ищут чистое место. И эта особенность поведения помо­гает управлять отарой: не опасаешься ухода овец на уже стравленный участок.

Я затеял суточное дежурство. Каждые четверть часа записывал, какая часть отары пасется, какая переходит на новое место, собравшись в походные колонны. От­дельно отмечал легших на отдых. Кроме того, измерял шагами пройденный овцами путь, ширину использован­ной полосы пустыни, записывал еще многое другое. По­чему-то когда наблюдаешь за животными, все время видишь что-то интересное.

Начинать дежурство всегда легче, чем заканчивать. В первые часы полон энтузиазма, пишешь много лишнего. К вечеру устаешь, уже действуешь строго по програм­ме. Ночью отара пасется лишь один-два часа, так что удается поспать. Зато на следующий день уже ждешь не дождешься конца работы. Как велико искушение все оросить, как сомневаешься: нужны ли твои занятия ко­му-нибудь?

Завести знакомых овец оказалось труднее. Мне уда­лось запомнить лишь приметных животных. Несколько овец хромали, у некоторых были обломаны рога или чем-то резко отличалась окраска. Конечно, я быстро взял их на заметку. Список таких овец постепенно увеличивал­ся. Плохо лишь, что я не мог их различать издалека. Между тем это было необходимо. Первые наблюдения показали, что многие овцы держатся в одном и том же месте отары. Были передние и отстающие овцы, правые и левые, те, что пасутся с краю, и те, что предпочитали находиться в гуще отары. Но все это требовалось дока­зать. Отара то и дело совершала круг, овцы перемешива­лись. Одни паслись, другие деловито шли мимо них. Мне хотелось понять, что заставляет их менять место пасть­бы? Кто из животных начинает движение, выбирает его направление? Кто первый пугается, поворачивает вспять, пытается смешаться с гущей отары, когда чабан звонко, тонким голосом кричит «Оуш!»?

Из Москвы я привез с собой небольшой рулон марли. Выкроив достаточные по размеру полотнища, я написал на них черной краской большие номера и попросил Пи-шик-ага поймать овец. Для начала мы решили пометить двух передних, двух средних и двух задних животных. Лентяйку, которая предпочитала пастись далеко позади отары и трогалась вперед не раньше, чем ее подгонял чабан, мне не нужно было и показывать. Я уже успел отметить ее сам. Как видно, эта мудрая овца не гналась за вкусным кормом, не стремилась обогнать других овец в поисках его, а доедала то, что осталось после прохож­дения отары. Но зато уж здесь она паслась вдосталь и трогались с места не раньше, чем ее подгонял чабан или уж если отара уходила совсем далеко.

Чтобы поймать нужную нам овцу, Пишик-ага и Овез-ли собрали отару покучнее. Потом Овезли крадущейся походкой стал подбираться к намеченной нами овце. Ота­ра расступалась перед ним веером. В какой-то миг Овезли вдруг ускорил движение, согнулся, рука его двигалась у самого песка, и он внезапно схватил овцу за заднюю ногу. Мы надели на нее номер с цифрой «6» и отпустили в отару. Овца теперь напоминала спортсмена, с той раз­ницей, что номера у нее были на боках. Первый номер достался неизвестной мне овце, про которую Пишик-ага сказал, что она любит ходить спереди. Это была крупная и довольно светлая овечка. Мы поймали ее довольно лег­ко. Уже одетая в номер, она долго не отходила от нас, так что Овезли даже пришлось ее пугнуть.

Пишик-ага раззадорила идея пометить передовых овец. Довольно долго он ходил по отаре, высматривая ка­кую-то одну особо знакомую ему овцу и, наконец, ука­зал ее Овезли. Это была крупная, почти черная овца, поймать ее оказалось нелегко. Она довольно ловко увер­тывалась от Овезли. Трижды он промахнулся, прежде чем упрямица, наконец, оказалась у него в руках. Она сильно билась, и нам пришлось ее повалить, чтобы на­деть номер.

Теперь у меня появилось новое занятие. С очередного высокого бархана я в бинокль высматривал номерных овец и отмечал, где они находились: впереди или сзади, s правого или левого фланга. К вечеру я подвел итоги своей работы, и результаты мне не понравились. Практи­чески не про одну из «номерных» овец нельзя было сказать, где это животное предпочитает пастись. Примерно каждые сорок минут отара поворачивалась вокруг сво­ей оси, передние овцы оказывались то сзади, то в центре отары, то снова выходили в авангард.

У старика и впрямь было округлое лицо. Удиви­тельно, как легко он двигался, сбегал с барханов.

Фигурка Пишик-ага казалась почти мальчишеской. Он носил огромную, кудрявую шапку и ватный халат, ту­го перепоясанный зеленым платком.

Особенно много я его расспрашивал про овец. Разли­чает ли отдельных животных, как проверяет — не оста­лись ли овцы в песках? Пока мои вопросы были не очень дельными: я плохо знал овец. И ответы Пишик-ага давал не слишком интересные.

—      Которых овец знаю, которых нет. Больше не знаю.
Каждые два дня считаем овец в отаре — так и узнаем,
все ли дома.

В первый же день я убедился, что в пустыне отара расходится очень широко. Чабаны не препятствовали это­му, они шли все время справа, поджимая овец налево. Несмотря на вольную пастьбу, овцы держались доволь­но близко друг от друга, но зато небольшими группами —голов по двадцать — тридцать. Я обратил также внима­ние на многочисленные цепочки овец, переходивших с места на место.

Пишик-ага довольно быстро убедился, что моя рабо­та не мешает отаре спокойно пастись. Часа два походил вместе со мной, а потом ушел к кошаре. Нужно было найти верблюдов, на которых бригада перевозила иму­щество. Мы остались с Овезли вдвоем в пустыне, если, конечно, не считать восемьсот овец и коз.

Я поднимался на поросший кустарником песчаный бу­гор, на минуту задерживался здесь, чтобы оглядеться вокруг, и спускался в котловинку. Идти по сырому песку было нетрудно. Вверх — вниз, вверх — вниз я переходил по песчаным буграм, поросшим прозрачными деревца­ми саксаула. По склонам бугров, задерживаясь у кочек с сухими хвостами селина, паслись овцы. Завидев меня, они тревожно оглядывались на соседок, какая-нибудь трогалась первой, и за ней тотчас же выстраивались ве­реницей другие.

Овцы были спокойнее, позже замечали меня, если паслись в глубине отары. Случалось, я оказывался всего в нескольких шагах. Овца смотрела то на меня, то на соседок, словно не веря своим глазам, не понимая, по­чему не встревожены остальные. Она то задирала голо­ву, оглядывалась, то опускала ее до песка, принюхива­лась. Ее беспокойство, наконец, замечали соседки, мигом тревога распространялась вокруг, овцы шарахались в стороны.

То подходя к отаре со стороны, то тревожа овец из глубины стада, я мерил на глаз дистанцию, с которой они пугались. Снимал кинокамерой, как воспринимают друг от друга сигнал тревоги соседние животные. Уже в Москве, рассматривая кадры кинопленки, я смог убе­диться, что во время пастьбы овцы следят лишь за по­ведением ближайших двух-трех соседей. Если же отара была встревожена, бегство одной группы овец восприни­малось другими даже с двухсот метров.

Снизу, из котловинок я нередко видел на вершине бугра коз. На фоне белесого неба четко выделялись их рожки. Козам словно нравилось красоваться. Пастись они предпочитали, привстав на задних ногах: объедали верхушки кустов саксаула и кандыма. У них с овцами были разные вкусы. Те кормились нижними побегами и не вставали на задние ноги.

Песчаные бугры, вроде бы и не слишком одинаковые, создавали удивительно монотонный пейзаж. В нем не было простора. Глаз терялся в лабиринтах холмов, греб­ней, котловин. И лишь геодезическая тренога, видневша­яся километрах в пяти к северу, позволяла мне как-то сориентироваться, найти себя в этом узорно-запутанном мире.

И тренога, и Овезли, темную фигуру которого я вре­менами замечал на одном из барханов, всякий раз ока­зывались совсем не там, где я их ожидал. Я не понимал, ни куда движется отара, ни как ею управляет Овезли. Казалось, овцы разошлись от горизонта до горизонта.

В нашей отаре было 755 овец и 55 коз. В первые дни я пытался запомнить хотя бы некоторых из них и как будто преуспел в этом. Быстрее всего я познакомился с козами. Тут помогали и рога, и пестрота окраски, и разница в размерах. Как было не заметить крупного чер­ного козла с огромными дугообразными рогами.

Вела отару куда менее приметная коза — неряшливая на вид, лохматая, рыжевато-черная с проседью. Она от­личалась необыкновенной живостью, то и дело норови­ла куда-нибудь отлучиться из отары. Чабаны частенько на нее покрикивали, замахивались таяком, однако це­нили. Пишик-ага не раз говорил мне про нее: «Команду хорошо понимает. Когда ветер сильный, очень помогает нам».

Они ведь знали друг друга не один год. Побежденный должен был уйти. Я не раз видел, как убегали побежденные молодые жеребцы. Поодаль они вновь начинали хорохориться, ржать, подбадривали себя хорошей проскачкой, вели себя так, словно ничего не случилось. А побежденный косячный жеребец не убегал — уходил, шатаясь и хромая, пятная кровью траву. Молодой, еще возбужденный боем, крутился на месте, то и дело откладывал катышки навоза, обнюхивал их, рыл землю, короче, вновь и вновь утверждал себя новым хозяином! К косяку он приблизиться не спешил. Это и понятно, ему еще предстояло подчинить себе кобылиц, заставить и их признать себя вожаком.
Старый косячник вдруг лег. Встревоженные, мы поспешили к нему.
— Гонять надо,— сказал Токай.— Если лежит, помирает.
— Что теперь будет с ним? — спросил я.
— Будет работать, если выживет.
— А он объезжен?
— Конечно, давно умеет,— ответил мне Токай.— Раньше был чемпион. Много раз побеждал на скачках.
Двадцать майских дней, казалось, пролетели незаметно, однако я начал уставать. В первые дни жизнь в степи — без крыши, без стен, совсем как древние кочевники, ненадолго расседлавшие на пригорке коней,— была мне приятна. Удивительное ощущение бескрайности мира, ежеминутное соседство с ветром, солнцем, простором заставляли забыть о времени, работать, спать, есть, когда захочется, уезжать в степь и возвращаться в лагерь, не попрощавшись и не поздоровавшись, встречать товарищей в степи так, словно мы не расставались.

Я заметил, что все реже думаю о науке, все чаще без всякого дела провожу время в табуне. Пасутся кони, подсыхает в солнечном мареве степь, тишина или тонкий звенящий звук заполняют мир.
Такое состояние для меня не новость. Когда над землею сияет солнце, тихо похрумкивают травой стада, я знаю, что пастухи Камчатки, Памира и Казахстана одинаково бездумно лежат, подпершись рукой, или вырезают на палочке, на кости узор. Есть и в пастушеской жизни тихая радость покоя.
Однако я устал. Тому, кто вырос в городе, рано или поздно требуется оказаться под крышей, пройти по улице, потолкаться в массе людей. Хотелось разложить вещи, скомканные в рюкзаке, перемотать кинопленку, повозиться с кинокамерой, не боясь захватать их жирными пальцами. Увы все это сделать было трудно. Даже мои редкие купания в ледяной еще воде озера вызывали у табунщиков справедливые сомнения. Их жизнь требовала иного быта, иных привычек. И то сказать, они старались не опускаться, где возможно — блюсти чистоту. Мои товарищи не садились есть, не ополоснув из кувшина рук, а нередко и лицо. Переодевались, проветривали, сушили одежду на солнце.
Где-то в первых числах июня должна была прийти из Москвы машина со студентами и помощниками. Мы должны были встретиться в Сарытургае. Однако до того времени предстояла перекочевка на летние пастбища, в Каратам. Табун уже был неспокоен — становилось слишком жарко, появились слепни. Я расспрашивал Токая, как он рассчитает подходящие сроки перекочевки. На удивление, он больше рассчитывал на лошадей: они, мол, сами знают, когда тронуться в путь. Табунщики лишь бдительнее, чем обычно, следили за табуном.
В последний день мая подул юго-восточный ветер — свежий, легкий. Совсем недавно он родился в мелкосопочнике, где еще недавно сошел снег, только зазеленела трава. И ночью табун пошел. Почти до рассвета лошади стояли в полудреме, редко-редко раздавалось ржание жеребенка и ласково отвечавшей ему матери. И вдруг одна из старых кобыл тронулась навстречу ветру. Табун пошел. Сначала пасясь, короткими переходами, а потом уже не отвлекаясь, все вперед и вперед.
Кочевка застала меня немного врасплох. На стоянке оставались вещи, в том числе киноаппарат. Как и что будет, я не знал — ведь предстояли переправы через полноводные реки. И все же я понадеялся на Шокора, что он все отвезет на зимовку к Марвахату.
Главной заботой табунщиков — Токая, Жылкыбая и Тулибека — было теперь собрать кобыл с малыми жеребятами, тех, что больны или настолько слабы, что не выдержали бы быстрого перехода. Токай собирался оставить пока и косяк племенного жеребца. Отданные ему кобылы были приучены к дойке, и табунщикам хотелось держать их поближе к поселку, куда отвозили молоко.
Мне пришлось разлучиться с Токаем. Вместе с Тулибеком им предстояло следовать сзади, постепенно собирая отставших лошадей. Токай поручил меня Жылкыбаю, и я мысленно приготовился не подкачать. Жылкыбай держал себя по-молодому, ездил только на жеребцах, да и подбирал себе каких-то кусачих, злобных, звероватых. Он еще не устал гордиться и любить лихую жизнь табунщика, то, что для Токая с Шокором стало уже бытом. Мне не хотелось оказаться обузой для товарища.
Беспокоил и мой плохо обученный жеребчик. Навряд ли он стал бы меня ждать, случись упасть. Мы скакали с Жылкыбаем рядом, и я поделился с ним сомнениями. У молодого заместителя Токая частенько появлялась насмешливая улыбка, когда я делал что-нибудь плохо или неловко. Но сейчас он, не колеблясь, остановился, отвязал от седла один из недлинных кусков веревки, которые возил, видно, на всякий случай, и велел мне привязать его к узде. Дальше я ехал, держа в руках не только поводья, но и веревку. Она помогла бы мне не упустить коня.
До полудня мы лишь сопровождали лошадей.
Табун растянулся по степи, но Жылкыбай предпочитал пока не вмешиваться. Постепенно кобылы с маленькими жеребятами, больные или ослабевшие лошади отстали, и Токаю с Шокором легко было их собрать вместе, повернуть к зимовке Марвахата. После этого мы с Жылкыбаем стали торопить отстающих. На следующий день Токай с Тулибеком должны были проверить дорогу табуна, собрать и привести отбившихся лошадей.
У каждого сая табун раскалывался на части, поочередно пускавшиеся вплавь за вожаками. Иногда происходила заминка, никто не хотел вести, хотя лошади волновались, нюхали воздух, смотрели на уже переправившихся товарищей. Приходилось заезжать в гущу, выталкивать вперед одну из старых кобыл (косячные жеребцы в задней части табуна были не ахти какими вожаками).
Мне хотелось посмотреть, кто ведет табун. Долго не представлялся случай, пока, наконец, на длинном однообразном увале табун собрался более или менее вместе. На острие клина был косяк старого жеребца с рваным шрамом на бедре. Не знаю отчего, но мне было радостно вновь увидеть вожаками старых знакомых, памятных еше по зимним приключениям.
Между тем долгая езда давала себя знать. Мне еще не приходилось столько часов подряд не слезать с седла. Ныли и ноги, и спина, я вертелся и так, и этак, пробовал ехать без стремян, откидываться назад. Все это приносило мало пользы, и скоро я уже еле сдерживал нетерпение, ожидая передышки. Только часа в четыре табун замедлил движение, начал пастись. Мы с Жылкыбаем спешились, стреножили и отпустили коней, отдыхали на высоком холме. Еды у нас не было, табунщики редко берут с собой припас. Предпочитают поститься или заезжают на какую-нибудь ближнюю стоянку, где, конечно, всегда рады гостю.
Я расспрашивал Жылкыбая о том, что открывалось взору. Уже близко были обрывистые берега Сабы, местность вокруг стала холмистой. До Каратама оставалось километров тридцать.
Под вечер мы снова тронулись вперед. Ночевали у самой Сабы и переправлялись на рассвете. Жылкыбай заставил табун взять правее, где брод был мельче. Он боялся, что потонут жеребята. Он уехал вперед, собираясь сдерживать табун, а мне велел последить, чтобы никто не остался на этом берегу. Лошади переправлялись вплавь, река была неширокой. Отряхнувшись, они, еще влажные и блестящие, устремлялись по песчаному обрыву вверх. Здесь реку пересекала дорога, и часть табуна предпочитала подниматься по ней.
Вместе с последними лошадьми я пересек реку. Мой жеребчик оказался достаточно сильным, чтобы перевезти меня, вода едва подступила под седло. Пришпорив, я ухватился за гриву, и конь одним порывом вынес меня наверх. К десяти утра мы уже были в Каратаме.

На следующий день табунщики пригнали оставшихся лошадей. Некоторых пришлось оставить по дороге. Еще два дня мы прожили в Каратаме. Место это показалось мне очень уютным. Со всех сторон закрытое увалами, с глубоким и узким саем, пока еще полным воды, весело бежавшей мимо двух холмов в начале и в конце долины. Удобная, плоская терраса вдоль сая, как видно, из года в год использовалась под стоянки. Круглые проплешины на местах, где стояли юрты, огороженные тырла для скота,— все это в скором времени должно было ожить. Токай, Шокор, Жылкыбай собирались привезти свои семьи, поставить юрты. К середине июня должен был прикочевать Марвахат со своей отарой.
Пока что Токай с Шокором собирались в Сарытургай, и я отправился вместе с ними. В дорогу табунщики поймали всем коней. Снова мы были день в пути и к вечеру добрались до поселка.
Мы остановили коней у дома Токая. Тотчас появились его жена, детишки, довольно взрослая дочь. Я чувствовал себя немного неуверенно, не знал, удобно ли набиваться Токаю в гости. Но, кажется, я здорово удивил его, когда заикнулся о гостинице.
— Казахи еще не забыли гостеприимства. Давай, давай, пошли в дом.
Он сказал по-казахски дочери, и она взяла у меня из рук повод, повела коня в глубь двора.
— Давай, давай, заходи, сейчас чай пьем. Я только коней поставлю.
Ребятишки, двое мальчишек и девочка лет пяти, повели меня в дом: кирпичный и современный. Одна из комнат была приспособлена под казахскую гостиную, устлана крашеной кошмой. Кроме полированного буфетика в углу и стопки подушек у стен, здесь не было иной мебели. На кошме в беспорядке валялись детские игрушки, учебники и изрядно мятые журналы. Все они были на казахском, и мне оставалось лишь листать картинки.
В доме продолжалась суета. Несколько раз заходил Токай и, пообещав: «Сейчас, сейчас»,— вновь исчезал по делам. Я сидел, привалившись спиной к горячей батарее. В доме было центральное отопление. Чтобы мне не было скучно, взрослая дочь Токая поставила передо мной транзисторный приемник. Девушка, видно, стеснялась меня и постаралась поскорее уйти.
Через час Токай, уже переодевшийся и посвежевший, внес электрический самовар. Он разбросал по кошме подушки, и вскоре вся семья кружком устроилась вокруг яркой клеенки, на которую жена Токая Нарима насыпала баурсаков, печенья, конфет. Жаналай, дочка Токая, села у самовара, чинно начала чайную церемонию. В каждую пиалу она плескала ложку сливок, добавляла чайной заварки, доливала из самовара кипятку и передавала пиалу по кругу.
Чувствовалось, что Токай был очень рад этому тихому чаепитию. Он даже отказался от водки, предложенной нам женой. Сказал, что «вечером». И мне было очень приятно видеть моего седого, загорелого друга таким добрым, расслабившимся, умиротворенным. Маленькая дочь прилегла к отцу на ногу, и Токай ласково перебирал пальцами по ее головке, трогал тугие короткие косички.
Я невольно обратил внимание, что и женщины, и дети одеты по-европейски. Конечно, слишком часто поглядывать на взрослую дочь было неудобно, но все же я отметил ее узкую черную юбку, и капроновые чулки, и зеленую кофточку поверх розовой блузки. Мне показалось красивым ее лицо: белое и чернобровое, с яркими удлиненными глазами.
После чаепития я весь вечер провел в обществе детишек, пытавшихся как-то объясниться со мной, охотно тащивших мне все, какие были в доме, журналы и книги. Бродить по дому самому казалось неудобным, а хозяева были заняты. Токай сразу же начал готовиться к переезду на летние пастбища.
Наутро я отправился гулять по поселку. Он был хорошо расположен — на холме над рекой. Однако, как и в большинстве сел в Казахстане, здесь не было деревьев, не было огородов. Как видно, строители каждый год применяли все лучшие проекты домов, так что легко было отличить улицы, построенные раньше и позже. Они веером расходились от центра, где стояли двухэтажные дома конторы конного завода и больницы, строилась школа.
Еще два дня я прослонялся без дела, погулял в Сарытургае и его окрестностях. А на третий неожиданно увидел у конторы завода знакомый силуэт экспедиционной машины и моих товарищей. С неторопливым величием направился ко мне навстречу громоздкий Саша, замахали руками еще по-московски нарядные Таня и Катя, встал как по команде Володя.
— Наше начальству,— приветствовал меня последним шофер Боря.
Еще через несколько минут мы подкатили к дому Токая. Всем хотелось поскорее в степь, и мы едва-едва согласились попить на дорогу чаю.
Пообещав Токаю прислать Борю, чтобы помочь в перевозке вещей, мы тронулись в путь. Я уже немного запомнил дорогу, да у меня были и хорошие карты. А Боря так уверенно вскарабкался в кабину своего могучего грузовика, что и сай, и холмы на нашем пути показались мне легко преодолимыми.

Рассказ Нечаевой [11], описавшие то, что тыся­чи лет было лишь изустным преданием, не могли не вол­новать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продол­жить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.

Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого чело­века. Сквозь решительные, властные черты лица руко­водителя большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.

— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет
спать у костра,— заметил директор.

— Нужно научиться управлять отарой издалека, не
ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут,
пастушество станет иным…

— Ну что ж, такая наука нужна. Пошлем в лучшую
бригаду…

…Между тем темнело, холодало, по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась мне затянувшейся, пора было и приехать. Наконец мы добрались до бетон­ной прямоугольной кошары. Подошел Нурягды, бригадир, как объяснил мне Пишик-ага, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой в кошару, сложи­ли у одной стенки. Машина отправилась обратно, увезя с собой Нурягды.

Не зная, куда себя деть, я бродил сиротливо у коша­ры, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток, запалил прямо у стенки кошары костер.

— Ночуем здесь? — спросил я, не понимая, добрались
ли мы до стоянки бригады. Не было ни овец, ни дома, ни
палатки, вообще ничего,  что  можно  было  бы  принять
за хозяйство бригады. Назначения пустой безжизненной
громады кошары я пока не знал.

— Здесь ночуем,— ответил Пишик-ага.— Ты отдыхай,
а я пойду к отаре.

Оставшись в одиночестве, я дремал у костра, подло­жив под бок рюкзак, иногда подбрасывал дров, жалея, что не посмотрел, где их Пишик-ага собрал. Ветки были какими-то странными — снаружи зелеными, внутри ко­ричневыми, словно гнилыми. Попадались и сухие коря­ги — крученые, дряхлые. Я впервые видел дрова из сак­саула.

Горел костер хорошо. Несколько раз я слышал, как приближалась отара — характерный топот овец, редкое блеянье. Потом все стихало. Огонь освещал небольшую

 

площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма.

Наконец, уложив отару неподалеку от костра, пришли чабаны: Пишик-ага и Овезли — молодой, лет двадцати, парень. Вместе мы ужинали. Я рассказывал, чем интере­суюсь в отаре.

Потом Овезли ушел поближе к отаре. Пишик-ага по­стелил на песок кошму. Уже засыпая, я почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой.

С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.

Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно от­печатки детских ножек.

— Кырпы,— объяснил   мне   Пишик-ага.— Кьтрпы.—
Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.

— Дикобраз! — воскликнул   я,   радуясь,   что   дога­
дался.

— Илан,— чертил старик палочкой по снегу извилис­тую линию.

— Змея.

— Когда я родился — вот   такой   был.— Пишик-ага
смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел.— Как
кошка. Отец назвал — Пишик, по-туркменски «кошка».
Теперь — Пишик-ага.

Директор совхоза «Бахарден» А. Язклычев познако­мил меня со стариком в халате и огромной туркменской шапке. Мелкие морщинки, начинаясь от глаз, веером расходились по лицу. Казалось, оно всегда светится улыб­кой, хотя старик был серьезен.

— Пишик-ага,— представил его Язклычев.— «Ага»
знаешь? По-нашему, старый человек. Пишик-ага Дурдыев. Он тебя поведет в пустыню. Лучшего проводника не
найти. Пара-шара много?

Я кивнул головой. Что пара-шара — мои пожитки, я догадался без пояснений.

— Ничего, машина пойдет. Заодно муку в бригаду
возьмете. Ну, счастливо!

На крылечке конторы я подождал, пока Пишик-ага закончит свои дела и заберет мои вещи из гостиницы. Наконец, подъехала грузовая машина. Я забрался в ку­зов. Мне хотелось оказать старику уважение. Слегка поторговавшись, Пишик-ага остался сидеть в кабине. Миновав глиняные дома и побеленные заборы Бахардена, мы въехали в пустыню.

Как обычно, километров на десять от поселка пролег­ли неуютные, безлесные, полуразбитые пески. Сказывается разрушительное влияние человека: вырубка дере­вьев, неумеренная пастьба скота. Дальше потянулись поросшие саксаулом и акацией барханы, бесконечные подъемы и спуски, короткие, с ветерком пробежки по такырам, ровным как стол, и снова барханы.

Несмотря на начало декабря, было тепло. Я неплохо устроился на мешках с мукой. Мы ехали по бесконечной дороге, лишь изредка однообразие песков нарушали ко­лодцы или цистерна с водой и поилками для овец. Где-то на полпути мы миновали небольшой поселок Кырпыли — несколько десятков глиняных домов — беленькая, с де­ревцами вокруг, школа, чайхана. И снова потянулась пу­стыня…

Мысли мои кружились вокруг недавнего разговора с директором совхоза.

— Зачем гость из Москвы хочет забраться в Каракумы и пасти там овец? — спросил Язклычев.

Я был готов к этому вопросу.

— Затем, что нет лучших знатоков пустынного овцеводства, чем туркменские чабаны. Их труд для каждого биолога — синоним вековой народной мудрости. Их опыт изучают давно и весьма успешно. Но сейчас этология,
наука о поведении животных, которой я занимаюсь, продвинулась далеко вперед, и теперь можно объяснить мно­
гие, даже очень сложные, приемы чабанов и найти новые пути управления стадами…

Переведя дыхание, я продолжил бы доказательства, но Язклычев перебил меня:

— Ты Деда- знал?

— Много о нем слышал.— Я обрадовался. Если директор совхоза вспомнил Ивана Александровича Мосолова, легендарного «Деда», он не мог не сочувствовать нашему делу.

Балтийский моряк Мосолов, когда кончилась борьба с басмаческими бандами, увлекся чабанской наукой. Его соратница — ныне академик и Герой Социалистического Труда Нина Трофимовна Нечаева рассказывала мне в Ашхабаде, как вместе они работали на первой пустынной станции, вместе начинали в тридцатых годах изучение пустыни, ее пастбищ, маршрутов отар. Когда-то баи делили между собой пустыню и колодцы, определяли пути кочевий. Коллективизация потребовала пере­смотреть многое в чабанском деле и овцеводстве в це­лом, которое всегда было одним из главных богатств и забот Туркмении.