Рубрика: Без рубрики

Я с радостью убеждался, что русские парни и девушки, впервые оказавшись в тундре, по-доброму воспринимают мир пастухов, с уважением относятся к его высокой, хотя и своеобразной культуре. Что скрывать, пастух, вернувшийся в поселок из тундры, зачастую выглядит немного диковато. Он кажется неловким, смущенным, странно одетым. Мне очень хотелось, чтобы русские жители из Хаилино, оказавшись среди оленеводов, почувствовали то же, что и я: убедились, как естественны здесь обычаи и целесообразна одежда, увидели, как легко и быстро двигаются на морозе пастухи. Учительницы то и дело ахали, переспрашивали друг друга: неужели это те самые люди, которых они встречали иногда в Хаилино? Здесь роли переменились, и пастухи с добродушными улыбками заботились о своих беспомощных гостях: ни правильно одеться, ни ездить на оленях, ни есть с помощью ножа мясо, ни ходить по глубокому снегу, ни спать в холодных палатках они не умели.
В течение пяти дней переезжали из бригады в бригаду самодеятельные артисты, давали концерты, чем могли помогали пастухам. Все освоились с обстановкой, быстро устраивали в палатках подобие сцены, выступали без срывов. Они старались разнообразить программу, каждый вечер сочиняли песенки на злободневные для данной бригады темы, благо ребята из «Красной яранги» знали, кто из пастухов не прочь поспать на дежурстве или слишком увлекается рыбалкой.
В свободное время мы бродили в окрестностях пала ток. Особенно запомнились прогулки впятером по реке Ветвей. Андрей и Люба, доктор и Галя Горина и я. В путанице проток и заросших лесом островов с каждого поворота открывался новый, по-своему привлекательный вид. Встречалось множество следов зверей. Андрей, несколько лет помогавший охотникам на промысле, рассказывал, кто здесь пробежал, что делал. На одной из проток, где снег был влажен от выступившей из-подо льда воды, нас заинтересовали следы выдр. Сделав два-три прыжка — широкие лапы четко отпечатались на мокром снегу,— звери ложились на брюхо и еще несколько метров скользили по инерции. При этом они змееобразно извивались, стараясь продлить скольжение. В нескольких местах следы уходили под лед — там были пустоты, потом снова появлялись на поверхности. Особенно заинтересовал нас довольно крутой, гладко укатанный и обледенелый спуск с берега. Выдры истоптали здесь весь снег, но причины их интереса к этому месту мы понять не могли. Решили прийти сюда, когда стемнеет, и потому внимательно запоминали путь к палаткам.
Часов в десять вечера мы вернулись. Ждали с полчаса. Потом возле обледенелого спуска с берега началось какое-то оживление. Приземистые темные звери сновали вверх и вниз. Луна еще не взошла, даже на светлой от снега протоке было плохо видно.
— Они, кажется, катаются с горки, как дети,— прошептала Люба.
При лунном свете мы вдоволь нагляделись на игравших зверей. Четыре выдры, скользя на брюхе, катались с горки. Им так это нравилось, что, оказавшись внизу, они несколько минут еще барахтались на снегу. Их сероватый мех слабо отсвечивал.
Перед отъездом агитбригады домой устроили соревнования по бегу с палкой. Это подлинно пастушеский спорт: бегут по снежной целине километров десять — пятнадцать, высоко подпрыгивая и опираясь на палку, чтобы не увязнуть в снегу. Организовал эти состязания пастух Кованна. Он отдал в качестве приза своего оленя. Мне рассказывали, что в молодости Кованна был лучшим бегуном в округе. Несмотря на свои пятьдесят лет, он вызвался повести спортсменов. Их собралось человек десять, в том числе учитель из «Красной яранги». Подождав, пока все приготовились (соревнуются без поясов и шапок, перетянув брюки на ногах ремешками), Кованна побежал первым. (В начале таких соревнований спортсмены бегут небыстро, время от времени меняются местами, чтобы поочередно быть первыми. Бежать по следам гораздо легче.) Кованна вёл всех по плоскогорью, где было меньше снега, километров десять. Наконец он решил, что этого достаточно, и внезапно повернул назад. (С этого момента и начинаются состязания на скорость.) Очень скоро вперед вырвался Коля Олелей из бригады Степана Кильно. Он не раз защищал спортивную честь нашего совхоза на областных соревнованиях, был признанным бегуном, так то еще до начала состязаний все прочили ему победу.
С пригорка у палаток мы видели ближайших три километра дистанции. Уже показались первые бегуны, когда Алексей Лахтой предложил назначить приз и для того, кто придет последним. Тнагиргин, тучный, высокий старик, в прошлом прославленный бригадир оленеводов, отдал на это доброе дело своего олененка. Последним бежал учитель из «яранги» Гриша Киль-кут. Видно, ему было нехорошо, он бежал, держась за бок, и все же упорно не сдавался, хотел пройти дистанцию до конца. Уже давно Олелей и остальные спортсмены закончили бег, когда почти шагом, смущенно улыбаясь, Килькут приблизился к ожидавшим у палатки зрителям. По уговору все закричали «Ура!», начали поздравлять изумленного Гришу с «победой», а Тнагиргин вручил ему кедровую ветку как символ выигранного олененка.
Расскажу еще, как через месяц праздновали свадьбу Любы Киявнаут и Андрея Милюта. Само желание отметить это событие было для местных жителей нашего поселка необычным. Старые, довольно сложные обряды свадеб, описанные этнографами, исчезли. Они были связаны с передачей невесты из одного рода в другой. Революция помогла аборигенам совершить переход от родового строя к социализму, старые обряды исчезли, а новые еще только зарождались. Большей частью семьи возникали буднично, разве что муж устраивал гостям хорошее угощение.
Люба Киявнаут училась в Петропавловске, видела русские свадьбы, и ей хотелось, чтобы ее жизнь с Андреем начиналась с праздника. В доме Любы большую комнату перегородили столами, за которые уселись молодежь и русские гости. А рядом, вокруг клеенок с едой и бутылками, на шкурах, устроились, как им было привычно, старики и старухи в красной замшевой одежде. Я пришел немного с опозданием и остановился у порога в нерешительности, не зная, как пробраться между сидевших на полу людей. Люба — в белом платье и с огромными белыми бантами в длинных черных косах — спокойно прошла сквозь ряды пировавших, подала мне руку и, сказав: «Спасибо, что пришли», повела к столу. Андрей был тоже одет по-парадному — в черный костюм и белую рубашку. Мне досталось место рядом с Леной Гавриловой. Шум в комнате стоял невообразимый.
Вдруг Люба крикнула: «Сейчас будет самодеятельность!». Гости на полу потеснились. Жених принес аккордеон, заиграл. Но вскоре гостям самим захотелось порезвиться. Поначалу танцоры с бубнами еще соблюдали очередь, а потом уже без всякого смущения оттесняли в сторону увлекшегося парня и занимали его место. Андрей заиграл вальс. Невеста пригласила Галю Горину. Меня выбрала Нелли Павловна. Как и многие крупные женщины, она танцевала удивительно легко и грациозно. Снизу, с пола на танцующих смотрели люди в красных замшевых одеждах. Прямо над их лицами проносились юбки танцующих девушек. Случайный человек, наверное, заметил бы контраст между седыми стариками с бусами в ушах и длинной прядью волос на макушке бритой головы и девушками в прозрачных нейлоновых кофточках. Скоро, несмотря на мороз, нашлись любители бороться. Все высыпали на улицу, борцы сбросили рубашки и, оставшись по пояс голыми, схватились, стараясь бросить соперника на снег. Пятеро ребят отправились наперегонки до юрты Тналхута и обратно. В общем, каждый развлекался как мог. Свадьба получилась замечательная.
Зимой помыслы пастухов занимают оленьи бега. Пожалуй, это был самый популярный вид спорта в нашем совхозе. В качестве премии мы выставляли оленей, ремень для арканов. Для совхоза бега — это и отражение культуры оленеводства,- любви пастуха к своему делу. Выучить беговых оленей не под силу случайному в бригаде человеку, мечтающему поскорее вернуться в поселок. Это спорт профессионалов, рожденный во время работы, когда пастухи догоняют отбившихся от стада оленей, когда дружной компанией возвращаются из табуна домой, к своим меховым палаткам, когда хотят проведать товарищей, живущих на соседней реке, что «всего» в полусотне километров за перевалом. Закончится короткая встреча, товарищи поедут проводить гостей «до поворота». Вдруг кто-нибудь крикнет, погонит своих оленей, а за ним и остальные. Веселая тундровая игра!
Бесконечные поездки из бригады в бригаду заставляли меня приглядываться к ездовым оленям, осваивать тонкости управления, учиться с первого взгляда узнавать, хорош ли олень, не упадет ли на полпути от истощения сил. Товарищи в бригадах охотно дарили мне различные детали оленьей упряжи, иногда давали в дорогу быстрых беговых оленей. Впрочем, случалось, что сердитый на меня бригадир клялся, что хороших оленей не осталось, и тогда я тащился далеко позади товарищей, не в силах заставить ленивых животных прибавить шаг. По молодости лет, да и потому, что был новичком в оленеводстве, мне хотелось обгонять, приходить к палатке первым.
В общем-то у пастухов редко бывают лишние ездовые олени. Расчет здесь таков. Одну пару приходится все время держать про запас для жены. В своих тяжелых одеждах женщина не может активно подгонять оленей и вставать с нарты на крутых подъемах. Одну пару пастух запрягает ранней осенью, ездит на ней месяц, потом отпускает в табун отдыхать и может воспользоваться ею во второй раз (тоже на месяц) лишь весной. Зимой силы восстанавливаются у оленей очень медленно. На декабрь, январь и февраль необходимы еще две пары: одна для дальних поездок, другая для дежурств, ближних поездок, прогулок в соседние бригады. Наконец, почти каждый из оленеводов имеет пару беговых оленей для соревнований, праздников. Таким образом, в бригаде, насчитывающей шесть пастухов, по меньшей мере шестьдесят ездовых оленей нужны им самим. Да еще для кочевки необходимо голов двадцать старых, спокойных быков, чтобы запрягать их в грузовые нарты. И наконец, пар пять-шесть пастухи держат для приезжих (для начальства, гостей).
Чтобы олень был мало-мальски годен для запряжки в нарту, его надо учить четыре-пять дней. После месяца работы в упряжке олень уже настолько привыкает к делу, что его можно взять в дальнюю трудную до рогу. Потом его начинают приучать работать правым, то есть слушаться поводьев, самому вести левого молодого оленя. На выучку бегового оленя уходит около двух лет. Несмотря на отговоры, я, конечно, мечтал сам выучить ездовых оленей. Это стоило мне немалых трудов, но зато я смог убедиться, что обучение оленей работе в нарте, как и всякая другая форма управления их поведением, имеет вполне определенную природную основу. При обучении главным образом используется стремление оленей бежать от опасности. Достаточно, чтобы олень, на которого надета упряжь, подчинился этому естественному стремлению, как главная часть обучения уже достигнута. Увы, все это гораздо сложнее выглядит на деле.
Олень, когда испуган, не только убегает от опасности. В смятении он демонстрирует набор оборонительных реакций. Помню, как Иван Петрович Долганский приговаривал, глядя на рвущегося, прыгающего, взбрыкивающего, бодающегося, только что пойманного оленя.
— О, как хорошо, вот как ты умеешь, ну-ка, еще раз.
Своего первого ездового я учил в бригаде у Миши Эляле — добродушного гиганта с лукавым взглядом, говорившего о себе в третьем лице. Прежде чем поймать мне оленя, он пытался отговорить меня примерно таким образом:
— Ну пойдем пока чай пить. Эляле тебе своего ездового даст, и поедешь. Кому хочешь скажи — я сам учил. Эляле ничего не знает, ты сам учил.
Я все-таки настоял на своем, и мы выбрали в табуне красивого беловатого трехлетнего быка. Он долго тащил Михаила за собой, когда запутался в аркане. Пастухи очень ловко умеют скользить по снегу, подложив одну ногу под себя, а другую выставив вперед и тормозя. Потаскав за собой человека, олень устал. Потихоньку подтянув к себе, мы повалили его на снег, отпилили под самый корень рога, чтобы он не выбил мне при обучении глаза. Потом Эляле привязал на шею оленю веревку и, улыбнувшись, вручил конец мне.
— Ну давай.

Тналхут, Гиклав и Кечигвантин, ведя в поводу навьюченных лошадей, обогнали табун и ушли ставить лагерь на заранее намеченное место. Оно оказалось довольно далеко. Уже смеркалось, а я все еще не видел впереди костра. Как назло, на пути попалась довольно широкая речка. Кинин, как обычно делали пастухи, полез в воду не раздеваясь. Пришлось последовать его примеру, только карабин и ылымгын я поднял над головой. Как легко бывает утром ходить по кочковатой тундре, а сейчас спотыкался, карабин то и дело стучал по спине, я клял и кочки, и оленей, и даже Тналхута, не догадавшегося остановиться поближе.
Мы с Кинином шли молча, благо олени насытились и стали пугливее. Теперь их легче было подгонять.
Снова пришлось пересекать речку. Ее окружали довольно густые заросли ивняка, но вдоль берега тянулись торные медвежьи тропы. Не знаю, что подсказало Кинину о близости медведя, но он вдруг потянул меня вниз по речке. Бросив табун, мы прошли вдоль берега метров двести и увидели медведя. Он сидел у самой воды, сгорбившись (как говорят пастухи — пригорюнившись) и не шевелясь.
— Рыбачит,— прошептал Николай.
Действительно, медведь вдруг гребнул по воде лапой и выкинул на берег рыбину, тускло блеснувшую в воздухе. Несколько минут она билась в кустах, но зверь не обращал на нее внимания, снова затаившись над водой. Рыбак он был отличный. Через несколько минут точно так же «голыми руками» он выудил другую рыбку.
Еще несколько дней мы идем вперед. Утренние заморозки становятся более затяжными. Уже и к полудню не на всех лужах тает ледок. И долины, и склоны гор на глазах приобретают красный и желтый цвета — буреют листья стланика. И наконец, самый верный признак осени — начинают хоркать, гоняться за самками молодые бычки. То и дело между ними вспыхивают драки, стучат друг о друга рога. Взрослые быки еще спокойны, смотрят на состязания молодых, словно что-то припоминают. А может быть, и у них в груди сильнее начинает биться сердце.
Первые разговоры среди пастухов о приближении поры свадеб у оленей я услышал еще в начале августа. У одного из быков вдруг лопнула кожа на конце рога, слабо закапала кровь. И это красное пятнышко, заметное среди леса рогов двухтысячного стада, было первым вестником грядущих боев. До того времени олени тщательно сберегали панты — еще неокостеневшие рога, покрытые мягкой кожей и темной или серой шерсткой. Рога на ощупь были теплыми и нежными. Олени не любят, когда их трогают за рога, недовольно трясут головой. К началу августа кожа на уже окостеневших рогах стала мертветь, видно, начал слабеть ток крови в сосудах рога. Через пару дней кожа на рогах уже потрескалась у многих и беспокоила животных, они терлись рогами о землю, бодали кусты, разлохмачивая уже ненужный кожаный панцирь и оголяя глянцевито-коричневый рог.
Судя по тому, как дружно началась чистка рогов, этот процесс не слишком сильно зависел от упитанности животных. Скорее сигналом организму служило уменьшение светового дня. Однако самки заметно позже начали чистку рогов, как, впрочем, и растить их. Они еще только стали поправляться, немало сил у них отнимало кормление оленят. Важенки позже взрослых быков начали проявлять признаки полового возбуждения — большую подвижность, интерес к самцам, стремление тереться телом о кусты.
У оленей сроки размножения регулируются довольно своеобразно. Хотя в яичниках самок примерно каждые два месяца развиваются половые клетки, этот процесс остается незавершенным, и поэтому оплодотворение невозможно. Нужно, чтобы за оленухами ухаживали быки, происходили бои, слышался треск рогов. И под влиянием такого психического воздействия в организме важенок происходят гормональные изменения, после которых они оказываются готовыми к размножению.
Трудно сказать, вполне ли достоверна эта теория, но пока что ее придерживается большинство ученых. И она хорошо объясняет смысл сложного поведения самцов-оленей в период гона. Я внимательно следил за ними, подмечая, как с нарастанием возбуждения у быков набухает шея, широко открываются ямки пред-глазничных желез — словно две красные раны, зияют они под глазами, появляется скованность в движении задних ног, олени роют копытами землю, мочатся здесь же, ложатся в эту пахучую жижу. Все чаще можно было слышать глухое хорканье быков, стук сталкивающихся рогов.
У северных оленей рога имеют так много отростков, что серьезно поранить друг друга они вряд ли могут, разве что помять, особенно если соперник упал. Схватки представляют собой как бы рыцарские турниры, после которых слабейший не только уступает поле битвы победителю, но и в последующие дни не решается в его присутствии ухаживать за самками. Рога у разных быков сильно отличаются весом и размерами. Те животные, которые имеют более тяжелые или неветвистые рога, могли бы скорее рассчитывать на победу. Но это никак не устраивало нас. Потомство должны были оставить самые здоровые и сильные быки, и nono этому необходимо было сделать оружие соперников одинаковым. Мы занялись своеобразной стрижкой рогов, причем всех под одну гребенку.
Кинин выбрал местечко на террасе, где не было ни острых камней, ни кустов. Мы собрали здесь стадо. Потом Федя Илькани потихоньку входил в него, стараясь отделить небольшую группу оленей. Как только они начинали обегать Федю и оказывались в узком коридоре между пастухами, в воздух взлетали арканы, и с одной-двух попыток очередной бык оказывался в нашей власти. Приходилось попотеть, прежде чем мы валили оленя на землю. Потом усаживались на него вдвоем верхом, а Кинин, часто советуясь с товарищами, начинал отпиливать рога. На каждом роге оставляли по основной штанге и по ледовому отростку (второй по счету отросток). Кроме того, на одном из рогов оставляли лопатку глазного отростка (первый, расположенный прямо над мордой). Кинин старательно снимал все мелкие отростки, в общем придавал рогам предельно простую форму, но в то же время они были пригодны для боя.
— Лопатка глазного отростка защитит ему морду,— объяснял Тынетыгин,— а этой вилкой он перехватит удар.
Пастухи следили также за тем, чтобы рога у всех быков были одинаковой длины. Наконец острым ножом на боку оленя писали (вырезали на шерсти) номер. Всего у нас оказалось около полусотни быков на девятьсот важенок. На всякий случай трем рога спилили полностью. Беднягам предстояла грустная роль скромников — тихо, мирно пастись в стороне, потому что без рогов у них не было шансов найти себе пару. Зато они сохранили до конца гона и жирок под кожей, и запас бодрости. И когда все их собратья выбыли из игры, подругами этих быков стали важенки, почему-либо поздно принявшие участие в размножении. Метод этот, предложенный опытным зоотехником И. Е. Мироновым, широко применялся у нас в совхозе.
За каждым пастухом мы закрепили определенное число быков, за поведением которых он должен был наблюдать. Как только гон разгорелся в полную силу, обсуждения, чей бык лучше, стали обычными. Отношения между самцами в стаде оказались довольно своеобразными. Существовала иерархия — один бык главный, остальные уступают ему дорогу, к самкам в его присутствии не пристают и вообще ведут себя тихо. Бык, завоевавший первенство, живет полнокровной жизнью. Он не ест и не пьет, хоркает, ухаживает за самками и становится отцом. Однако несколько бурных дней изматывают его до неузнаваемости. Все больше самок начинают проявлять активность, а ослабевший повелитель уже начинает временами подкармливаться, отдыхать. Такая перемена в поведении главного быка тотчас подмечается соперниками, некоторое время пребывавшими в тени. Самый сильный из них затевает сражение с недавним повелителем.
На редкость красивое зрелище — турнир двух быков. Сколько ни смотришь — не надоедает. Особенно волнуют мгновения, когда соперники изо всех сил напирают друг на друга, но уже наметилось равновесие. Кто-то должен первый отступить. Обычно за минуту до поражения бык начинает крутить головой,— видно, прямой напор ему уже не под силу, но боевой задор еще не иссяк. Вдруг он резко отскакивает назад, поворачивается и уходит. Победитель стоит, подняв голову, так что хорошо видны белые длинные волосы на шее, окраска морды. Предполагают, что олени помнят окраску морды друг друга и в последующие дни не рискуют затевать ссоры с более сильным соперником.
Во время гона, когда уже завяла зеленая трава, исчезли грибы и оленям не из-за чего торопиться вперед, стадо прекращает движение, распадается на множество мелких групп, пасущихся почти на одном месте. Все олени с большим удовольствием поедают ягель, собирают по берегам озер еще зеленую осоку и водоросли.
Из-за того, что стадо широко расходится, один олень-повелитель не успевает следить за всеми важенками. В разных концах табуна властвуют разные быки, и получается несколько систем иерархии, в каждой из которых есть свой главный бык и свои возможные заместители.
Понятно, что каждый из нас «болел» за подопечных быков, гордился ими в случае победы и ревниво следил за их более удачливыми соперниками. Один светлый крупный олень, по мнению Феди Илькани, подавал большие надежды. Еще когда мы отпиливали рога, Федя попросил закрепить этого быка за ним. Увы, его бык вообще долго не проявлял живости, а когда наконец пришло время, оказался отчаянным трусом. Постепенно его так «затюкали», что он даже начал пастись в компании ездовых кастрированных быков, отдельно от большого табуна. В конце гона Федя, немало выслушав насмешек над своим подопечным, поймал его и отрезал кончик уха — пометил, чтобы осенью выбраковать этого лентяя. Таких оленей набралось к концу гона голов десять — кто был не активен, а кто покалечился в лихих схватках.
С конца сентября, как только прекратилось движение стада, отпала необходимость и в дневном дежурстве. Олени и так далеко не уходили. Теперь только ночью в стадо отправлялся один из пастухов, а остальные были свободны. Понятно, что тотчас появились желающие навестить оставленные в поселке семьи. Обрадовавшись попутчикам, начал собираться и я». Навьючив Тундру, мы отправились вместе с Гиклавом и Тынетыгиным в путь и через день вышли на торную тропу, что вела берегом Тылги в Хаилино.

Хотя след стада был хорошо заметен, мы часто плутали. Чтобы получше накормить оленей, пастухи широко распускали табун по тундре, разделив на части, гнали его сразу по нескольким параллельным речкам. Иногда нам казалось, что следы оленей всюду, во все стороны тянулись по тундре красноватые полосы. Наш проводник давно не бывал в этих местах, поэтому много времени приходилось тратить на поиски бродов через речки. Казалось, пути под непрерывным дождем не будет конца. Идти мокрым, спать мокрым, чинить раскисшую упряжь, вытаскивать Тундру и вьюки из грязи — это было нашим бытом в течение семи дней. К тому же постоянно перед лицом маячила сетка тюля, нельзя было ни на минуту обнажиться. Чтобы ненадолго отдохнуть от комаров, разжигали костер и прятались в его спасительном дыму.
Проводя дни в серой, туманной от дождя и гнуса тундре, легко было понять любовь пастухов к ярким украшениям. Красные бусинки бисера на спине у Тынетыгина, которая целыми днями маячила впереди, чуть-чуть скрашивали жизнь, напоминали о солнце и о ярких, нетундровых цветах.
Валя была очень терпелива. Ни дождь, ни комары, казалось, не отбивали у нее охоты поднимать по дороге камни. Профессиональный интерес геолога брал • свое. Но на седьмой день, когда мы вышли на реку Пылгу и на противоположном ее берегу забелели палатки пастухов, она вдруг сдала. Нам оставалось лишь пересечь многочисленные протоки Пылги. По ее главному руслу уже спускался на резиновой лодке кто-то из пастухов. Бредя по пояс в воде, когда оставалось только терпеть холод и пробиваться вперед, я вдруг услышал:
— Другие мужья везут жен на курорт. А ты… Ты нарочно хочешь, чтобы я простудилась.
Более несвоевременного выяснения отношений трудно было и придумать. Я молчал. Наконец открылось главное русло. Приплыл Тайнав. Мы усадили в лодку Валю. Следующим рейсом переправили груз. С того берега громким ржаньем звал нашу Тундру черный жеребец, приписанный к бригаде Долганского, и она тотчас, без понукания пошла в воду, поплыла на ту сторону. Еще совсем немного, минут пятнадцать, оставалось нам потерпеть. Наконец мы подошли к палаткам. Надя — дочь Долганского, сменившая Чилькина и работавшая теперь пастухом-учетчиком,— увела Валю в свою палатку и там переодела во все свое, сухое. Мужчины поделились одеждой со мной и Мишей. В большой палатке у столика с горячим мясом жизнь снова казалась прекрасной.
Можно только удивляться тому, как уютно в пастушеских бригадах. Здесь стоит большая палатка, сухо, заранее заготовлены дрова, сварена еда, есть навес, где сушится одежда. Казалось бы, совсем немного удобств, и все же они резко отличают жизнь «в тундре» и «дома».
Словно специально к нашему приходу выглянуло солнце, погода стала налаживаться, все вокруг преобразилось: река стала голубой, тундра украсилась цветами, ветерок отогнал комаров. С утра я ушел с табуном, а Иван Петрович взял девушек с собой на рыбалку. Вечером он не без самодовольства слушал Валины восторги. Долганский колол красную рыбу мариком (острый крюк, привязанный за конец к шесту). Острие марика направлено вперед, а другой конец заткнут за кольцо на шесте. Вонзившись в рыбу, марик одновременно выскакивает из-под кольца, и рыбка повисает на ремешке. Изобретение это хитроумное и очень удобное. Пастух носит с собой лишь легкий крючок. Шест вырубает на месте. Там же на берегу Долганский подсаливал для своих спутниц красную икру, дал Вале попробовать хрящ с головы чавычи. В общем это были настоящие камчатские радости.
Табун пасли в две смены: дневную и вечернюю. Большей частью я ходил с дневными дежурными — Мулювье и Аписом. Летний выпас был мне пока мало знаком. Надо было начинать с азов. Мулювье слыл у нас очень опытным пастухом-нагульщиком. Умение кормить оленей летом считается наиболее сложным в пастушеской профессии. Олени прибавляют в весе, накапливают запас белков и витаминов всего за три месяца — июль, август и сентябрь. И пастух должен максимально способствовать этому. Я уже говорил о приеме «зеленого конвейера» — кочевке в более прохладные районы, с тем чтобы продлить питание молодой зеленью. Кроме того, пастух старается как можно более рационально использовать время. Олени должны или есть, или отдыхать. Все сборы стада, перестроения вредны, нужно тратить на них как можно меньше времени. Между тем без них трудно обойтись. В стаде летом две с половиной — три тысячи оленей, прибавились телята. Такую махину нелегко стронуть с места, повернуть, остановить.
Мулювье управлял стадом виртуозно. Я уже знал, что управлению поддаются далеко не все олени, что пастух ориентируется в основном на старых важенок.
Но среди густых кустарников, в чересполосице ручьев, болот и холмов не так-то легко было определить, где передняя, где задняя часть табуна, в какой точке должен оказаться человек, чтобы поворот прошел плавно, без сумятицы. Необходимо было знать эти места, использовать лучшие участки пастбищ, обходить опасные — там, где олени могли повредить себе копыта.
Однажды утром я предложил Вале отправиться со мной в горы. Подниматься предстояло по крутому склону, сильно заросшему кедровым стлаником. Но иного пути не было — река текла в узком каньоне. Сначала мы карабкались довольно резво, потом стали все чаще отдыхать. Иногда не было другого выхода, как лезть по стволам стланика, словно по лестнице,— настолько густы были заросли. Оказавшись на небольшой прогалине, мы каждый раз смотрели вниз, искали наши палатки на берегу реки. К сожалению, удалялись от них мы слишком медленно. На полянах среди стланика, видимо, никогда не паслись олени, и ягель здесь был удивительно пушист и высок — ноги тонули в нем.
На одной из прогалин я вдруг заметил бурундука. Полосатый зверек совсем не боялся нас и, казалось, хотел получше рассмотреть: сновал по кривым стволам «кедрача», окружавшим маленькую полянку со всех сторон. Бурундука можно встретить лишь на самом севере Камчатки. Зверек проникает сюда из Сибири и, кто знает, может быть, сумеет расселиться дальше на юг, по всему полуострову. Встреча с бурундуком вдруг напомнила мне об интересе зоогеографов к Камчатскому перешейку, большая часть территории которого принадлежит нашему совхозу. Звери, населяющие его, мало изучены. Между тем некоторые из них — бурундук, рысь, лось, белка — еще только начинают свое «наступление» на Камчатку. Я встречал их на перешейке и убеждался, что белка и бурундук уже вполне прижились в зарослях кедрового стланика, рыси, питаясь многочисленными в наших местах зайцами, начали приживаться в лентах тополевых лесов вдоль рек. А лось, песец, белый медведь остаются пока редкими гостями.
Крутой подъем был нескончаем. И вдруг мы достигли открытого плато, на котором местами еще белели снежные поля. Оказалось, что вокруг лагеря были не горы, а довольно плоская равнина, пересеченная глубокими каньонами. По одному из них пастухи и направляли стадо к морю. Внизу, у реки, откуда мы начали путь, было тепло, много цветов, а на плато — холодно, много нерастаявших пятен снега.
На ровном месте мы старались идти быстрее. Валя не всегда поспевала за мной, а пересекая одну из глубоких ложбин, и вовсе отстала. Впереди был скалистый хребет. Вдруг испуганный крик заставил меня остановиться. Вали не было видно, и я побежал ей навстречу. Стук камней, гулко раздававшийся откуда-то из ущелья, еще сильнее обеспокоил меня. Наконец Валя появилась из-за перегиба склона, и тотчас я увидел догонявших ее двух светлых зверей. Не сразу я понял, что за Валей по пятам с громким мэканьем следовали два барашка. Наверное, они приняли карабкавшегося вверх человека за мать. То ли от того, что нас стало двое, то ли моя фигура показалась им опасной, но бараны остановились метрах в пятидесяти, громко кричали и ближе не шли. Оглядываясь, мы еще долго видели две сиротливые фигурки. Где-то здесь их кормила в последний раз мать, и они терпеливо ждали ее.
Других снежных баранов в тот день нам увидеть не удалось. Побродив еще часа два по плато, мы вернулись в лагерь. В сгущавшихся сумерках спуск вниз был очень труден, и, оказавшись наконец на ровном месте, мы еле добрели до палаток.
Рассказ о барашках вызвал немало шуток. Никто не думал, что нам еще предстоит с ними встретиться. На следующий день барашки забрели в табун и сильно напугали оленей. Отогнать их оказалось нелегко. Видимо, желание найти мать или хотя бы других баранов было у них так велико, что они принимали оленей и даже людей за «своих».
Около двух недель я исправно ходил с табуном. Приходилось и лечить заболевших оленей, и проводить опрыскивание стада хлорофосом от оводов. Время шло быстро. Короткий отдых ночью и снова длинный день в стаде. Валя тоже не скучала, помогала во время кочевки и в лагере. Но в середине июля пришла пора ее отъезда. Мы находились уже неподалеку от моря. Долганский вызвался помочь мне посадить Валю на какой-нибудь рыбацкий сейнер. По словам Ивана Петровича, их часто можно увидеть неподалеку от берега.
Втроем мы отправились к бухте Сомнения. День был солнечный и ветреный — самая приятная погода на Севере. Ветер отгонял комаров, заставляя держаться их у земли, в траве. И тропа была в общем-то неплоха, и открывшаяся с пригорка бухта очень красива. Но предстоящее расставание занимало наши мысли. Молчал и Долганский. За прошедшие недели старик привык к Вале, поверил в ее «походные» навыки и предлагал еще пожить в бригаде.
Примерно в километре от берега на якоре стояли два небольших сейнера. Я не знал, как Долганский собирается вызвать рыбаков. Вряд ли они могли услышать наши крики. Иван Петрович разжег костер и принялся готовить в котелке чай.
— Сейчас сами приедут,— пояснил он.— Привыкли летом покупать у нас мясо.
Действительно, вскоре на палубе сейнеров началось оживление. С одного из них спустили шлюпку, застучал мотор. Подойти к берегу вплотную рыбакам не удалось — было слишком мелко. Пятеро бородатых мужчин — все в высоких сапогах, ярко-желтых клеенчатых костюмах — спрыгнули в воду и пошли к нам, а моторист на шлюпке вернулся к сейнерам.
Любопытную картину представляла наша компания у костра: мы с Долганским в пастушеской одежде, канареечно-желтые рыбаки, Валя в зеленой штормовке. Ребята охотно согласились доставить Валю в Усть-Пахачи, откуда можно было улететь. Они как раз отправлялись туда — сдавать улов и заправляться горючим. Договорились также о дне встречи, чтобы дать им свежего мяса.
Подняв на копье рубашку, вызвали шлюпку. Я перенес Валю через мелководье. Затарахтел мотор. И вскоре уже трудно было различить сидевших в лодке людей.

До рассвета оставалось недолго, ехать к палатке мне не хотелось, и поэтому, привязав своих ездовых у куста кормиться, я завалился рядом с нартой. Поначалу было прохладно, задувало под капюшон, холодило лицо снежинками. Потом я притерпелся, стало уютнее, и я заснул. Часа через полтора, поворачиваясь с боку на бок, я вдруг заметил маленький черный комочек, подвалившийся ко мне. Комочек выпрямился, поднялся на ноги. Это был Хоя.
— Что, брат, пригрелся? — сказал я ему.— Ну молодец, знаешь, кто тебя любит.
На рассвете я спустился к палатке попить чаю, а потом вернулся опять в стадо. Нужно было снова и снова обходить табун, тревожить оленей, чтобы малыши поднялись, потянулись, походили, согрелись, а их матери покормились. Смешно смотреть, как важенка, испуганная пастухом, носом или копытцем расталкивает своего олененка, а он не хочет вставать. Наконец не спеша поднимается, вытягивается на своих тоненьких ножках, выгибает спинку.
Пурга кончилась только к вечеру. Как раз подъехал Кававтагин, пастух, посланный из Хаилино на смену Феде. Я его хорошо знал. В поселке он работал конюхом и по совместительству развозил в бочке воду. Он казался там довольно неуклюжим человеком, неряшливо одетым. А здесь, в табуне, как-то сразу преобразился. Откуда-то взялась и щегольская одежда. Оказалось, что он мастерски владеет арканом. Как раз утром начали ловить ездовых оленей, чтобы кочевать. Пурга прибавила снега, нужно было скорее вести табун вверх, к высоким хребтам, куда ездил на разведку Степан.
Встал вопрос и о Хое. Их отношения с матерью немного наладились, но вполне вероятно, что, оказавшись на свободе, важенка могла опять бросить своего сына. Поэтому мы отпустили ее с веревкой на шее, чтобы потом было легко поймать. Поначалу важенка не сообразила, что свободна. Когда весь табун тронулся вперед, она осталась на месте: привыкла к тому, что привязана. Потом постепенно пошла вперед. Настал критический момент: обернется ли, подумает ли об олененке? Важенка отбежала шагов на двадцать, потом остановилась, оглянулась вокруг, словно что-то пыталась вспомнить, и негромко позвала сына. Он тотчас же откликнулся, подбежал, и они уже вместе тронулись вперед.
Эта парочка для постороннего мало чем отличалась от других. Но я надолго запомнил и мать, и малыша с белым пятнышком на лбу. Осенью, когда Долганский показывал мне олененка, пролежавшего двое суток без матери, я удивился, что можно так хорошо их различать. Тогда они казались мне очень похожими. И вот у меня тоже появились добрые знакомые. Своего Хою я отличил бы и среди сотни других оленят.
Приезд Кававтагина позволил мне уехать в соседнюю бригаду, где я пробыл дней десять. Там были и свои брошенные оленята, и свои невзгоды. Несколько раз приходилось помогать молодым важенкам отелиться. Но хочется докончить рассказ о бригаде Степана Кильно, куда я вернулся, чтобы просчитать новорожденных.
Отел уже подходил к концу. Погода стояла чудесная. Ночью примораживало, а днем ярко светило солнце. Старик Ваям предложил мне съездить на подледную рыбалку. Дело это оказалось таким увлекательным, что я на два дня засел на Вулвияховаям, мечтая побить все рекорды рыболовов. Конечно, в глубине души меня грызла совесть за этот затянувшийся отдых. Должен же человек иметь хотя бы два выходных в месяц, успокаивал я себя.
Вернувшись к палатке с неплохим уловом, я отоспался и отправился в табун. Он пасся неподалеку. Всюду чернели большие проталины, но и там, где снег сохранился, ходить было нетрудно — он здорово уплотнился, осел. Еще издали я заметил, что Степан настойчиво пытается поймать какого-то оленя. Подождав, пока он в очередной раз промахнется, я подошел к нему вплотную.
— Смотри-ка, опять трогает,— сказал мне Кильно, показывая рукой на крупную серую важенку. Она упорно ходила вокруг молодой оленухи, пытаясь зайти сзади. Оленуха вяло огрызалась, выставляла рога. Потом, забывая о назойливой соседке, ложилась, вытягивала шею, по телу ее пробегали судороги. Степан сначала осторожно отогнал важенку в сторону, а потом запустил в нее камнем. Он вернулся ко мне, и мы несколько минут смотрели, как телится молодая оленуха. Уже показались ножки теленка, и до его появления на свет остались считанные минуты. У оленей это происходит быстро.
— Снова идет,— показал я Степану на серую разбойницу. Важенка шла, косясь на нас, испуганная, но настойчивая. Следом бойко бежал теленочек. Если бы не он, мы бы давно убили эту «тетку». Она уже загубила нам восемь телят, обгладывая во время родов их ножки.
— Тоже попробую,— сказал я Кильно, взял свой аркан и пошел к серой. Она не отбегала далеко, но подойти на длину аркана не удавалось. Я не мог громко кричать или бегать: вокруг по холму растянулся табун, я боялся напугать оленей. Наконец важенка испугалась моей настойчивости и ушла от телящейся оленухи.
Где-то в стороне свистел мой товарищ по смене. Кильно, отдежуривший целый день, ушел к палатке. Когда я вернулся к молодой оленухе, она уже отелилась и теперь старательно вылизывала черный мокрый комочек. Я подождал, пока она закончила, и, осторожно подкравшись, отрезал теленку кончик левого уха. Мать с криком бегала вокруг, и я постарался поскорее закончить свое дело. Отойдя в сторону, я закричал: «Эть, эть, эть», подражая теленку. Мать тотчас вернулась к своему сыну, обнюхала его и, уже успокоенная, легла. Сгущались сумерки, мы торопились обойти и пометить до темноты всех новорожденных. То и дело я встречал рядом с ними серую «тетку». Она бродила вокруг не хуже росомахи, но олени считали ее за свою.
Вдвоем с товарищем мы расположились у верхней кромки холма, натаскали дров и разложили костер, пережидая темноту. Подмораживало, мы немножко мерзли. После чая здесь же у костра мы прилегли на два недолгих часа, которые занимает в это время ночь. Забрезжил рассвет. Легкая дрожь пробирала тело, но, пока я разжигал костер, она прошла. Снова согревшись чаем, мы разошлись в разные стороны. Новорожденных телят было немного, но меня беспокоило отсутствие серой важенки. Часам к пяти она пришла откуда-то из-за холма, ведя своего теленка. Совсем недалеко от меня она остановилась и кормила его. Я отлично видел, как он, упершись копытцами в землю, изо всех сил тыкался мордочкой в живот матери.
С восходом солнца табун, кормясь, расходился все шире, и мы не удерживали его, чтобы важенкам и новорожденным было спокойнее, так они не мешали друг другу. Обходя табун, я завернул за холм и вдруг заметил вдалеке одинокую важенку. Мать ушла из стада, чтобы отелиться в одиночестве. Сначала я не стал ее тревожить: такая осторожная важенка может с испугу и совсем бросить своего теленка. Но часа через полтора, уже незадолго до конца дежурства, я пошел туда, чтобы пригнать ее в стадо. Теленок уже достаточно прожил рядом с ней, чтобы мать привязалась к нему. Не доходя до места, я заметил, что дело неладно. Теленок едва вставал. Он казался каким-то коротконогим, а следы на снегу краснели. Я подошел ближе и увидел, что на его ножках нет копыт. Он пытался встать на свои объеденные ножки, даже немного бродил на них…
— Поймаем серую важенку,— сказал я Кильно, нашему бригадиру, когда он утром пришел на дежурство.— Это уже девятый теленок на ее совести.
— Может быть, испугается табун? — возразил он.
— Нет. Все равно от серой вреда больше.
Когда пришел Ваям, мы осторожно отделили часть табуна. Испуганные важенки громко кричали, созывая своих телят, те в свою очередь хоркали, зовя матерей. Стоял сильный шум, и беспокойство охватило всех оленей. Они стремились уйти в ту часть стада, которая спокойно паслась на холме, а мы, притаившись с двух сторон, пропускали их между собой. Серая важенка несколько раз была совсем близко, но каждый раз поворачивала назад. Она словно знала, что мы хотим поймать ее. Потом вдруг решилась и, не обращая внимания на своего теленка, бросилась сквозь наш строй на выход. Раздался свист четырех арканов. Наконец важенка была поймана.
Вокруг с криком бегал теленок и словно просил пощадить его мать. Для него-то она была самой хорошей. Чтобы изменить запах важенки, мы подпалили спичками шерсть, отрезали ей кончики ушей и хвоста, а чтобы изменить облик, изрезали на ней весь мех, так что он висел клочьями, и другие олени еще много дней после этого шарахались от «тетки» в сторону. С тех пор важенка уже не трогала телячьих ножек.
Наступил день моего отъезда. Рано утром мы решили просчитать стадо Кильно. Приехали пастухи, пасшие до этого бык-табун. Вдвоем с одним из них мы сели на пригорке с записными книжками, а Степан с Ваямом и Кававтагиным начали осторожно, понемногу перегонять табун перед нашими глазами. Сначала олени были смущены, звали своих телят, с недоумением смотрели на людей. Потом, когда справа от нас уже набралась довольно большая группа, те, что были слева, начали сами стремиться к ним. Теперь пастухи заботились лишь о том, чтобы табун не двинулся весь сразу, чтобы олени тянулись узкой цепочкой, которую мы легко могли пересчитать.
В записной книжке у меня заранее было подсчитано, сколько телят должно оказаться, если Степан только выполнил план, и сколько — если он выполнил соцобязательство. В оленеводстве принято рассчитывать среднее количество телят, родившихся на сотню важенок. По плану наш совхоз должен был получить 82 теленка, но впереди больше половины года, за которые немало телят еще могло погибнуть. Так что мне хотелось бы насчитать 90 или больше телят на сотню важенок. Как пригодились бы сейчас десять оленят, задушенных медведем, и те, которых не стали кормить, бросили, несмотря на старания пастухов, матери.
Вот уже последняя важенка с совсем маленьким, только вчера родившимся олененком прошла перед нами. Степан еще издалека кричит мне:
— Ну как?
Неплохо. Есть и план, и выполнено соцобязательство. Конечно, могло бы быть еще лучше. Что ж, будем ждать следующего года.

Федя ошибся ненамного. Он вернулся к нам лишь через год и попал лечиться не на Урал, а в Крым.
А мы в тот же день кочевали. Степан с Раей перевозили вещи, а я потихоньку гнал по их следу табун. Телят было еще немного, так что переход оказался не таким уж трудным. Важенок, отелившихся накануне, мы оставили пока на старом месте, чтобы подросли их оленята. Постепенно табун растянулся длинной лентой по проложенной ездовыми оленями дороге. Я то вел своих ездовых в поводу, то садился на нарту. Когда мне надоедало повторять протяжный гонный крик: «Э-хей, э-хей-хей, о-го, о-го-го», я начинал кричать: «Давай, давай, ходи, ходи, там впереди хо-ро-шо, о-го». Наверное, вот также рождается у северных людей привычка петь песни о том, что видишь, о чем думаешь.
На новом месте жизнь снова потекла своим чередом. Степан с Ваямом дежурили ночью и по очереди опекали меня днем. Рая варила нам еду и сушила одежду. Кроме того, она начала шить летние плекты (летняя обувь из продымленной оленьей замши), а это была долгая и нелегкая работа. Ненак крутилась возле матери. Старшие дети Степана и Раи учились в школе-интернате в Хаилино, а младшую они растили сами. Ребенок радовал не только родителей, но и всем нам было как-то приятнее возвращаться домой, зная, что встретим там веселую, приветливую девочку.
В теплый солнечный день я взял маленькую Ненак с собой на дежурство. Посадил сзади на нарту и привез в стадо.
— А я что буду делать?
— Что все пастухи. Смотреть за телятами, чтобы никто из них не умер.
Я пошел краем стада проверить, все ли в порядке. Через несколько минут обернулся — Ненак ковыляла далеко позади. Снег был слишком глубок для нее. Я вернулся обратно:
— Не ходи за мной. Смотри за каким-нибудь одним
теленком.
Осмотревшись вокруг, я подвел Ненак поближе к одной из только что отелившихся оленух. Через час, когда, обойдя весь табун, широко разошедшийся по склону горы, я вернулся, Ненак была на прежнем месте и внимательно наблюдала за новорожденным. Я лег рядом на снег, подставил лицо теплому солнцу, закрыл глаза. Вдруг Ненак зашептала:
— Встает, встает! — Она положила мне руку на грудь, чтобы я не шевелился и не пугал олененка. И вдруг закричала: — Упал, упал! — Пока я очнулся от сна, Ненак уже была возле теленка, удерживая его на ногах. Испуганная мать мчалась прочь от нее.

— Оставь его. Оленят нельзя трогать, а то мать
бросит.
— Но он же ушибся.
— Ничего. Главное, чтобы не было на нем чужого запаха. Отпусти скорее.
Я увел Ненак в сторону и подождал, пока важенка, испуганно хоркая, вернулась к сыну.
Теленок пытался встать. Задние ноги были у него посильнее, он вставал на них, а передние подгибались, и теленок тыкался мордочкой в снег. Однако он снова и снова повторял попытки. Минут через двадцать он научился стоять на коленках.
Я ушел в обход стада и вернулся часа через полтора. К этому времени теленку уже было от роду часа четыре. Он деловито бродил вокруг матери на коленках, но совсем встать не мог, сейчас же падал.
Метрах в трех от места, где он лежал с матерью, начинался крутой склон. Ползая возле матери, теленок оказался у края. Мне не хотелось лишний раз беспокоить мать, и я не велел Ненак оттаскивать теленка в сторону. Вдруг он в очередной раз попытался встать, упал в сторону склона и покатился вниз. Ненак бросилась за ним. В своих меховых штанах она съехала, как на санках. Внизу моментально вскочила на ноги, ожидая теленка. Он в последний раз кувыркнулся, попытался встать, увидел перед собой Ненак и так громко крикнул «а!», словно она собиралась его съесть. Потом бросился от нее по склону вверх, к матери.
— Смотри, уже бегает,— кричала мне снизу Ненак,— совсем хорошо бегает. Как олень.
Наблюдать за телятами так понравилось Ненак, что она стала в каждый теплый день проситься взять ее в табун. Здесь она выбирала себе одного из малышей и целый день наблюдала и заботилась о нем. Впрочем, были дни, когда табун пасся прямо вокруг палатки, и Ненак могла водить дружбу с оленятами, не уходя от дома. Удивительно, что оленята как будто принимали ее «в свою компанию». Я не раз наблюдал, как она бегала с ними наперегонки, как оленята заигрывают с ней точь-в-точь как с товарищами: несколько секунд набычившись смотрят, потом делают внезапный прыжок в сторону, взбрыкивают и поднимаются на задние ножки — словно атакуют, а потом бросаются наутек.
Когда олени были «дома», нужно было держать ухо востро, чтобы они чего-нибудь не изжевали. Недостаток соли в зимнем корме, видимо, настолько истощил запасы ее в организме оленей, что они готовы были съесть все, что только могло им помочь,— кости, рога, угольки от костра, одежду и продукты пастухов. Проводившаяся нами подкормка солью, конечно, не могла устранить солевое голодание. Осмелев, олени становились назойливыми, отбегали недалеко, когда их прогоняли, и вскоре снова возвращались. Находились и такие, что повадились вылизывать кастрюли и котел, заглядывали в палатку, норовя утащить что-нибудь и отсюда. Из-за таких вот нахалов у нас произошла удивительная история, о которой впоследствии было напечатано в районной газете.
Один из ее корреспондентов — Уразов (кстати сказать, мой хороший друг) заехал к нам по пути из Верхних Пахачей. Конечно, для того чтобы написать очерк об отельной кампании в совхозах района, можно было бы и не забираться так далеко. Но ему хотелось как можно «глубже вдохнуть» в себя пастушескую жизнь. Встретиться с товарищем было для меня большой радостью. После чаепития я повел его в табун. Показывал так, словно знал оленей уже десяток лет. Впрочем, за две недели я и впрямь как-то сроднился с этим стадом, многих оленей уже знал в «лицо». Вечером мы устроили небольшой пир и спать улеглись уже глубокой ночью. В маленькой брезентовой палатке было тесновато. Все легли вдоль палатки, ногами ко входу. С того края, где у входа стояла печка, легли как обычно, Рая и Ненак, рядом с ними — Степан, дальше Уразов и его проводник и, наконец, я в своем любимом правом углу. Я ценил это место, потому что клал у края палатки, чтобы никто не наступил, свои фото- и киноаппараты, аптечку и другие хрупкие вещи.
Среди ночи всех нас разбудила яростная ругань Уразова. Рая зажгла свет, и мы в недоумении глядели друг на друга и на Уразова. Когда же выяснилось, что произошло, мы стали смеяться так, как, наверное, не смеются даже в цирке.
Среди ночи Уразову захотелось прогуляться. Осторожно, чтобы никого не разбудить, пятясь задом, он выполз из палатки и спустился по крутому спуску вниз к ручью. Было темно, к тому же он довольно быстро промерз и потому забирался в палатку уже гораздо более решительно, чем уходил. У печки он загремел посудой. Проснулась Рая. Ей показалось, что это олень пытается промышлять в палатке что-нибудь съестное. Не открывая глаз и не поднимаясь, она высвободила ногу из-под одеяла и толкнула прохвоста пяткой, как это не раз делала раньше. Уразов в этот момент как раз пытался забраться в палатку. Мощный удар в лоб заставил его скатиться к ручью. Здесь он немного пришел в себя, приободрился и сделал вторую попытку. На этот раз он пытался проникнуть в палатку более осторожно, но и Рая уже не дремала. Рев журналиста, получившего вторую затрещину, и разбудил всех нас. Утром эту ночную историю рассказывали все в новых вариантах. Шуткам не было конца.
Замены Феде еще не было, и мне пришлось остаться у Степана, хотя следовало навестить соседние бригады — узнать, все ли там в порядке. В эти дни на мое попечение поступил Хоя. Он родился в рубашке из белой прозрачной кожицы. Она трепетала у олененка на спине. Вдруг подул ветер, что-то тихо зашипело, и на глазах важенки начал надуваться шар. Важенка бросилась бежать, оставив и стадо и маленького Хою. Мы целый день ее искали. А Хоя черным комочком с белым пятнышком на лбу тихо лежал под кустом. К вечеру Степан все же пригнал важенку в табун, и мы поймали ее арканом. Я разрезал на Хое ножом рубашку и подтолкнул его к матери. Горбатым паучком на подгибающихся ножках он побрел к ней, бесстрашно ткнулся мордочкой в ноги матери, а она испуганно отступила. Тусклые глаза олененка потеряли мать, и нам пришлось снова его подтолкнуть поближе. Важенка выставила навстречу ему рога — она не хотела его принимать. Тогда мы нашли место, где снегу было поменьше, где важенка могла кормиться, и тут же ее привязали. Потом подбросили Хою. Снова он на дрожащих ножках бродил возле нее, а мать то и дело била его копытом, отбрасывала рогами.
— Она убьет его. Нужно связать ей ноги,— сказал я Степану.
— Жалко аркан, но придется,— ответил он.— Держи ее, я попробую.
Было уже темно, где-то в стороне свистел Ваям, а мы все возились с белолобым теленком и его матерью. Степан тихо говорил важенке:
— Попробуй только не возьми. Убью, правда, убью. Этой же осенью сдам в магазин, на консервы пойдешь.
Важенка не понимала его, билась, рвалась у меня из рук до тех пор, пока не лишилась сил.
Степан во всем отличался редкой настойчивостью. Так и начав уговаривать, он долго не сдавался.
— Дура. Ведь тебе же станет лучше. Будешь водить своего теленочка, будешь настоящей важенкой.
Однако кроме слов он использовал и старинный народный прием вязки недобрых матерей. Он связал ноги попарно, потом натянул среднюю связку, а от нее протянул ремень к кусту. Оленуха не могла ударить малыша, но была способна ходить мелкими шажками. Важно было, чтобы она стояла, потому что только при такой позе матери оленята могут сосать молоко. У лежащей важенки им не удается найти вымя. Все врожденные реакции олененка рассчитаны на позу стоящей важенки. Когда мы уходили, Хоя побежал следом. Он еще плохо отличал человека от оленя. Я несколько раз поворачивал его головой к матери, потом, уже рассердившись, отбросил к ней. У большой куртины кустов я отыскал свою нарту, запряг ездовых оленей и поехал вниз к палатке.
Рая молча, но с обычной своей милой улыбкой поставила передо мной кружку с чаем, положила галеты и сахар. Немного отогревшись, я переоделся и завалился в свой угол спать. Ночью часа в два я проснулся от шума. Ветер повалил печную трубу. Полотнище палатки гудело, выгнувшись под напором ветра. Я вылез из палатки и поставил трубу на место. Кажется, пурга разыгрывалась всерьез. Я вернулся в палатку и начал одеваться. Ехать в табун было трудно, я почти не следил за дорогой, олени сами тянули меня знакомым путем к табуну.
Табуна на месте не оказалось. Ночные дежурные, наверное, согнали оленей вниз в распадок, где ветер был слабее. Я хотел найти Хою с матерью, и, побродив с полчаса по склону, мне удалось это сделать. Прежде всего я накормил малыша. Мать по-прежнему дичилась, и ее пришлось повалить. Хоя смешно чавкал, то и дело терял сосок, и мне пришлось снова и снова тыкать его мордочкой в вымя. Дальше надо было как-то перевести их пониже по склону, там, где не так сильно дул ветер. Вначале важенка шла довольно охотно, потом заупрямилась, и мне ничего не оставалось, как оставить ее в покое. Все же новое место было лучше старого. Когда я вернулся за Хоей, он лежал свернувшись клубочком, почти занесенный снегом. Я притащил его волоком к матери и здесь оставил.

Трясущимися руками я запряг их, и они тотчас же рванулись вслед за табуном. Несколько раз нарта переворачивалась, меня волокло по исковерканному оленями снежному полю, пока наконец ездовые не останавливались и мне удавалось подняться. Только через полчаса после внезапной тревоги я попал в табун и разыскал Чилькина. Он стоял над убитой важенкой и снимал с нее шкуру.

— Росомаха пришла,— коротко пояснил он мне.— Что так долго?

Я рассказал, как было дело.

— Напрасно оленей распряг. Если бы был на нарте, они унесли тебя вслед за табуном.

Об этой ошибке мне сказал утром и бригадир. Он не сердился, но я и сам понимал, что на экзамене провалился: не смог удержать табун. В тот же день мы кочевали на новое место. Едва я немного поспал после дежурства, как Наталья подняла меня и заставила собираться. Все пастухи ушли в табун ловить оленей, а женщины в спешке складывали на нарты шкуры, отвязывали веревки, крепившие палатку, снимали в юрте шесты.

— Кочевать, кочевать,— напевала Наталья. Старая тундровичка радовалась переезду, а у меня он вызывал скрытое раздражение. За прошедшие несколько дней я обжился, запомнил окружающие горы, с удовольствием глядел утром на знакомые силуэты. Мне не хотелось вновь собирать на нарту вещи, постепенно перекочевавшие в мой угол в палатке.

Подъехали пастухи, ведя за нартами вереницы ездовых оленей. Волей-неволей пришлось поторопиться, собирая свои вещи, и помочь товарищам. За полтора часа мы уложили на грузовые нарты пожитки, палатка и яранга превратились в четыре больших тюка. Для них   Митрай   сделал   специальные   нарты — больше обычных грузовых и с ремнями для крепления тюков. На месте недавнего лагеря выстроился длинный обоз оленей. За каждой легковой нартой были привязаны одна за другой грузовые нарты; в каждую впрягли по одному ездовому оленю. Долганский, ехавший впереди, встав на нарту, оглянулся назад — все ли у нас готово, потом медленно двинулся вперед. Зазвенел колокольчик на шее одного из оленей, словно вместо нас прощался с местом, давшим оленям корм. Одна за другой тронулись вперед упряжки.

За время, что я прожил в бригаде, она кочевала дважды. Перед переездом Долганский ездил на разведку, смотрел, где больше корма для оленей, где меньше снега. Места же, где удобно поставить палатку, были известны заранее. Кто знает, какое поколение пастухов кочевало в этих местах, ставило свои палатки. Как-то я спросил у Ивана Петровича, где он родился.

— Здесь и родился,— ответил он.— Километров пять отсюда. Там стояли юрты и отец держал свой маленький табун.

— Сколько же у него было оленей?

— Наверное, сорок или пятьдесят.

По национальности Долганский был эвен. Его родители вместе со своим родом кочевали откуда-то из-под теперешнего Охотска. Эвены жили не только оленеводством, но и охотой, рыбной ловлей. Они пришли на Камчатку еще без нарт: и стар, и млад верхом на оленях, пожитки вьюками. Они прибыли на земли, где издавна жили коряки и южные чукчи. Наверное, поначалу гостей встречали не слишком приветливо. Потом различия в укладе жизни сгладились. При мне верхом на оленях ездили уже лишь женщины и дети, да и то летом. Точно так же эвены переняли от аборигенов одежду. Лишь женщины носили эвенские дошки — своеобразные меховые пальто и ярко расшитый бисером и кусочками меха передник под ним.

Долганский разместил палатки в долине маленькой речушки. Со всех сторон нас окружали горы. Приходилось подниматься по узкому каньону, чтобы попасть в табун. Сверху хорошо была видна пойма реки Вывенки — белые ленты замерзших проток, пролегшие между черных от леса островов. От нашей стоянки до Вывенки было километров пять.

В один из дней вместе с Бэлой я отправился туда погулять. Чилькин посоветовал мне захватить с собой лапки — плетеные лыжи. Без них я едва ли мог ходить в лесу по глубокому рыхлому снегу. В горах, где мы держали табун, снегу было немного — по колено, к тому же местами он так уплотнился под напором ветра, что выдерживал человека. До Вывенки добрались без приключений. Один или два раза нам встретились следы лис да несколько куропаток взлетели задолго до нашего приближения.

Зато у реки весь снег был истоптан. Заячьи тропы пересекали речные протоки и лес в разных направлениях. Встречались настоящие «шоссе» — глубоко промятые в снегу, шириной четверть метра. Горностаи, лисы, выдры, росомахи и даже соболь, довольно редкий в нашем районе, оставили на снегу свои следы. Возбужденная обилием запахов, Бэла сновала по лесу. Временами раздавалось короткое басистое взлаивание, но, видимо, ей никого не удавалось загнать на дерево. Иначе бы она, как и положено чистокровной лайке, уже не ушла бы с этого места, пока не дозвалась меня.

Ходить на плетеных лыжах по лесу было нелегко — я то и дело цеплялся за прикрытые снегом кусты. И все же прогулка доставляла мне огромную радость. Видно, тот, кто с детства любит леса Подмосковья, всегда будет чувствовать себя неважно на открытых просторах. Лес у Вывенки был довольно густ, а старые тополя достигали толщины в два обхвата.

Вдруг до меня донесся азартный лай Бэлы — отрывистый, басовитый, словно удары колокола. Я был без ружья, но все-таки азарт охотника взял свое: спотыкаясь о занесенные снегом кусты, ломясь через заросли, я побежал на голос собаки. Она облаивала большой тополь, причем стояла не у подножия его, а в стороне. Несколько минут я не мог заметить зверя. Наконец на толстом суку метрах в восьми от земли кто-то шевельнулся. Мелькнула мысль, что это большой медвежонок, и тотчас я понял, что ошибся.

— Рысь!

Крупная серая кошка с изумительно красивыми кисточками на ушах лежала, плотно прижавшись к толстой ветке. Бэла, как видно, не решалась подойти к ней поближе. Но мое появление придало собаке храбрости. Громоподобный бас зазвучал еще оглушительнее. В азарте она то и дело поднималась на задние лапы. Но рысь оставалась совершенно неподвижной: и тело, и уши, и глаза — трудно было понять ее намерения. Вдруг она встала на ноги, видимо готовясь к прыжку. Тотчас Бэла залилась на полтона выше, в некоторые мгновения она уже не лаяла, а визжала от злобы.

На Камчатке нет рысей. Наша с Бэлой находка показывала, что они могут проникать сюда из Сибири, и расположение совхоза на Камчатском перешейке вполне такую мысль оправдывало. Как ни интересно было смотреть на красивого зверя, я надел на Бэлу ремень и потянул прочь. Стравливать ее с таким противником я боялся: у рыси ведь имелись не только зубы, но и когти.

Вдохновленный интересной прогулкой, я попросил через несколько дней Ивана Петровича поймать мне оленей и поехал к месту впадения Лулуваям в Вывенку. Значительная часть долины заросла там ольховым и тополевым лесом. Я надеялся увидеть что-нибудь интересное. На этот раз я захватил с собой дробовое ружье. Бэла весело бежала рядом с нартой. Я, конечно, не думал, что из-за нее мое путешествие окажется куда как невеселым. Огорчения начались, когда я еще только подъезжал к кромке леса. Большая стая куропаток, наверное сотни полторы птиц, сидела на снегу. Бэла с лаем кинулась к ним и распугала раньше, чем я приблизился. Потом птицы расселись на деревьях у опушки — черная стена леса запестрела множеством белых комочков. Но азартный пес и на этот раз не пожелал ждать, помчался к ним. В тайге, где обычно используют лаек, глухари, тетерева, иногда даже рябчики не обращают внимания на лающую у подножия дерева собаку, и это позволяет охотнику подойти к ним на дистанцию выстрела. Но здесь невысокие ольховые деревья отнюдь не давали птицам такого ощущения безопасности. Бэла прыгала на снегу в каких-то пяти метрах от них, и, конечно, куропатки одна за другой улетели. Бэла бежала вдоль опушки леса, распугивая всех подряд.

Привязав оленей на террасе, чтобы кормились, я часа два бродил по лесу, по речным протокам. Когда короткий зимний день уже начал тускнеть, Бэла вдруг унеслась куда-то. Послышался лай, но не успел я подойти поближе, как звуки стали слышаться немного дальше. По следам я быстро понял, что Бэла увязалась за росомахой. Случись ей схватить зверя на земле, лайка, наверное, справилась бы с ним. Но в том-то и дело, что не было надежды догнать росомаху. Уж она не стала бы смирно дожидаться на дереве охотника и тем более не дала бы поймать себя на земле. По мнению охотников и пастухов, росомаха по ловкости и уму выделяется среди хищников. Впрочем, и силой она обладает удивительной.

Я начал звать Бэлу, но, увы, она не отличалась «отзовитостью». Этот недостаток собаки был мне хорошо известен. Ни крики, ни выстрелы в воздух не помогали. Прождав до темноты, я вернулся в бригаду. Не ночевать же было в тундре из-за глупого упорства пса. Однако утром стало жалко его. Я поехал на то место, где оставил Бэлу. Она ждала меня, на вид ничуть не огорченная всем случившимся. Чем окончилась ее охота на росомаху, осталось неизвестным.

Время от времени проезжие пастухи привозили мне из поселка письма от главного механика, заменявшего меня во время отъезда. Там накапливалось все больше дел, требовавших моего приезда. Волей-неволей нужно было возвращаться. Перед отъездом мы засели с Чилькиным за месячный отчет бригады. Он был опытным учетчиком, так что мне оставалось лишь подписывать заготовленные акты о забое оленей на питание бригады, наряды на пошив одежды для пастухов. Собственно, женщины шили для мужей и товарищей, но их изделия считались уже спецодеждой, выданной совхозом. Так получалось, что женщины не чувствовали себя не у дел, вносили свой вклад в работу.

Последней рассчитали мы с Чилькиным ведомость на съеденное мясо. За него предстояло расплачиваться в бухгалтерии. Суммы тут были небольшие: пастухи и специалисты получали его по очень небольшой цене. И я не без гордости прочитал против своей фамилии цифру: пятьдесят килограммов. Съесть за три недели столько мяса — для меня это было рекордом.

Первые два-три дня и бригадир и остальные пастухи немножко настороженно относились к моему интересу в их работе, советовали «отдохнуть», говорили «да мы сами справимся, чего вам там делать». Потом поверили, что никакого подвоха за моим интересом не скрывалось, что и впрямь их знания и работа кажутся мне важными. Все чаще они сами рассказывали мне о каком-нибудь приеме, о своих наблюдениях за оленями. Впрочем, я скоро убедился, что в их действиях очень многое идет не от понимания животного, а от заученных с помощью старых пастухов правил. Каждый пастух помнил своего учителя. Скоро я узнал, что в округе существуют целые школы пастушества, отличавшиеся и принципами удерживания стада в подчинении человеку, и особенностями кормления животных. Однако оценить эти различия я смог лишь через год-другой.

Я привез с собой многие наивные представления о работе пастухов, распространенные среди жителей городов. Наука о приемах управления стадами животных к тому моменту еще только зарождалась. И может быть, именно крах наивных представлений горожанина и беспомощность научных представлений и заставили меня задуматься над, казалось бы, простейшими, но, если вдуматься, коренными проблемами.

Как, собственно, управляет пастух оленем? В тундре не было изгородей, животных во время выпаса не привязывали веревкой, да это и вряд ли можно было сделать с таким большим стадом. И все же олени не уходили. Преданностью человеку этого не объяснишь. Скорее наоборот — олени боялись человека. За сотни метров они поднимали головы, всматриваясь в подъезжающих пастухов. В стаде возникала паника — бросив пастьбу, животные начинали собираться в стадо. Когда мы уезжали, олени еще долго оставались в плотной массе.

Разбредясь по тундре, по склонам сопок, стадо делилось на много частей. Впоследствии я смог наблюдать, что размер групп сильно зависел от условий общения животных. В лесу, в хаосе мелких гор стадо разбивалось на группы по 10—15 животных. И все же редко-редко отбивались одиночки, и каждый раз это можно было как-то объяснить: то важенка отправилась искать куда-то пропавшего теленка, то в тундре остался больной олень.

Разбившись на множество частей, стадо выходило из-под контроля пастухов. Каждая группка выбирала свой путь между сопок, и стадо постепенно все больше рассеивалось. Бегать за каждой группой тяжело, и повернуть табун в нужную сторону нелегко. Сами по себе олени зимой не стремились собраться в большое стадо. Для этого их надо было напугать. Главная обязанность пастухов на ночном дежурстве — регулярные обходы по краю стада. Тогда табун собирался кучнее, и опасность пропажи оленей уменьшалась.

Не все согласны с тем, что сбор в группу у оленей связан прежде всего с их оборонительным поведением, с тем, что в стаде им не так страшно, потому что и соседи оглядываются вокруг — нет ли чего опасного, сообщают об этом, помогают выбрать правильное направление во время бегства. Есть предположения, что животные собираются в стадо при движении в одном направлении. Некоторые исследователи утверждают, что стадность свойственна оленям от природы, им «хочется» быть рядом с себе подобными. Есть и другие гипотезы. Все они в чем-то верно отражают наблюдения за оленями. Если же пытаться провести всесторонний анализ, то нужно начать с основных потребностей животного — выжить, прокормиться, размножиться. Наблюдая, как растет олененок, как живет до старости, видишь, как формируется в стаде его поведение. Присутствие соседей помогает вовремя заметить опасность, раскопать снег, разыскать самку. Очень многое в жизни оленя связано с близостью других оленей, и не мудрено, что стадность становится привычкой, потребностью. В стаде олень чувствует себя лучше всего.

Собрав оленей вместе, пастухи перегоняли их на новое пастбище, ловили ездовых оленей, просчитывали. Для всего этого существовали специальные приемы, понять которые я и пытался. Перегон стада на новое место оказался делом сложным по своим принципам. Несколько раз в отсутствие пастухов я собирал табун и пробовал перегонять его, но олени лишь кружились по кругу, вздымая снежную пыль, а подчиняться моему желанию не хотели.

Чтобы понять приемы ловли и просчета оленей, я рисовал схемы действий пастухов, отмечал их последовательность. И в том и другом случае они работали с испуганным стадом. Спокойно пасшихся оленей надо было сначала собрать в более плотную массу и криками, свистом встревожить. Испуганные олени стремились перебежать к спокойно стоявшим в отдалении товарищам, уйти из тревожной зоны в безопасную. На пути их пастухи вставали в две шеренги, образовав живой коридор. На корточках или даже лежа на снегу они выжидали момент, когда олени бросятся бежать к ездовым, и тогда коридор быстро сужался, в воздухе повисали стремительно выброшенные вперед петли арканов. Перебегание к ездовым по прямой линии было очень характерной чертой поведения оленей в этой ситуации. Лишь многократно напуганные олени пытались обойти опасное место стороной.

При просчете оленей пастухи применяли сходный прием, используя те же особенности их поведения — перебегание по прямой линии из места, где их тревожат, к спокойно стоящим поодаль оленям. Только вместо ловцов коридор составляли счетчики. Этот способ учета назывался «учет прогоном». Был и другой прием: потихоньку отделяли от пасущегося табуна часть оленей и перегоняли к ним поочередно остальных. Это нужно было делать очень осторожно, чтобы не напугать табун. Встревоженные олени вместо того, чтобы переходить через воображаемую нами линию раздела учтенных и неучтенных оленей, начинали собираться в плотную массу. Каждый табун мы просчитывали четыре раза в год. Всего табунов в совхозе было восемь. Так что довольно скоро я приобрел в этом деле достаточный опыт.

В бригаде Долганского было шестеро пастухов. Кроме уже упомянутых здесь самого бригадира, Чилькина, пастуха-учетчика, и Митрая работали еще Коля Ивтагин, Тайнав и Апис. Тайнав — заместитель бригадира — был очень молчаливый, сумрачный, дочерна загорелый человек, очевидно уже немолодой. Он совсем не говорил по-русски, и наше общение ограничивалось кивками да улыбками. О Тайнаве я наслышался еще до приезда в табун. Его жена — Маша — работала   в  конторе  совхоза  курьером-уборщицей. Она неизменно приходила ко мне в кабинет вечером, когда я, закончив бесконечные дневные дела, брался за составление отчетов и справок, которые с меня как директора и зоотехника требовались в огромном количестве. Присев на корточки у печки, она разводила огонь, а потом, обратись ко мне, говорила: «Тайнав уйне! Тайнав уйне плохо». Иногда к этим словам добавлялось «Тайнав уйне — дрова уйне» или «Деньги уйне». Тогда я просил утром завхоза подвезти ей дров, а главбуха выдать аванс из зарплаты Тайнава.

Когда наконец Тайнав приезжал на побывку, у Маши целый день не сходила с лица счастливая улыбка. Она приносила мне вечером горячей оленины, словно желая поделиться радостью. Иногда Тайнав зазывал меня к себе домой. У них была довольно большая квартира, но для восьмерых детей и двух взрослых, конечно, и она была тесновата. Как обычно, у чукчей основу убранства комнат составляли оленьи шкуры, но, кроме того, стояли пара кроватей, стол, несколько стульев. Такого умения, как у русских женщин — побелить, подмазать печку, покрасить полы, у Маши не было, а Тайнав не обладал столярным мастерством. От этого обстановка в доме могла показаться убогой. Но я знал, что ни в продуктах, ни в одежде их семья нужды не терпела. В доме стоял устойчивый кисловатый запах выделанных оленьих шкур. Этот запах сопровождал каждого, кого тундровая жизнь вынуждала носить оленью одежду. Я свыкся с ним и не замечал.

Самый молодой пастух в бригаде Ивтагин любил поспать. Дважды во время ночных дежурств он распускал табун. Долганский же всякий раз, когда дежурил Коля, специально вставал спозаранку и навещал стадо. После одного такого визита Коля пришел ко мне злой и, почти плача, рассказал, что бригадир обломал на нем свой элоэль. Работать в бригаде дальше Коля отказывался. Что было делать? Я пообещал Коле сделать Долганскому внушение и действительно заговорил с бригадиром об этой истории наедине. Но тут вдруг в Иване Петровиче и проявился характер.

— Пусть уходит. Я за табун расписался. Совсем молодой человек — почему так много обманывает? Идет на дежурство — и спит. Берет оленей учить — ничего не учит.

— Но может быть, он случайно уснул,— пробовал я защищать.

— Как случайно? Он яму в снегу вырыл и ветки там положил, чтобы было теплее.

Уладить дело мне не удалось, и я настоял лишь на том, чтобы Коля доработал до моего отъезда.

Каждый вечер кто-нибудь из пастухов, получше одевшись, уезжал в табун дежурить. Возвращался он часам к десяти утра. Сам бригадир на дежурства не ходил. Зато он проводил в табуне полдня. Я стал его постоянным спутником, и Долганский многому меня научил. Обычно, приехав в стадо, мы прежде всего обходили его по краю, возвращая наиболее далеко ушедших оленей. Случалось, что отколовшаяся группа не хотела возвращаться, и тогда приходилось идти вслед за ней на лыжах. Конечно, можно было это сделать и на оленях, но наши пастухи почему-то предпочитали работать пешком, и я скоро тоже привык к этому.

Оставив на нарте верхнюю кухлянку и сняв пояс, чтобы влажный теплый воздух выходил из-под рубашки снизу, я надевал плетеные лыжи и шел к оленям. Чаще всего, заметив погоню, они возвращались в табун. Однако так бывало не всегда. Распространенное мнение, что зверь бежит от человека, неверно. К этому были способны лишь наиболее умные животные — старые ездовые олени, взрослые важенки. Бегство от человека требовало от животного способности выбирать целесообразное направление. Они же большей частью руководствовались тем, что запоминали с первых месяцев жизни — бежали на ветер или старались повыше забраться на сопку. На это обратили мое внимание пастухи.

Вернуть оленей было не просто. Один из них, очевидно вожак, уводил группу все дальше, едва я пытался приблизиться. Долганский подсказал мне, что не стоит пытаться перерезать оленям дорогу. Еще больше пугаясь, они ускоряли бег и, конечно, легко уходили от преследования. Надо было бежать параллельно их курсу. Это тотчас вызывало у них замешательство. Вожак то и дело останавливался, как бы пытаясь оценить мои намерения, и, не догадавшись, предпочитал повернуть вспять, под защиту большого табуна.

Олени хорошо помнили место предыдущей ночевки, и пастухи обязательно проверяли его: не вернулись ли туда наши беспокойные подопечные. Удивляло также, что олени всегда знали, где большой табун, в какую сторону он движется. Увлекшись пастьбой и внезапно вспугнутые, они сначала бросались на ветер или несколькими прыжками поднимались по склону, а потом, на несколько секунд замерев, устремлялись к табуну. Случалось, что олень бежал от табуна или упорно не уходил со своего места. Зачастую это было признаком, что он не последний, что где-то есть олени, зашедшие еще дальше. Как только я возвращал их назад, поворачивал и упрямец. Точно так же наши ездовые олени хорошо знали, где находится стадо. Иной раз, заплутавшись среди незнакомых сопок, я давал им свободу, и ездовые довольно быстро выводили меня на правильный путь.

Все эти навыки приходили ко мне быстро. Вспахивая рыхлый снег на плетеных лыжах, задыхаясь от напряжения и кляня оленей, я поневоле запоминал все, что могло бы облегчить этот тяжелый с непривычки труд.

Дней через пять после приезда в табун я решил отправиться на ночное дежурство вместе с Колей Чилькиным. Долганский, как обычно, пробовал отговаривать, но и он уже привык к моему стремлению овладеть профессией пастуха. Днем он сам поймал и привел пару спокойных оленей. Вечером, наевшись хорошей оленины и одевшись так, что и ходить было тяжело, я запряг оленей (уже научился делать это сам) и вслед за Чилькиным заскользил по едва заметной дорожке к табуну. Он пасся на новом, мало знакомом мне месте, так что чувствовал я себя в темноте не слишком уверенно. Вместе с Чилькиным мы объехали табун, немного посидели вместе. Время от времени Коля негромко посвистывал и покрикивал.

— Пусть знают, что мы здесь,— пояснил он.— Если наткнутся не ожидая, испугаются. Ну и едят спокойнее, не боятся никого, знают, что люди близко.

С восьми до одиннадцати часов дежурство пролетело быстро. Олени разошлись по склонам небольшой долины. Со всех сторон раздавался стук копыт о наст, хруст разгребаемого  снега.  Чилькин  отправился в голову табуна, ближе к перевалу, чтобы не пустить оленей в соседнюю долину. Я остался сзади и ниже. Мои олени проголодались, то и дело дергали повод, тянулись к лункам, только что разрытым кормившимися оленями. Я распряг их и, используя средник (ремень, за который олень тянет нарту) как веревку, привязал за куст. Ночь тянулась медленно. Время от времени я прикладывал часы к уху, чтобы убедиться, что они идут. Точно так же, как Чилькин, и я посвистывал, давая оленям знать о себе. Глаза немного освоились с темнотой, и, обходя табун, я уже не так часто оступался в лунках.

Около трех часов ночи табун словно что-то толкнуло. Видимо, я незаметно для себя задремал, потому что первые мгновения не мог понять, где я и что происходит. Мимо меня мелькали темными тенями олени, сливаясь в живые ручейки. Мне показалось, что одна из важенок промчалась какими-то странными прыжками — на спине ее как будто сидел крупный зверь. И тотчас поток животных иссяк, только шум уносящегося табуна еще долетал со стороны перевала. Я остался один и побежал к месту, где привязал оленей.

Пятнадцатого декабря мне сообщили из Корфа о приходе наших тракторов. Погода держалась хорошая: мороз, иногда несильная поземка. Я рассчитал, что дня через три трактора вполне могут вернуться обратно. Для полной уверенности я добавил еще пару дней на какую-нибудь поломку в пути, еще день на неизбежный «праздник» благополучного прибытия. Так или иначе выходило, что мы окажемся с горючим не позднее чем за неделю до Нового года. Можно будет наладить наконец нормальную жизнь: дать свет, пустить пилораму, заменить пятьдесят оленей двумя тракторами.

В тот же день вместе с Боевым мы обошли наше нехитрое механическое хозяйство. Мы застряли у большого вездехода-тягача — родного брата нашего трудяги в Корфе, который помогал Зубко на забое. Тот сразу попал в надежные руки Толи Букреева и отлично работал. Этот же в грустном одиночестве едва чернел из-под снега. Несколько раз мы ругались с Боевым. Он почему-то упорно не хотел прикрыть вездеход брезентом. Вдруг на машину нашелся охотник — Огурцов. После ныряния в прорубь он перебивался у Боева на мелких ремонтных работах. У парня были золотые руки, он сначала полез в вездеход из интереса, а потом предложил его восстановить, и я загорелся надеждой. В памяти еще было живо воспоминание, как, высунувшись по пояс из люка в крыше кабины, я мчался по улицам Корфа. Тягач словно плыл по сугробам, раскачивался, сотрясал округу ревом мощного двигателя.

Потом я почти ежедневно наведывался к вездеходу, где Огурцов черными от масла руками копался в железных внутренностях мотора. Тогда стояли сильные морозы — до 50 градусов, кругом, казалось, все звенело, и мне смотреть, как работает на таком морозе человек с железом, было неприятно, словно внутри все слипалось.

В середине декабря в Хаилино пришел наш «утопленник», притащил сани с радостными и смущенными, точно именинниками, рабочими. Я вышел из дома на рокот трактора, и на душе полегчало — еще одной бедой стало меньше. Евтеев соскочил с саней, постоял со мной и сказал невпопад: «Надо же, как легко завелся. Немножко прожгли его факелами, механик поковырялся и… завелся».

Так понемногу налаживалась наша жизнь. Мне остается рассказать еще о вечерах. Многие из них я проводил у учительниц — Гали и Риты. Галка неизменно встречала меня воркотней:
— Идешь греться, а совхоз дров не везет, из-под пола дует — дом сто лет не ремонтировали.
— Сделаем, Галочка, все сделаем.
— Только обещаешь. Вот не будем пускать, тогда быстрее вспомнишь о нас.
Приходил Игорь — наш доктор — двадцатитрехлетний кубанский казачок. Был он на редкость смелым врачом, при необходимости брался за такие операции и способы лечения, на какие не всегда решались даже в районе, и успех был на его стороне. Доктор был небольшого роста, а ходил большими шагами, засунув руки в карманы и низко натянув шапку-ушанку. На улице его можно было узнать издалека.

Часам к восьми у девочек уже собиралась довольно большая компания. Хмуровато подшучивал над собой и окружающими тракторист Журавлев. Его жена Нелли Павловна, под стать мужу рослая и могучая, брала на себя роль хозяйки, что-нибудь готовила, накрывала на стол. Приходили молодожены Борисовы — Дима и Дуся. Они и познакомились-то в нашей компании. Дима приехал вместе с бригадой Кожина, был и плотником, и штукатуром, и маляром, и кровельщиком. В общем, как все на Камчатке, мог работать за десятерых. Дуся начинала у нас с заведующей клубом, а потом ушла работать в ясли. Немало она надоедала мне днем — то дров не подвезли, то нужно что-то срочно отремонтировать.

Кроме чаепитий любимым нашим занятием было пение. Я брал на себя роль ложечника, Журавлев подыгрывал на баяне. Душевные это были вечера. Расходились уже ночью. У девчат оставался один доктор. Утром я спрашивал его:
— Ну что, Игорек, долго еще сидел?
— Часов до трех,— он застенчиво улыбался.
— Чего делал?
— Ничего.
— А девочки?
— Спали.
— А ты?
— Сидел.

Он был влюблен в Галку и был счастлив сидеть рядом с ней.

Из-за того, что самолеты не летали, к нам не привозили новые кинокартины. И киномеханик частенько стал устраивать в клубе танцы, благо бензин для его движка имелся в избытке. Конечно, все население поселка стягивалось к единственному ярко освещенному зданию. Хотя и неважный клуб — холодноватый и небольшой, а все же здесь было веселее, чем при свете свечи у себя дома.

Киномеханик «гонял» записанные на магнитофон мелодии. Кружились, раскачивались, прыгали и переступали на месте пестро одетые пары: девушки в платьях и туфельках, парни в свитерах, унтах, торбазах. Тон задавали русские учительницы, им во всем подражали девушки-чукчанки. Парни на танцах большей частью исполняли служебную роль — «их танцевали». Девушкам приходилось за руку вытягивать их в круг.

На танцы приходило и старшее поколение. Стоял в стороне одетый по-парадному главбух, посверкивая золотыми очками. Его жена, строгая и стройная Вера Алексеевна, тоже работавшая у нас в бухгалтерии, красиво танцевала с Боевым. Тот особенно предпочитал вальс. Старики и старухи в национальных одеждах рассаживались у стен прямо на пол, так им было привычнее. Время от времени они решительно прерывали европейские танцы, высыпали на середину и под гул бубнов начинали свои. Скоро к ним присоединялись молодые пастухи, ребята из красной яранги. Мне нравились коряцкие национальные пляски. Случайному зрителю они могли показаться однообразными. На деле у каждого танцора был свой стиль: у Миши Тнаковава чуть воинственный, он бил в бубен и подпрыгивал на месте немножко быстрее, чем остальные, часто резко менял ритм, начинал новую фразу танца еле слышно, почти не двигаясь, словно подкрадывался и потом сразу переходил в атаку. Бубен бил глухо, грозно, и танцор, казалось, сейчас сойдет с места, рванется вперед. Гриша Хоялхот танцевал очень мягко, словно успокаивал и себя и зрителей, иногда почти совсем переставал  двигаться,  только   чуть   вздрагивал   в такт задумчиво повторявшему свой призыв бубну.

Женские танцы коряков большей частью имитируют бытовые сцены или каких-то животных, птиц. Некоторые из танцев наивно откровенны. Вот женщины, сидя на корточках, ритмично взмахивают руками, точно шьют. Другое па — они приглаживают волосы, проводя вдоль кос воображаемым гребнем. Вот, приложив руку ко лбу, они вглядываются вдаль — не идут ли из табуна мужчины. И наконец, неистовый танец радости — мужья, женихи уже близко. Поднявшись на ноги, подпрыгивая, женщины исполняют танец бедер, повернувшись к зрителям спиной. Тонкие длинные кухлянки еще более подчеркивают, как изгибается их тело. В такт движениям раскачиваются красные кисточки и позвякивают колокольчики.

Когда наконец вернулись из Корфа трактора и доставили горючее, появилась идея устроить воскресник и заготовить для клуба дрова. Заранее выбрали делянку, где было побольше сухостойных деревьев. И в воскресенье, еще затемно, два трактора потащили до отказа набитые людьми сани на лесосеку. Туда же тянулись каюры на собачьих упряжках, обгоняя наш тракторный поезд.

Плотники, лесорубы, бывшие пастухи — все, кому валить лес было привычно, взялись за топоры, остальные стаскивали стволы к саням, грузили. Двигаться в глубоком снегу было тяжело, но в тот день это лишь прибавляло веселья, давало повод для шуток. К обеду, когда решили передохнуть, все собрались на полянке, утоптали немножко снег. Журавлев по просьбе девчат-учительниц воткнул посредине тополек. Его топорщившиеся вверх ветки украсили вылепленными из снега игрушками, поставили караулить их бабу-ягу с бородой из ветоши и стали водить вокруг хоровод. Было очень весело.

Прямо по тракторному следу мы добрались до полыньи на озере, уже затянутой прозрачным льдом. Вокруг вдоль и поперек тянулись глубокие борозды от гусениц, словно трактора, как люди, сбежались к месту происшествия. Прямо подо льдом виднелась плоская кабина трактора. Сани стояли в воде почти вертикально, переднюю часть трактор потянул за собой, вниз, задняя торчала надо льдом. От полыньи следы тянулись к склону ближнего увала. Там стояла палатка пастухов и три трактора. Люди дожидались, пока мы подъедем. Я пожал всем руки, постоял молча, постучал палочкой по торбазам и полез в палатку. Боев сзади начал было отчитывать тракториста Журавлева, почему, мол, не следил за порядком в колонне. Я окликнул его: «Да ладно, Сергей Иванович, и так все огорчены».

Попили чаю, а потом завели один трактор и, набившись всей компанией в сани, поехали к озеру. Здесь еще полчаса рядили и так и эдак. Потом я сказал:

—  Ну давайте делать что-нибудь. С чего начнем?
— Надо скорость выключить, иначе не стронем,— сказал Боев.
— Пусть Огурцов лезет. Он уже опытный,— угрюмо сказал Журавлев и начал раздеваться.
— Да ладно, Гоша, и я могу,— говорил длинный сутулый парень. Я видел его впервые. Это он вытащил Петрова из воды. В палатке Огурцов сидел молча. Он выглядел каким-то пришибленным, словно виноватым.
— Да ты белье не снимай,— советовали Журавлеву.
— Что я, не русский, что ли? — мрачно отказывался тот.— Креститься так креститься.
Тем временем трактористы разломали лед на полынье и выудили льдинки. Журавлев прыгнул на крышу кабины, почти достигавшую поверхности воды, секунду зябко переминался с ноги на ногу, а потом сразу нырнул в глубину кабины. Через несколько секунд, едва он показался на поверхности и ухватился за край льда, мы вытащили его на снег. Журавлев и в одежде-то казался гигантом, а сейчас, раздетый, выглядел просто Геркулесом. Странно контрастировали его белое-белое мускулистое тело и загорелое, пересеченное наискось шрамом лицо.

Часа три мы кололи лед всеми кувалдами, ломами и железками, какие нашлись. Нужно было прорубить длинную полынью, вдоль которой можно было бы вытащить трактор. Потом за водило саней прицепили два троса, пригнали остальные трактора, и они, выстроившись «в затылок», по команде начали тянуть. Нам показалось, что «утопленник» зашевелился — над его крышей зарябили волны, со дна начала подниматься муть. Боев, размахивая руками, снова и снова заставлял трактористов ослаблять тросы, а потом разом дергать. Так мы промучились до темноты, но без успеха. Замерзшие и голодные, мы вернулись к палатке. Трактористы кляли «Кисловодск» с его ржавыми ручьями и плохо замерзающими озерами.

Вечером, посовещавшись с Боевым, я решил отправлять трактора дальше, в Корф, а «утопленника» пока оставить на месте. То ли от усталости, то ли от неуверенности в решении я сказал об этом вяло и без нажима. Возник бесполезный спор, трактористы уверяли, что машину скоро засосет и на ней сразу же надо ставить крест…

Так или иначе рано утром два трактора затарахтели по снежной равнине дальше. Еще долго были видны их силуэты: черная коробка кабины и сани на прицепе. Мы с Боевым, Тнаковавом и Огурцовым на оленях отправились обратно в Хаилино. Бригада Лялянского осталась сворачивать лагерь и на следующий день тоже прибыла в поселок.

История с утонувшим трактором сильно взволновала Хаилино. От Огурцова и Боева все знали дело в подробностях, и, как видно, в тот вечер, когда мы вернулись, и в общежитии и по домам среди рабочих эта тема обсуждалась. Как бы то ни было, утром, дождавшись конца разнарядки, ко мне в кабинет пришел Евтеев, один из бригадиров строителей. До сих пор я его почти не знал, да и внешне он был неприметен: за сорок, лысый, невысокий. У него была тяжело больна жена, как-то осенью мне пришлось помочь отправить ее самолетом в районную больницу.

— Можно было бы вытащить трактор,— сказал Евтеев.— Мы на Волге баржи на берег вытаскивали, а уж трактор как-нибудь. Большие трактора ушли. На ходу только «Беларусь». Чем же будете тащить?

Евтеев, как я знал, появился в совхозе весной во главе бригады из пяти человек и взялся построить бетонную баню и большой жилой дом. Свои здания они уже заканчивали, но, кажется, уезжать не спешили. Иметь дело с такими бригадами совхозу было легче, чем формировать собственные. Кроме бригады Евтеева у нас работали еще бригады Кожина и Мокрецова. Люди в них были все очень высокой квалификации, так уж подбирались — чтобы все равные.

На мой вопрос Евтеев ответил не слишком понятно:
— Медведкой потянем. Нам бы лишь бревна четыре хороших и трос. «Беларуська» увезет туда, а больше ничего не надо.
Что такое «Медведка», из объяснений Евтеева я не совсем понял, но, конечно, за это предложение ухватился. К вечеру Евтеев собрал человек десять добровольцев, они прицепили к «Беларуси» бревна, трос и отправились к нашему «утопленнику». Евтеев просил, чтобы за дело отвечал он один и чтобы механика я не посылал. Среди рабочих половина неплохо разбиралась в технике, и они, конечно, сумели бы слить воду из двигателя, чтобы не разорвало блок. О ремонте же пока думать не приходилось.

Мы послали с рабочими две собачьи упряжки: для подвозки дров и для связи. На следующий день Евтеев прислал записку с просьбой прислать еще лопат и топоров — промороженную землю не так легко было копать. Нарты продолжали сновать по набитой дорожке туда и обратно и в последующие дни: возили продукты, инструменты, людей на смену. Съездил туда и Боев. Вернувшись, он рассказал, что «спасатели» врыли глубоко в землю два бревна торчком, завели тросы и теперь прорубают длинную полынью, чтобы подтащить трактор к берегу. Евтеев задумал тянуть трактор чем-то вроде двух воротов — медведками, как он называл свои приспособления. Трос от трактора крепился за короткий конец бревна, а длинный бригада вращала вокруг оси, врытой в землю. Сначала надо было тянуть за один трос, затем закрепить и тянуть за другой. Пока что шли подготовительные работы.

Каждое утро в четверть восьмого я вскакивал под звон будильника с постели и шел через весь поселок в контору. Прораб, завхоз и механик при свечах определяли людей на работу, точнее, подтверждали, что на сегодня все остается по-прежнему. И люди и работа оставались одни и те же, так что разнарядка скорее выглядела перекличкой.

Среди строителей выделялась бригада Кожина — семь человек во главе с седобородым сухощавым бригадиром. Они взялись построить коровник «на аккорд»: мы вам сдаем готовенькое здание — вы нам двадцать тысяч. Они рассчитывали заработать эти деньги за три месяца, но у совхоза не хватило бревен и досок. Бригада, чтобы не сидеть без дела, взялась помочь строить дома. Постепенно люди прижились, и к тому времени, когда я приехал, бригада уже стала привычной частью коллектива строителей. И сам бригадир, и его товарищи обзавелись семьями.

После разнарядки я обязательно заходил в коровник. Кожин умел держать бригаду в руках, и мне было приятно смотреть, как плотники работают сверкающими топорами — «личным» инструментом. Люди охотно собирались вокруг меня покурить, побеседовать. У них уже не было того бурного темпа в работе, в котором работают шабашники. Оставшись в совхозе зимовать, они теперь стали как-то спокойнее, надежнее. Работали и быстро и с удовольствием.

В первый же день я поделился с Кожиным заботой о грузовых оленьих нартах. Борис Паруни хоть и выполнил обещание — собрал десятка полтора грузовых нарт, но этого было слишком мало для того, чтобы обеспечить поселок дровами.
— Знаю я эти нарты,— сказал Ширшанов, один из плотников,— каюрил когда-то на Таймыре. Здесь их потоньше делают. Копыл задалбливают и ремнями вяжут к полозу, а там просто на шип сажают.
Тут начался профессиональный разговор, который я еще мало понимал. Набрался я опыта лишь через год, когда уже стал отвыкать от опеки пастухов и научился сам чинить нарту в пути.
— Может быть, попробуете? — спросил я у Кожина.
— Сразу не могу ответить,— серьезно сказал бригадир,— я сегодня возьму у Ятгера одну нарту, он мой сосед, посмотрим с ребятами и завтра скажем.
На следующей разнарядке Кожин дождался, пока от меня уйдут настырные хозяйки из школы и больницы — теперь у них были дрова, но некому было их рубить,— и спросил, сколько совхоз будет платить за нарту. Кожин глядел на меня своими беловато-голубыми глазами, поглаживал седую бородку клинышком и ждал ответа. Уже наученный горьким опытом, я не решался сразу назвать ему цену. Наш главбух не раз объяснял мне, сколь глупо не уважать финансовую науку, и теперь я боялся попасть впросак. Мы платили пастухам за одну нарту 25 рублей, но они выстругивали их почти одним ножиком. Не потому, что не имели других инструментов — любимая премия пастухам от совхоза и управления за столярные и слесарные наборы. В некоторых бригадах их было по два-три. Пастухи делали нарту, словно рисовали картину. Иное дело плотники. Мне запомнилось, как один молодой парень, рассматривая впоследствии кожинскую нарту, сказал: «Однако плохой человек делал».
— Почему?
— Посмотри сам.
Нарта действительно смахивала на паука-ревматика. Но я и так знал, что плотники не искали в нарте красоты. Михаил Андреевич, наш главбух, разрешил заплатить за нарту столько же, сколько пастухам. Плотники сделали 60 полозьев, 240 копыльев, все необходимые стойки, планки и через три дня, связав 30 нарт друг за дружку, привезли к конторе. Все высыпали смотреть на этот поезд. Мои тундровые герои — старые бригадиры-оленеводы Анхивилян, Ятгер, Эхевьи, Оммат — рассматривали нарты, наморщив нос, и все же не могли не признать, что дрова на них возить вполне можно.

Мы сейчас же отрядили Мишу Тнаковава с пятью рабочими в транспортный табун за оленями. Вскоре уже с полсотни оленьих нарт дважды в день подвозили дрова к поселку. Глущенко теперь с важностью объяснял, почему он принял решение складывать дрова сначала на хоздворе и рубить «на швырок», а потом уже развозить «клиентам».

Часам к десяти, немного разделавшись с делами, я отправился в свою неуютную, нахолодавшую за ночь квартиру. Затопил печь, немного прибрал и сел завтракать. У меня была банка персикового компота, под столом, как всегда, стояла большая коробка печенья — его удобно было доставать рукой не глядя. Наконец для меня наступил утренний час тихих радостей: компот, печенье и журнал из недавней почты.

В моем совхозе таким был поселок Ветвей. Десяток жилых домиков с магазином, пекарней, почтой, медпунктом, яслями, баней.

— Что толку в твоем Ветвее,— кричал мне Мерцалов.— Что дает он государству?
— Да не меньше, чем большой город. Девяносто человек, считая и женщин и детей, дают на сто тысяч рублей оленины и на десять тысяч пушнины. Разве это мало?
— Ну, пусть Ветвей дает кое-что. А сколько с ним мороки? Только и слышишь в райисполкоме: «В Ветвей не добраться, в Ветвее нет продуктов, нужно поднять в Ветвее культуру».
— Хорошо, снимем людей. Черт с ним, с поселком. Все равно табуны пасутся от него далеко. Перевезем людей в Хаилино. И что получится? Сейчас едешь из Тиличиков в Хаилино, хоть один поселок встречаешь, а будет сто пятьдесят километров мертвой тундры.
Это была еще одна трудная проблема. По рассказам я знал, что раньше в тундре многочисленные единоличные хозяйства гнездились по всем речкам. Коллективизация собрала оленеводов в десяток бригад, их семьи поселились в поселках. И тихо стало в тундре, словно вытянулись дороги.

Под влиянием наших бесед Фердолис написал статью «Тундра наступает». Она начиналась с Тимошенковских городов и кончалась описанием дальних тундровых дорог, которые тянутся мимо брошенных стоянок по безжизненным просторам. Статья эта взволновала всех. Ее обсуждали на специальном заседании обкома. Уразова здорово критиковали, считая настрой статьи неверным. Впрочем, и руководству было не вполне ясно, какая степень концентрации людей желательна на Севере.

Вопрос этот волновал меня и в последующие годы. Уже будучи научным работником, я значительную долю своих исследований посвящал биологическим основам пастушеского ремесла. К сожалению, и сейчас многие считают кочевье данью отсталости, связывают его с привычками пастухов или желанием руководителей. На самом деле, чтобы улучшить быт людей, нужно изменить способы подчинения животных человеку. Изучать надо оленей, лошадей, овец. Такая работа уже ведется, появились первые предложения, как по-иному организовать труд пастухов (речь идет о разгораживании пастбищ, об управлении поведением животных по радио и т. д.).

Разговоры наши затягивались за полночь. Мы спорили с таким азартом и потому, что от правильного решения зависели и наши личные планы. И обязанностей, и власти для того, чтобы так или иначе улучшать жизнь в поселках, у споривших хватало. Слушая старших товарищей, мы набирались опыта. Конечно, были и ребята поупрямее, которым нужны были не только слова, но и прямые конфликты с жизнью, чтобы стать гибче, мягче в суждениях.

Володя Мерцалов — старший следователь, а потом заместитель прокурора района — не слишком любил наши споры, иной раз брал горные лыжи и шел кататься с горки над поселком. В темноте, один, раз за разом скатывался по склону на лед бухты, снова поднимался и опять мчался вниз. Его работа, конечно, немало нас интересовала. В рыбацких поселках, куда собиралась молодежь со всех концов страны, случалось всякое. Особенно волновали редкие и все же очень трудные для юристов случаи служебных преступлений. Они касались людей честных и сильных, но которые рискнули собой и подчиненными, послали их в шторм, в пургу на опасное дело и проиграли. Север требовал решительности и риска. Для Володи не было сомнений, он чувствовал в своих руках карающий меч и верил, что в неумолимости закона — сила общества. В некоторых случаях дело доходило до вмешательства многих людей, райкома, окружкома партии, но юристы у нас, что прокурор, что его заместитель, подобрались железные.

В оленеводческих поселках для следователей редко находилась работа. Несмотря на то что в каждом доме пастуха в углу стояли винтовки, а на поясе у каждого мужчины висел нож, у нас не случалось ни поножовщины, ни стрельбы. Если среди новичков находился буян, его тотчас же сажали на самолет и отправляли в места, где была милиция. Местные жители, вернувшись вечером домой или в праздничные дни, снимают пояс, стягивающий кухлянку, а с ним и нож. Соответственно не в их привычке хвататься во время ссоры за оружие.

Конечно, не только делами и серьезными разговорами была заполнена наша жизнь. По вечерам много танцевали, бродили по окружавшим Тиличики сопкам. Но наибольшая активность была проявлена в организации свадьбы Володи Воронова — главного зоотехника соседнего с моим оленеводческого совхоза. Он давно симпатизировал черноглазой учительнице Люде из «девичьей республики». Быть может, эта взаимная симпатия так и осталась бы без последствий — и Володя, и Люда не решались объясниться. Но тут за дело взялся мужской коллектив, Володя Мерцалов со свойственной юристам прямотой потребовал от Воронова ответа: желает ли он свадьбы? Далее последовали тайные приготовления, после чего мы объявили Воронову, что приглашаем людей на его свадьбу, но вот неудобно будет, если на празднике не будет невесты. Не знаю, легко ли было застенчивому Володе ускорить события. Но в назначенный час он привел и усадил Люду за стол. Правда, потом она утверждала, что не знала причины праздника. Однако свадебные подарки принимала, и крики гостей «горько!» не застали ее врасплох.

Замечательный подарок преподнес Мерцалов. С помощью всемогущего Зубко он раздобыл трехдневного поросенка и подарил Воронову с пожеланием основать свиноферму в своем совхозе. Жаркий преподнес детскую ванночку, журналисты — альбом фотографий жениха и невесты. Выделявшийся среди нас солидностью фигуры Уразов был посаженым отцом и держал длинную речь. Когда на следующий день в районной газете появился его «Репортаж со свадьбы», Фердолиса обвиняли, что он недостаточно полно осветил содержание свадебных тостов. Вороновы прожили в совхозе несколько лет. Потом переехали во Львов, на родину Володи.

В ночь на 30 ноября задула пурга. Три дня в воздухе висела снежная пыль, неистово дул ветер, мел по сугробам, струил поземку. Люди на улицах брели вереницами, ступая в след идущих впереди, лишь на мгновение поднимая над воротниками лица, чтобы убедиться, не сбились ли с пути. Вечерами мы бросали жребий, кому идти в магазин, а уже потом неудачник выкликивал добровольцев в сопровождающие. Отчаявшись и не надеясь больше на авиацию, я при очередном сеансе переговоров по радио с Хаилино попросил Боева — нашего главного механика — выслать в Тиличики для меня нарту, оленей, одежду. В Хаилино тоже бушевала пурга, так что ничего не оставалось, как терпеливо ждать.

Утром второго декабря Вася, как обычно, поднял нас спозаранку. Из-за пурги, порвавшей провода, не было тока, магнитофон молчал. И заменяя его, Вася весело напевал, дергая нас за ноги:
— Пастух, вставай, олени ждут… Мерцалов, тревога, в магазине воры… Уразов, где твой фельетон.
За окном сверкали солнце и снег. Редкостной красоты утро, какое только бывает после сильной пурги, встретило нас у порога дома. По улицам мчались собачьи упряжки, с веселым лаем унося каюров вдаль. После тоскливого ожидания кажется, все вокруг звало в дорогу. Как и неделю назад, я пересек бухту, пришел в аэропорт. Мысль, что из Хаилино уже посланы олени, сделала меня почти нечувствительным к очередному вероятному отказу. И вдруг Заварзин, заместитель командира эскадрильи, сказал мне:
— Ты подожди. Сейчас поразгоню пилотов и слетаем с тобой. Новым ребятам нужно дать провозные, посмотреть, как летают. Заодно и тебя подбросим.
Можно было прыгать от радости. Через полчаса мы действительно поднялись в воздух. Правда, Заварзин не захотел брать ни солярку, ни пассажиров, кроме меня. К тому времени уже немало и наших хаилинских, и разного рода командированных ждало попутного рейса. Сорок пять минут от Корфа до Хаилино показались мне очень длинными. Наконец знакомый перевал. Заварзин выскочил прямо к аэродрому. Из окна самолета было хорошо видно, как бегут из поселка люди. Вот один из них, спотыкаясь на бегу, оказался посреди летного поля. На следующем заходе мы увидели, как он размахивает над головой двумя красными флагами.

Через несколько минут Заварзин спросил по радио:
— Почему даете отмашку?
— Не готова полоса.
На аэродроме лежал глубокий рыхлый снег, и укатать его было нечем, трактора стояли из-за нехватки горючего. Нам ничего не оставалось, как вернуться в Корф. Высунувшись из кабины, Заварзин сказал мне что-то длинное и нечленораздельное. За ревом мотора мне не было слышно.

Эта неудача окончательно подорвала мое доверие к авиации как самому быстрому транспорту. К тому же прибыл пастух с оленьей упряжкой для меня. Можно было не сомневаться, что через два дня я буду дома.

Вечером, накануне отъезда из Тиличиков, я зашел к молодоженам Вороновым. Они купали в ванночке поросенка.

— Он должен жить по-человечески,— объяснила мне Люда.

Володя смеялся, и мы договорились о встрече в тундре. Ведь бригады наших совхозов зачастую располагались совсем неподалеку.