Рубрика: Без рубрики

Забой позволял людям чуть-чуть ближе познакомиться с пастухами. После первых дней, когда многие уже знали друг друга по именам, в минуту передышки вспыхивали разговоры, расспросы. Рабочих удивляло и обилие молодых ребят среди пастухов, и грамотность, и то, что Петя успел объездить немалую часть нашей страны. Стоя на пронизывающем ветру, на морозе, люди поневоле убеждались, сколь великолепна в таких условиях оленья одежда. Они, правда, не совсем были согласны с многочисленными украшениями — для этого нужно было бы пожить в тундре и почувствовать ее бедность красками. На белом снегу зимой, в серовато-зеленом летнем мареве тундры бусинки и красные кисточки хоть на мгновение радуют глаз, веселят душу.

Легко понять, что мужчин удивляло боевое оружие пастухов. Каждое утро кто-нибудь из наших выносил из палатки пару карабинов. Они стояли, опираясь на сошки, и вид у них был какой-то очень внушительный. Конечно, рабочие в большинстве своем раньше служили в армии и повидали немало оружия. Но здесь карабины придавали труду пастухов еще капельку мужественности.

— Зачем здесь оружие? — спрашивали нас в первые дни. Надо сказать, что я и сам не слишком хорошо это знал. Я просто верил на слово Пете, что оно нужно. На третий день работы, когда я позаботился поднять пастухов пораньше и загон очередной партии оленей прошел без приключений, один из оленей вдруг прорвался из забойной камеры в цех. Среди множества людей, скользя на мокром от крови полу, бык стоял в недоумении. Все шарахнулись от него, потом кто-то из мужчин попытался схватить его за рога. Олень тронулся с места, почти шагом пересек цех, заметил свет в застекленном окне и, уже не раздумывая, рванулся в него. Зазвенело стекло, вылетел оконный переплет, и зверь оказался на свободе. Несколько секунд он стоял, тянул в себя воздух, ловил чуткими ушами звуки. Потом большими прыжками понесся прочь, пока не выбрался на ту дорогу, которой сегодня утром пришел от большого табуна к коралю.

За эти короткие мгновения Петя успел подбежать к карабину, как будто не торопясь сел возле него на снег, размотал замшевый чехол на патроннике, дослал патрон. Олень уходил прочь, кругом кричали: «Стреляй, уйдет, стреляй скорее!» А Петя спокойно выцеливал зверя и наконец метров с шестисот с первого же выстрела уложил его. О меткости пастуха еще долго потом вспоминали рабочие.

Этот случай был не единственным. Часа через два перескочила через двухметровую ограду важенка. На следующий день такой же прыжок повторил двухлетний бычок. В этого взялся стрелять один из рабочих. Видно, он был неплохим стрелком, если решился испробовать свое мастерство при таком количестве людей. Он ранил бычка с первого же выстрела, но второй выстрел был неудачным. Олень ушел по дороге в табун.

Вечером мы засиделись с Толей Егоровым за расчетами. Уже далеко за полночь он выписал квитанции, по которым мы могли получить в банке деньги. Они были очень кстати: на складах «Сельхозтехники» скопилось немало наших грузов, пришедших с последними в этом году кораблями, но выкупить их нам было не на что. Утром я встал чуть позже обычного. Пастухи уже уехали в табун и скоро должны были пригнать оленей. Все шло как будто неплохо, задержка была невелика, и табун показался из-за сопки, когда только начало светать. Впереди на оленях шагом ехал Эвгур, его легко было узнать по белой камлейке, сзади тянулся табун. Доносился негромкий гонный крик пастухов, подгонявших табун сзади: «Э-гей-э-гей-э-гей».

До кораля уже оставалось метров двести, когда один из оленей остановился, тревожно подняв голову, пошел поперек движения остальных, выбрался на край и, мгновение помедлив, бросился прочь. За ним тотчас устремились остальные. Так повторилось еще дважды. Мы нервничали, боясь, что повторится история второго дня забоя. Подъехал Петя Лялянский и огорченно сказал: «Тот олень водит, что вчера убежал. Знает это место, ни за что не пойдет в кораль. Придется стрелять».

История с этим двухлетним бычком, в обычное время никогда не игравшим роли вожака, заставила меня по-другому взглянуть на особенности поведения животных, ведущих всех остальных. Ведь он отличался от своих собратьев по табуну очень важным в данном случае навыком — он знал, что кораль с его характерным запахом и внешним видом не сулит ничего хорошего. Он боялся его и потому, не обращая внимания на остальных оленей, убегал. И весь табун мог использовать его опыт благодаря тому, что следовал за первым выскочившим из стада оленем.

Через несколько дней, когда уже начался забой второго нашего стада, которое подогнала бригада Ивана Илькани, история с невольными вожаками повторилась, и они принесли нам много хлопот и огорчений. Илькани был очень самолюбивый и неуживчивый человек. Не будь он прекрасным пастухом, я бы снял его с бригадирства. Он приехал на забой в последний день обработки оленей Лялянского. Постоял, посмотрел. Егоров видел его впервые и спросил:
— Ну как, бригадир, хороших оленей пригнал? У кого лучше, у тебя или Пети?
— Разве это олени,— хрипло сказал Илькани,— это мыши.
Он был действительно прекрасным нагульщиком, и стадо у него оказалось в тот год неплохим, хотя и хуже, чем у Пети. С важным видом Илькани удалился, не очень-то слушая мои указания, как важно пораньше и с первого раза загнать первую партию оленей в кораль. Уже ночью ребята из его бригады подвезли к забою палатку, печку и все остальное. Бригадира с ними не было. Мне сказали, что он повез жену в поселок покупать чашки.
— Кто будет загонять?
— Илькани велел мне,— сказал Онон. Это был опытный, пожилой пастух, и я поверил, что он не подведет.
Первый загон прошел удачно, если не считать, что перед самым входом штук двадцать оленей все же сумели оторваться от остальных и уйти в тундру. Ничего не оставалось, как послать пастуха отогнать их обратно к большому стаду. Илькани вернулся к полудню и встал у весов как ни в чем не бывало. Мне бы надо его поругать, но как-то не повернулся язык: были мы с ним еще очень плохо знакомы.

Наутро часа в четыре я пришел в пастушескую палатку. Илькани и его пастухи пили чай. Жена Илькани Люда разливала по кружкам чай. Хозяйство у нее, ничего не скажешь, было на высоком уровне. Даже чай заваривала не как во всех бригадах в большом чайнике, а в фаянсовом, специально для заварки. Илькани был суров, я тоже молчал. Табун они пригнали довольно скоро, но в кораль он не пошел ни с первой, ни со второй попытки. Мешал ветер, дувший оленям в спину, а главная причина — убежавшие вчера олени. То один, то другой из них выскакивал из табуна и уводил остальных за собой.

Как всегда, когда не ладится дело, понаехало начальство. Это прибавило нервозности в обстановке. Можно было бы заменить пастухов Илькани бригадой Лялянского, но это казалось уже крайней мерой. К тому же сейчас Илькани старался за троих. Глядя, как легко он бегает по глубокому снегу, с какой уверенностью управляет стадом, командует людьми, не верилось, что это тот же самый ходящий вразвалочку человек, которого я знал. Попытка следовала за попыткой, а дело не двигалось. Часов в двенадцать Илькани попробовал стрелять оленей, уводивших табун, но теперь это уже не помогло. У входа в кораль мы столько раз пугали оленей, что всем им стало памятно это место. Около трех часов я велел прекратить попытки. Все равно работать в этот день было бы уже поздно.

Ни на какие мои упреки Илькани не хотел реагировать вежливо. Меня так и подмывало все ему высказать, но приходилось сдерживаться. Главной защитой у него была жена, которая не только не считала мужа виноватым, но еще и пыталась уверить, что виноват совхоз.
— Что же, товарищ директор, нельзя себе чашки купить. Я в поселке не была три месяца. Мы тут в тундре тяжело живем и имеем право пить чай с удовольствием. Когда работали в Пустореченском совхозе, к нам так не относились. Мы еще подумаем, не вернуться ли нам туда.
— Вот что, Иван Савельевич,— сказал я Илькани.— Знаешь, сколько людей сегодня из-за тебя не работало?
— Почему это из-за него? — вступилась было Люда, но я не обратил на нее внимания.
— Сегодня простаивало больше ста человек. Зубко вправе потребовать от совхоза возмещения убытков за простой. Если завтра не загонишь табун, отстраню тебя от работы. Замена у меня есть.
Что меня удивляло в тот вечер и занимало впоследствии, так это роль Люды в бригаде. Она так отчитывала пастухов, словно сама была бригадиром. Стыдила их, требовала, чтобы нашли выход из положения. Вечером Илькани пришел ко мне и, не поминая про неприятный разговор, сказал:
— Надо перестроить кораль. Олень не любит по ветру ходить. Давай попробуем открыть другую стенку, погоним от моря.
— Что для этого нужно?
— Сетку, колья и чтобы люди помогли.
Эта работа в темноте вспоминается сейчас даже как что-то приятное. На наше счастье, светила полная луна. Вокруг снег, рядом море. Луна проложила по волнам, по льдинкам светлую дорожку. Снег кругом отливал желтизной. За работой мы не чувствовали мороза.

Метели здорово замели тот край кораля, который хотел использовать Илькани, пришлось откапывать сетку, натягивать новые колья, чтобы подвести оленей к входу. Все это заняло у нас часа четыре. Потом, даже не отдохнув, Илькани ушел с пастухами в табун, а мы остались ждать. Толя здорово мерз. Я послал кого-то из пастухов за кухлянкой для него. Так мы и лежали в ту ночь рядом — приемщик и сдатчик. Толя принимал от меня оленей и в последующие годы. Он стал моим хорошим другом.

Илькани на этот раз действовал осмотрительно. Он вел оленей вдоль самой кромки воды, так, чтобы они за береговым валом не видели ни построек, ни кораля. Толя позаботился, чтобы остановили движок. Илькани круто повернул оленей от берега вверх, почти навстречу ветру. Тут уж он действовал по всем правилам,. Табун пошел в кораль, вероятно, и не заметив, где миновал ворота. Около пяти утра снова застучал движок, зашевелились сонные люди. Снова закипела работа.

Труд скотобоя, наверное, один из самых древних. В нем по сути дела нет ничего плохого. Но горожане испытывают к этому ремеслу определенное предубеждение, и потому я не стану описывать, как выглядит забойный цех. Мне вспоминаются слова одного старого пастуха, вырастившего на своем веку много тысяч оленей.

— Мне не жалко оленей. Убить можно, бить нельзя — они же все равно не понимают.

К слову сказать, я не раз обращал внимание, как горожане сначала ласкают вьючных оленей или лошадей, а потом, когда те упрямятся, нещадно бьют их. Пастухи обычно не делают ни того, ни другого.

Убитых ударом ножа в затылок оленей грузчики сейчас же клали на весы, а потом подавали в цех. До весов они как бы еще находились во власти совхоза, а после — потребкооперации. Егоров, ведавший в рыбкоопе заготовками, так же как и я, принимал участие в забое оленей впервые. Это было нелегкое дело — организовать труд полтораста людей, их питание, отдых. Но, пожалуй, больше всего времени ему приходилось тратить на споры со мной. Нужно было определить упитанность каждого оленя, от чего зависели стоимость мяса, доходы совхоза и радость или огорчение покупателей. Петр Лялянский стоял тут же, стараясь определить жирность. Частенько Толя говорил: «Ну, ладно, Пете я верю, пиши «высшая»». Но еще чаще разгорались жаркие споры: только при взаимной неуступчивости мы могли добиться правильных цифр. Методика определения упитанности и тогда была, да и сейчас остается, насколько я знаю, далекой от совершенства.

День прошел быстро. Заканчивали работу уже при свете прожекторов. Промерзшие на ветру, мы и в теплом вагончике долго не снимали меховой одежды. Сунулись в столовую — людей было много, не хотелось обижать их и есть вне очереди. Я сказал Зубко и Егорову:

— Пойдемте-ка к пастухам, посмотрите, как мы живем, да и накормят там нас получше, чем в столовой.

Петя Лялянский был гостеприимным хозяином. К тому же и палатка его имела праздничный вид — украшена ярко-красным суконным утеплителем. Разложенное на деревянных долбленых корытцах мясо, красные соленые помидоры и маленькие огурчики (это уже Зубко постарался), свежие лепешки были ох как вкусны. В общем, жизнь пастухов показалась нашим гостям вполне сносной. Да это так и есть.

На другой день мы опять лежали у входа в кораль. Уже светало. В сизом утреннем свете стали видны цеха и жилые вагончики, гнулся по ветру дымок над столовой, начали бродить люди, а табуна все не было. Ничего не сказав мне, Петя ушел к палатке и через несколько минут пронесся мимо кораля на оленьей нарте к стаду. Предупредив Егорова, что сегодня работа задержится, я снова вернулся к входной стенке кораля. Как потом выяснилось, ночью табун дважды беспокоила приблудная собака. В конце концов, дежурному удалось ее пристрелить, но, когда пастухи приехали отбивать стадо для забоя, олени еще не успокоились и паслись плотной массой. Пришлось сначала растягивать стадо по тундре — гнали вслед за нартой, а потом отбивать переднюю часть. Это делали уже с помощью подъехавшего Пети Лялянского.

На краю террасы, там, где дорога в кораль обрывалась круто вниз, олени резко затормозили. Я слышал, как кричали позади пастухи, над краем террасы вздымалась снежная пыль, слышался непрестанный треск копыт и сталкивавшихся рогов, потом он стал удаляться. Я понял, что табун повернул прочь. Кое-как пропахав в снегу глубокую борозду, я выбрался наверх и увидел длинную темную ленту, растянувшуюся по тундре, а за ней вдогонку наметом уходившие оленьи упряжки.

Через полчаса оленей вернули к коралю, но как раз подошла вереница машин вывозить из морозильных сараев мясо и спугнула стадо. Все началось сначала. Еще две попытки были неудачными. На высокой площадке у цеха, вдоль изгородей, на машинах — всюду темнели фигуры людей, неожиданно оставшихся без дела. Разговаривали, обсуждали работу пастухов, давали советы. Вконец измученный Петя, без шапки — и без того жарко — потянул меня на край террасы.
— Леня, разве так олени пойдут? Ты смотри сам. Вот идем — ничего не видно. Вдруг только подошли к краю — сразу всего много.
Действительно, перед оленями вдруг открывалась панорама домов, изгородей, машин, галдящих людей.
— И вход неправильно делали. Олень никогда вниз, если боится, не пойдет. Снизу надо дверь открывать, чтобы вверх гонять.
Мнение Пети сейчас было решающим, никто из нас не знал оленей лучше, чем он. Пастухи, несколько рабочих, приехавших на забой из Хаилино и Ветвея, начали разбирать боковую изгородь кораля, чтобы открыть оленям дорогу снизу. Несколько русских ребят помогали нам, но сейчас все зависело от умелой постановки оград. Чтобы направить оленей в кораль, пастухи набросали свои рубашки, мешки, куски сети по пути к коралю. На темном снегу эти маленькие темные кучки образовали два сходящихся крыла, потом их продолжали сетчатые изгороди, а еще дальше — дощатые заборы.

На дороге из поселка мы заранее выставили дозоры, чтобы задержать машины. Уговорить людей слезть с заборов и крыш было труднее, но постепенно и это удалось. Все затаили дыхание, смотрели, как работает Петя Лялянский. Он пошел один, сказал, что так будет лучше.

Табун приближался к коралю пасясь, олени неторопливо переходили с места на место, и Петя не слишком их подгонял. Он внимательно следил только за передней, активной частью, а длинный «хвост» из молодняка и быков отставал иной раз на сотню метров. За время осенней корализации я уже видел такой прием загона в кораль у Долганского. Теперь, затаившись у входа в снегу, я напряженно разглядывал передних, ближних ко мне оленей, старался понять, что руководит ими. В большинстве это были довольно старые важенки с телятами, заметны были и старые ездовые быки — с огромными  мохнатыми рогами, сутулые, спокойные. Петя, вероятно, знал их еще телятами — таких оленей в совхозе знают все пастухи. Он не старался их пугать, только махал рукой — куда, мол, пошел, старый, давай к коралю. Важенки же вели себя неспокойно. С какого-то момента они насторожились, перестали пастись и, беспокойно оглядываясь, начали, словно маятник, двигаться то вправо, то влево, но не вперед. Все мы чувствовали, что еще мгновение — и наступит перелом, они бросятся прочь.

Петя отступил, позволил важенкам отойти назад и снова начал подгонять табун к коралю. Теперь он избрал другую тактику — «держал хвост стада покороче», не давал оленям отставать, хотя по-прежнему управлял в основном передними. Успеть и за теми и за другими ему было трудно, и он негромко позвал: «Вувун». Иван тотчас ползком выбрался из-под забора и сторонкой подошел к Пете. Он взял на себя заботу о хвостовой части стада. Стоя боком к нам, он крутил руками, слегка пугая оленей, заставляя их ближе держаться к головной части табуна. Я чувствовал, что зрители начинают уставать от напряженного ожидания. Некоторые ушли в вагончики, кто-то закурил. Видимо, и олени слегка устали — им не давали покоя с раннего утра. Петя между тем неутомимо и все так же осторожно продолжал подтягивать табун к коралю. Иной раз казалось, что его труд пропал даром — табун снова отходил от кораля на те немногие метры, которые только что были с таким трудом отвоеваны пастухом. Наконец Петя, видимо, счел, что решающий момент настал. Он что-то сказал Вувуну, тот нажал на задних оленей. Как только они  подтянулись  и  табун превратился  в большой темный шар, пастухи вдруг с отчаянным криком бросились на оленей. Неожиданный рывок и крик вспугнул оленей, они неистово закружились по кругу, топот копыт в несколько секунд достиг силы гула. В неистово кружившейся массе смешались и передняя, и задняя часть табуна, утратили свою роль вожаки. И это позволило пастухам втолкнуть крутящийся шар в ворота кораля. Вытянувшись цепью, мы неистово прыгали, махали руками, шапками.

— Ровнее держись, все в одну линию, одинаково друг от друга,— командовал Петя Лялянский.

И вот наконец счастливый момент — табун пошел в кораль.

Расходясь по своим местам, недавние зрители восхищались мастерством пастухов. Для любого из русских рабочих трактор, машина, самолет, далее рация были предметами достаточно понятными и близкими. Но, встречаясь с оленьим табуном, они робели. Вид массы животных будит у любого человека какое-то странное ощущение. Мы воспринимаем табун как одно многоголовое существо. Только зная оленей, удается различать в их массе и тех, кто вольны в своем поведении, и тех, что покорно идут, подчиняясь остальным. Я не раз замечал, что русские считают оленеводов на Севере особенными людьми. Пастухи появляются в современных поселках в своих меховых необыкновенных одеждах словно из другого мира, они приходят из тундры, которая для них дом, а для приезжего — страна опасностей и немыслимо тяжелого труда. Русские люди и на Севере не часто видят пастухов. Даже в нашем районном центре оленьи нарты, национальные наряды всегда вызывали интерес, заставляли прохожих останавливаться. А в Петропавловске, на аэродроме, увидев мою национальную шапку — полосатую, сшитую из разноцветных лапок пыжика, с бусами и красными кисточками,— люди с удивлением спрашивали меня: «Откуда?» И лишь раза два-три я слышал позади себя: «Это с Севера, я знаю». Наши Тиличики казались в Петропавловске-Камчатском краем света.

За месяц корализации дважды задувала большая пурга. По три дня палатка содрогалась от порывов ветра. Снаружи входили обсыпанные снегом люди, протягивали руки к печке, потом начинали выбивать из одежды снег. Раз в день несколько пастухов уезжали сквозь пургу в табун и привозили оттуда молодого олешка. Здесь же в палатке его разделывали. Вновь закипал огромный котел с мясом.
Основным занятием большой компании пастухов в это время были разные поделки. Почти у каждого среди вещей на нарте имелись куски моржового бивня или особо прочные куски рога, срезанные осенью у быков, куски изогнутой березы, рога снежных баранов. Хозяева — пастухи той бригады, где нас застала пурга,— втаскивали в палатку целые ворохи стволиков берез, расколотых на длинные бруски. Из них очень острыми ножичками выстругивались элоэли. При конечной отделке под рукой мастера вились уже не стружки, а деревянные нити. Хлысты с карандаш толщиной можно было согнуть в кольцо. Из-за частых обломов приходилось возить с собой запасные элоэли, так что потребность в них всегда была велика.
Из бараньего рога делали круглые бобышки, надевавшиеся на толстый конец элоэля, чтобы перенести сюда центр тяжести. Из моржового бивня вырубали изящные гуськи, которые надевались на тонкий конец элоэля. Его острый конец поторапливает оленей в пути. Из рога и кости вытачивали мелкие детали для оленьей упряжи, в которых я тогда еще не слишком хорошо разбирался. Изогнутые стволики берез нужны были для изготовления копыльев от нарт (дугообразные стойки, на которых держится сиденье нарты).
Каждая такая поделка доводилась до блеска и изящества. Ее вертело множество рук, так что каждый старался не подкачать. Конечно, сравниться со стариками в мастерстве молодежь не могла, однако ребята пытались. Заразился этим увлечением и я. Митрай, старый пастух, подарил мне маленький, почти трехгранный ножичек. Кусочки кости и рога были в изобилии. Скоро стало привычкой каждую свободную минуту не торопясь скоблить какой-нибудь «огрызочек», пытаясь превратить его в полезную вещь. Находя на пастбище деревянные или костяные стружки, я легко представлял себе, как сидел здесь пастух, поглядывая на стадо, и по привычке скоблил и скоблил ножичком кусок рога или дерева.
При встрече на дороге обрадованные люди иной раз обменивались ножами, элоэлями, шапками. В них словно отражалась часть жизни, мастерства людей. Случалось, пастухи показывали мне красивую вещицу, сделанную за пятьсот километров отсюда и подаренную при встрече. И в тяжелую минуту, когда хоронили товарища, пастухи бросали в погребальный костер свой лучший нож, копье, табакерку, словно отдавая другу в последнюю дорогу кусок самого себя.
Излюбленной поделкой были выбивалки — изогнутые, сантиметров тридцать длины куски рога, изящно обточенные, с дырочкой для ремешка, и насечками. Они болтались на нартах, лежали у входа в палатки. Очень скоро и я привык перед входом в палатку тщательно выбивать из одежды снег. Он набивался под шерсть, смерзался в ледяные комочки и, обтаяв в тепле, мочил слабодубленую кожу, портил одежду.
Выбивали одежду после просушки так, что на снег оседала пыль из обломанных кончиков оленьих волос. Воздушная полость внутри оленьего волоса делает его очень теплым. Известно, например, что до минус тридцати градусов у оленей не учащается дыхание, не расходуется больше жира. Для них это приятная температура. Но полый волос одновременно очень ломок.
Шерсть облачком осыпается, когда снимаешь кухлянку. Правда, мех оленей настолько густ, что кухлянки хватает года на два-три. Ломкость оленьего волоса делает одежду гигиеничной, с кончиками волос удаляется жир, пот, грязь. Вечером, когда разморенные жаром от печки пастухи оставались по пояс голые, я никогда не видел ни прыщавых, ни засаленных тел. Со мной иногда ездил по стадам наш доктор — Игорь Прокопец. Он тоже с удивлением отмечал, что люди, живущие в поселке, носящие белье, бывающие в бане, выглядят подчас куда менее привлекательно, чем пастухи, постоянно работающие в тундре.
В мягкую оленью шкуру укутывают младенцев сразу после рождения. Шкуры служат простынями и одеялами для взрослых (чукчи спят, раздевшись догола). Из шкур делают яранги и палатки, шьют одежду и мешки. Кожу натягивают на бубны.
Пурга и длинные дороги затянули нашу работу почти на месяц. Переезжая из бригады в бригаду, мы наконец начали приближаться к Хаилино. Последняя бригада, где мы работали, находилась уже километрах в семидесяти от поселка. Однако, как назло, опять задула пурга. Дня два мы пробовали ее переждать. Потом начали работать, невзирая на мокрый снег и ветер. Время от времени порывы ветра усиливались настолько, что становилось трудно различать выбегавших из кораля оленей. Тогда приходилось делать перерыв. Повернувшись спинами к ветру, сидя на корточках, все молча ждали, пока пурга немного поутихнет.
Наконец и эта работа закончилась. Еще один пурговой день ушел на подведение итогов работы бригады, собрание, отдых. Время тянулось очень медленно. Ночью мне не спалось. Несколько раз я выходил наружу, повернувшись спиной к ветру, смотрел в небо. Иногда казалось, что оно светлеет и пурга скоро поутихнет. Но палатка снова начинала содрогаться, сквозь мельчайшие щели пробивалась снежная пыль.
Перед отъездом в табуны мне несколько раз напоминали из окружного управления, чтобы мы не запоздали с отчетом. Я представлял себе, какие громы сейчас обрушиваются на мою голову. Кроме того, с первого декабря в Тиличиках мы должны были начать сдачу оленей государству. Нужно было командировать туда людей, и в том числе тех, которые помогали на корализации. Я понимал, что мясосдача — дело нелегкое, требовавшее четкой организации, и легко представлял себе, как суетятся сейчас кооператоры — ремонтируют цеха на забойном пункте, набирают людей для обработки туш, как волнуется начальство. Этим мясом предстояло питаться тысячам людей и в нашем, и в соседних районах, и в Петропавловске-Камчатском. А я между тем не знал, где находятся два стада оленей, предназначенных для сдачи, и готов ли совхоз для этого важного дела.
Следующий день не принес изменений. Было все так же тепло и сыро, дул, не прекращая, северо-восточный ветер, неся с собой тяжелые облака, туман, снег. Стоило отойти на полсотни метров в сторону от утоптанной площадки вокруг палаток, как люди проваливались в рыхлый снег по пояс.
На следующее утро я сказал, что ждать больше нельзя, мы должны ехать. Но кажется, никто не верил в это «нельзя». «Никуда не уедешь,— спокойно возражал Коля Чилькин.— Скоро обратно вернешься».
Никакие мои уговоры, что нас ждут, не действовали. Быть может, я и согласился бы с доводами товарищей, но один из молодых пастухов — Толя Ильтагин сказал мне: «Езжай сам, мы не поедем».
— Как так не поедешь? Раз надо, значит, поедем.
— А я не поеду.
— Подожди, это кто будет решать? Ты или я?
— Ты за меня не решаешь,— буркнул Толя.
Он был здоровенный и красивый парень, этот Толя Ильтагин. Во время корализации я любовался им — он владел арканом, словно музыкант своим инструментом. Но теперь, когда наш спор слушали пастухи и их сочувствие было явно не на моей стороне, я ни за что не хотел уступить.
— Пойдем-ка, Анкуча, поймаем моих оленей,— сказал я бригадиру.— Я все равно сейчас уеду, а кто останется — пусть пеняет на себя.
Анкуча, коренастый, пожилой эвен, лицо которого из-за выбитых передних зубов казалось мне грозным, молча поднялся и вышел вслед за мной из палатки. Потом по узкой тропинке, что вела в табун, тронулось еще несколько человек. В полном молчании мы добрели до стада. Здесь Анкуча поймал старого-старого ездового оленя, привязал его к кусту. Потом мы выстроились шеренгой и начали прочесывать стадо, подгоняя ездовых оленей к привязанному. Здесь нужно было очень осторожно, пригибаясь подойти и, обняв за шею оленя, привязать. Как только таким способом удалось поймать моих ездовых, я надел на них уздечки и повел к лагерю. Кто-то из пастухов помог мне запрячь оленей в нарту, и, ни на кого не глядя, я тронулся вперед.
Первые несколько километров мои олени бежали довольно дружно по протоптанной за время корализации дорожке. Потом началась целина, они пошли шагом, то и дело проваливаясь в снег по брюхо. Через несколько минут я понял, что так никуда не уеду. В бессильной ярости я стоял по пояс в снегу возле нарты. В одной из бригад мне подарили плетеные лыжи, и я, надев их, попробовал идти впереди оленей. Вряд ли я прошел бы так больше двух-трех километров, но тут меня догнал старый Митрай, за ним Эхевьи, Оммат и другие пастухи. Стороной, дико гикая на оленей, в ярко-розовой камлейке пропахал снег Ильтагин.
Чтобы проложить в снегу борозду длиной семьдесят километров, нам потребовалось четыре дня, хотя по хорошей дороге этот же путь проходят за один. Первый день, пока олени еще были не слишком усталы, нарты поочередно шли впереди, пробивая дорогу. Потом олени один за другим стали отказываться идти целиной. Правым у меня был крупный белый олень. Когда я пытался заставить его идти вперед, он вставал на дыбы и бил меня передними ногами.
Через два дня лишь три упряжки, меняя друг друга, шли впереди. Это были олени старых пастухов, крупные, с мощными, необрубленными рогами. Я уже знал, что рога не трогают лишь у очень спокойных и послушных оленей. Особенно красивы были олени у Оммата. Покорные воле хозяина, они по часу прыгали вперед, потому что идти по такому рыхлому снегу было не под силу даже длинноногим оленям. Когда я поделился с соседями своим восхищением по поводу оленей Оммата, кто-то коротко сказал: «Беговые!»
До этого в моем представлении беговые олени были неукротимыми, своенравными животными. А оказалось, что настоящий беговой олень — это само послушание, чуткость. Позднее, зимой, я узнал, каким трудом достигается эта покорность, способность идти вперед, пока хватает сил.
Никто не напоминал мне о неудачном решении. Как и обычно, жизнь быстро приобрела какой-то определенный ритм. С утра мы часа три пробивались вперед. Потом пили чай и кормили оленей. В глубоком снегу они раскапывали ямы, добывая ягель. Минут через сорок олени уже отдыхали, очевидно вполне довольные «обедом». Снова до вечера уныло тащились с бесполезными попытками очистить полозья от налипающего снега, с бесконечными остановками, пока вперед пробивать дорогу выезжала из строя новая нарта. Уже в сумерках останавливались на ночлег, раскапывали в снегу глубокую яму для костра, кипятили чай и варили мясо. Потом каждый набрасывал рядом с нартой немного прутьев кустарника, чтобы не подтаивал снег, и ложились спать.
Я возил с собой олений кукуль, удивительно теплый и просторный. В первые свои ночевки на снегу — месяц назад — я залезал в него во всей одежде, как был. Кто-то из пастухов посоветовал мне снимать верхнюю одежду. В конце концов я начал спать в одних трусах. Неприятно было только раздеваться вечером под порывами ветра со снегом и ужасно не хотелось вылезать из мешка утром. Но ночью я блаженствовал: набросив на плечи верхнюю кухлянку и уткнувшись носом в теплый олений мех, принимался смотреть сны. То ли от мясной пищи, то ли от уюта они приходили всегда радостные и красочные.
Как выяснилось, все пастухи, кроме меня, попадали в такие передряги. Пурговать было делом привычным. Правда, вспоминали, как семь человек погибли на реке Пылге, не сумев выбраться за полмесяца из снежного плена. Но это был исключительный случай.
Наконец на пятый день пути чуть-чуть стал крепнуть наст. Сначала понемногу, по нескольку метров, олени проходили не проваливаясь. Потом таких участков стало больше. К тому же дорога пошла по льду реки. Полозья оставляли на влажном снегу серые, быстро наполнявшиеся водой полосы. Невзирая на мокрые брызги из-под копыт оленей, мы устраивали маленькие гонки. Временами по десять нарт неслись в ряд. Все отчаянно стегали оленей, не желая уступить.
Потом где-то впереди появлялась полынья, и приходилось снова выстраиваться в цепочку.
Уже в сумерках, когда всякое терпение истощилось, когда не верилось, что кончится эта растреклятая дорога, вдруг вдалеке засиял огонь.
— На стройке свет! — закричал кто-то сзади меня. Всех охватил восторг, казалось, что и олени почувствовали конец пути. Вот уже пахнуло дымком, послышался стук движка на электростанции. Дружно залились хаилинские собаки. Жители смотрели, как проносятся по улице оленьи упряжки.
Посредине поселка, там, где по речной протоке к самым домам подходил ольховый лес, мы остановились. Пастухи принялись выпрягать оленей. Кто-то повел их на сопку, там ветер сдул немного снег и ягель был доступнее. А я впрягся вместо оленей в нарту и потянул ее к дому.
У крыльца пурга намела огромный сугроб, так что и дверь нельзя было открыть. Одолжив у соседей лопату, я принялся за работу. В комнате было холодно, через маленькую дырку у края стекла на пол нанесло снегу. Он лежал косой горкой. Печка дымила и никак не хотела разгораться. Пришел сосед — одноглазый Эвгур. Поздоровался, посмотрел, как я вожусь с печкой. Потом притащил сухих смолистых мелко порубленных дров. Огонь загорелся сразу, но дыму в избе не убавилось. Часа три я еще сидел у Эвгура, пил чай, развалясь на шкурах, постеленных на пол. Старый пастух жил как привык. И я с удивлением почувствовал, что и мне такая обстановка уже стала привычной и даже приятной. Не хотелось идти в свою дымную квартиру, ставшую без хозяина холодной и неуютной.

Поднялась снежная пыль, слышался мерный гул от тысяч переступающих ног, иногда прерываемый треском столкнувшихся рогов.
Пастухи, подгонявшие стадо сзади, размахивали арканами, кричали. То и дело из стада выскакивали олени и пробовали прорваться мимо людей в тундру, туда, откуда пришел табун. Тотчас же за ними устремлялись остальные олени, потом все стадо. Метров через двести — триста пастухам удавалось остановить табун, снова подогнать его к коралю. Словно завороженный, смотрел я на мятущуюся массу животных. Пока что все они были для меня одинаковы.
Тем временем бригадир Иван Петрович Долганский резко сменил тактику. Пастухи перестали кричать, давая оленям немного успокоиться. Потом Долганский один встал метрах в пятидесяти позади стада и начал, тихонько посвистывая и покрикивая, гнать оленей. Он действовал по-разному: на одних животных не обращал внимания, даже если они и отходили довольно далеко в сторону, зато на других кричал, замахивался арканом, едва они на полкорпуса высовывались из табуна. На чем основывались его действия, мне еще не было понятно, но он один сделал то, чего не удавалось десятку молодых. Табун постепенно все глубже заходил в кораль. Настал момент, когда с обеих сторон входа побежали навстречу друг другу пастухи. Олени шарахнулись было в глубь кораля. Не найдя выхода, повернули обратно, натолкнулись на густую цепочку людей. Несколько минут табун в смятении кружил на месте, потом начал успокаиваться, олени перешли на шаг.
До начала корализации я составил план сдачи оленей государству. Сейчас мы наскоро обсудили его с бригадиром. Он хотел оставить побольше быков-производителей. Много их погибло осенью во время брачных боев, когда олени сражались за главенство в стаде, когда, истощив свои силы, отставали от стада в тундре. Конечно, я во всем соглашался со старым оленеводом.
Начался лов оленей. Человек пять опытных пастухов вошли с арканами в глубь кораля, а Долганский указывал им то на одного, то на другого оленя. Бросали пастухи аркан с изумительной точностью. В такой толчее и мелькании рогов, казалось бы, ремень неминуемо должен был цеплять сразу нескольких оленей, но он, точно длинная рука пастуха, выхватывал из массы бегущих нужного. Иногда Иван Петрович пояснял мне, почему берет того или иного оленя: болеет, худой — не переживет зиму, эта важенка бросила олененка весной и т. п. Человек пять молодых пастухов брали пойманных оленей за рога, выводили их за линию оцепления и отпускали в тундру. Там олени собирались возле привязанных поодаль ездовых быков. Один из пастухов дежурил здесь и время от времени собирал стадо покучнее…
В компании с тремя пастухами-учетчиками я подсчитывал отпущенных оленей. Пока что я мог лишь вести общий счет, а пастухи отмечали отдельно телят, двухлеток самцов и самок, важенок и так далее. Не стесняясь, я то и дело спрашивал их о возрасте проносящихся мимо оленей. Хотелось как можно лучше узнать животных, научиться так же, как пастухи, с первого взгляда различать их по облику, рогам, росту.
Так прошло два часа. Постепенно сидение на месте начало надоедать. Очень хотелось попробовать самому повести оленя за рога. Некоторые быки едва не поднимали пастухов над землей, и борьба казалась мне очень заманчивой. Не выдержав, я сбросил кухлянку и, оставшись в одном свитере, пошел в кораль. Один из молодых пастухов занял мое место учетчика.
Первый олень таскал меня по загону как хотел. Уж не знаю, кто кого выводил. Временами казалось, что эти пятьдесят метров никогда не кончатся. Все же я переупрямил его. А второй, третий пошли уже легче. Оказалось, что вовсе и не нужно было стараться переупрямить оленя. Наоборот, хитрость была в том, чтобы использовать его же собственное стремление бежать от опасности. Со временем я научился схватывать оленя только за один рог, чуть повернув его голову к себе. Тогда он бежал прочь от меня и… из кораля. Оставалось лишь мчаться вслед за ним огромными прыжками.
Намучившись с оленями, я едва дождался, когда работа закончится. Часа за три мы вывели голов триста, а это было нелегко. Потом нужно было ждать, пока пастухи угонят отобранных оленей. Тогда мы просчитали оставшуюся часть. Все это заняло еще часа два, и я замерз так, что едва не стучал зубами. Хотя у меня была двойная кухлянка из черно-белых неблюев** оставшаяся в наследство от прежнего директора, мокрые рубашка и свитер, словно ледяные, прилегали к телу.
В палатке пастухи принялись переодеваться. Промокшие кухлянки, брюки, чижи (меховые чулки) они бросали, не заботясь о дальнейшей судьбе одежды. Дело женщин было просушить, починить ее. Жены двух пастухов, жившие в бригаде, занимались этим. Я тоже заменил чижи на сухие, но больше меховой одежды у меня не было. Я достал телогрейку и надел ее на голое тело, чтобы можно было просушить рубашки.
За разговорами, горячей олениной, чаем незаметно пролетел вечер. Железная печка посреди палатки накаляла воздух так, что большинство пастухов сидели по пояс голые. Меховые палатки появились в совхозе совсем недавно. Их пропагандистом на Камчатке был заслуженный зоотехник РСФСР П. Е. Миронов. Палатки сразу полюбились пастухам — просторные, с железной печкой и окнами. Они имели столько же свободного места, сколько и большая чукотская яранга, но в них было тепло и недымно.
Последующие два дня мы сортировали оставшуюся часть табуна. Потом на собрании подвели итоги. У Долганского они были очень хорошие. Каждый пастух просил слово. Некоторые говорили всего несколько фраз, но чувствовалось, что люди относятся к словам очень серьезно.
Утром все проснулись рано, часа за два до позднего осеннего рассвета. Пили чай, разговаривали, курили. Я пытался еще подремать, сильно устав накануне, но пришлось тоже прилечь у низенького столика. Наталья налила мне в кружку крепкого чая. Пастухи любили заваривать плиточный чай. Наутро с непривычки во рту было кисло от него, и лишь несколько новых глотков снимали неприятный привкус и восстанавливали бодрость.
Когда рассвело, люди уехали в табун ловить ездовых оленей. Лишь к полудню наша многочисленная компания наконец собралась. Все двигались неторопливо, занимались своими делами. Но вот один, другой стали запрягать оленей, и тотчас началась спешка. Я уже знал, что олени бывают очень неспокойны, когда хоть одна нарта тронется в путь, торопился и оттого еще сильнее путался в упряжи, пока мне не помогли. Через десяток минут все уже стояли рядом с нартами, намотав поводья на руки с элоэлями в руках.
Степан Элевье, что был первым, крикнул: «Амто?» Ему тотчас ответили: *То-гок». Степан толкнул своих оленей, а за ним вскачь, вспарывая полозьями нарт снег, пошли в тундру и остальные упряжки. Олени не слушали меня, сколько я ни натягивал поводья и ни тормозил ногами. Еще на виду палаток, там, где нарты одна за другой скатывались с берега на слабо заснежный лед реки, нужно было круто повернуть. Моя нарта ударилась о снежный заструг и перевернулась. Красный от смущения, не зная, как справиться одновременно с оленями, нартой, наползавшей на глаза шапкой, элоэлем, поводьями, я возился на злополучном повороте, пока рядом не затормозил старик Тналхут. Он взял моих оленей за повод, вывел на дорогу и, едва я сел, отпустил. Галопом моя лихая пара догнала уходивший вперед аргиш (караван оленьих нарт) и пристроилась за последней нартой. Впрочем, как и в первый раз, немного устав, олени успокоились. Потянулись нескончаемые снежные километры.
Скучать мне не приходилось. Ровных мест было немного. Чаще ехали склоном или пересекали большие и малые хребтики. Подражая товарищам, я то вскакивал с нарты и бежал рядом, облегчая оленям работу, то изо всех сил нажимал на тормоз — изогнутый железный крюк, который бороздил снег, удерживая нарту на спусках. Там, где снег был порыхлее, нужно было подгонять оленей элоэлем. Очень скоро я взмок и устал. А дороге все не было конца.
Уже в сумерках мы остановились на отдых. Снова я неумело возился с упряжью. Потом отвел оленей на вершину сопки, где ветер сдул снег, и привязал на веревку кормиться. Тем временем пастухи уже развели костер, вскипятили чай. Ели юколу (вяленая рыба). Она была по-осеннему мягка и жирна. Потом запахла поджаренная на углях рыбья шкурка.
Нужно было еще подождать, пока олени подкормятся. Сидя на снегу, пастухи курили, а я ходил вокруг, потому что мерз. Мороз все крепчал, и моя пропотевшая спина давала о себе знать. Я завидовал пастухам и клялся, что разобьюсь, но заведу одежду не хуже, чем у них. Надев на голое тело мехом внутрь кухлянку, они не боялись мороза. Влага тотчас впитывалась высоким и густым оленьим волосом. Мои же рубашки и свитера, словно панцирь, стягивали спину и грудь.
Большинство пастухов было одето только в одну, но очень толстую и пышную кухлянку из октябрьского олененка, в брюки из августовского неблюя и торбаза (меховая обувь) до колен (с чижами внутри). Поверх кухлянки у всех матерчатые камлейки (балахон с капюшоном, защищающий от ветра) самых разных цветов, но обязательно с контрастными оторочками у плеч вокруг рукавов и у подола.
Вернувшись в Хаилино, я постарался завести себе такую же одежду, но, увы, опоздал. К декабрю наряд пастухов изменился. На тело стали надевать тонкую неблюевую рубашку мехом внутрь, а поверх нее вторую — мехом наружу. Вместо тонких брюк все оделись в толстые, из октябрьского олененка, штаны, а некоторые сверху надевали еще вторые, потоньше, мехом наружу, обычно белые или пестрые. Торбаза теперь стали носить короткие — чуть выше щиколоток, чтобы легче было менять отпотевшие чижи. Сменились и шапки — вместо легкого, мехом внутрь, хорошо дубленого, не боящегося сырых осенних пург малахая двойные пыжиковые с богатой оторочкой из выдр и росомах.
Но и это был лишь временный наряд. Мне пришлось обзаводиться одеждой для ранней весны, когда на реках появляется наледь, а яркое солнце быстро жжет мех; для поздней весны, когда кругом разлив; для жаркого лета и для сентября, когда сутками не возвращаешься к палатке, собирая разошедшееся стадо; для осени — еще бесснежной, но уже с заморозками. В каждый сезон нужна была особая одежда. Народная культура здесь достигла высокого совершенства. И через год я уже не удивлялся, когда одним из главных достоинств невесты пастухи называли умение шить одежду. В самом деле, без одежды мужчины не могли бы работать в стаде. По той же причине они нисколько не сомневались в равенстве своего труда и женского. Без того и без другого в тундре не выживешь.
Пастухи были одеты не только по сезону, но и очень нарядно. Кухлянки, шапки, рукавицы, брюки, торбаза — все было расшито бисером, увешано кистями и кисточками из крашеной нерпичьей шерсти, бусами и медными побрякушками. Это было и экзотично, и красиво. Мне хотелось быть таким же красивым и ловким. Представления коряков, чукчей и эвенов о том, кто выглядит молодцевато, браво, полностью совпадали с нашими. Кроме нескольких стариков, нарочито сохранявших неторопливость, благодушие и в тон одетых в широкие, теплые уютные одежды, пастухи были в коротеньких кухлянках, туго схваченных на поясе одним, а то и двумя поясами. Брюки, торбаза сшиты в обтяжку, так, чтобы не стеснять людей при ходьбе по рыхлому снегу. И кисточки, вившиеся по ветру, искрившиеся бусы и бисер лишь подчеркивали их гибкость и стремительность движений.
Со временем, подружившись с несколькими искусными мастерицами, я обзавелся одеждой «не хуже, чем у людей». Из Москвы родные и знакомые посылали мне бусы и бисер. На время я стал одним из крупных потребителей бисерной промышленности. Впрочем, московские знакомые жаловались, что найти что-то похожее на присланные мной образцы в Москве нелегко. Требования к украшениям на Камчатке были очень высокие. Бусы, кованые украшения из меди передавались из поколения в поколение.
В первые дни работы в табунах, пережидая в палатке пургу, когда все маются от безделья, я не раз внимательно рассматривал украшения на одежде окружавших меня людей, их пояса с медными пуговицами, наборы ножичков на поясе (большой — для рубки рогов, дров, убоя оленей; средний — для резки мяса во время еды, починки упряжи; совсем маленький — для сверления дырочек в дереве, починки нарты), кожаные мешочки для спичек, табака, точильного камешка. У каждого пастуха сзади висела медная трубочка на кожаном ремешке. В ремешок были воткнуты граненые иглы и уложены жилки для починки одежды. Некоторые щеголи носили на поясе еще и щипчики для выщипывания бороды и усов, для доставания соринок из глаз (ломкая оленья шерсть часто засоряет глаза).
Впрочем, мой интерес никому не казался нескромным. Это было обычным делом — рассматривать вещи друг друга, потому что все они были самодельными и у каждого хоть немного отличались. Точно так же общий интерес вызывали часы. То и дело ими менялись. Иной раз они снова возвращались к первоначальному владельцу. Одни такие часы — «Маяк», обойдя по совхозу всех, снова вернулись ко мне и служат до сих пор.

====================================
** Шкурка олененка от рождения до двухнедельного возраста называется «пыжик», от двух до шести недель — «пентюх». В июле — августе шкурки оленят (в это время им два-три месяца от роду) имеют ровный, густой короткий волос и называются «неблюй». К ноябрю волос достигает максимальной длины и густоты. В дальнейшем у оленей отличается лишь зимний и летний наряд. Летний — с очень коротким, негустым волосом.

Первый этап. Чтобы установить степень покрытия пастбищ кормовыми растениями, выбирают наиболее типичные места на каждом участке пастбищ, например, тундра лишайниковая, кедровый стланик с лишайниками, болото травянистое, ольховые или березовые кустарники с лишайниками или травами между ними. Измеряют пройденный путь рулеткой или считают пары шагов (обычно это около 1,5 м) и отмечают, какие его доли заняты каким типом растительности. Потом вычисляют, какой тип растительности насколько представлен.

Расчет процентов: всего пройдено 200 м (это 100 %). Кедровый стланик занимает 50 %, лишайниковая тундра — 30 %, болото — 20 %.

Второй этап. Проходят по каждому из пастбищ. Каждые 10 или 20 м останавливаются, осматриваются на 10 м вокруг и отмечают в записной книжке, какая доля участка (сколько %) вокруг занята лишайниками. Хорошо сделать такие маршруты вдоль и поперек выбранного участка с характерным типом пастбищ.

Так обследуют несколько участков с одинаковым типом растительности. Получается запись, подобная той, что дана в таблице 2.

Среднее покрытие составляет 310/12 = 25,8 %. Таким же образом оценивают лишайниковое покрытие в других типах растительности (на выбранном участке в 50 га).

Третий этап. Измеряют высоту лишайникового покрова (живой части кустиков с точностью до 0,5-1 см). Сделав промеры, например, в тех же точках, где измерялся процент покрытия лишайниками территории, вновь заполняют таблицу, суммируют и вычисляют средние показатели (табл. 3).

Средняя высота лишайников в лишайниковой тундре 29/12 = 2,4 см. Далее мы используем таблицу В. С. Шаталова:

  * Хаилино находится в лесотундровой зоне.

Полученное значение близко к 2,5 см. Это означает, что запас ягеля на 1 га составляет 32 ц. Как установлено, лишайниковая тундра занимает 30 % участка в 50 га, т. е. 15 га. Всего лишайников на этой площади 32 х 15 = 480 ц.

Продолжают работу, чтобы узнать, каков запас лишайников на участках, занятых другими типами растительности. В результате, предположим, получатся следующие цифры: лишайниковая тундра — 480 ц; травяное болото — 30 ц; кедровые стланики — 80 ц.

Всего: 590 ц.

В зимнее время на одного оленя расходуется 5 кг ягеля (олень поедает 4,6 кг, остальное теряется). В нашем примере для использования, в среднем, доступно 75 % кормов, так как на этих пастбищах не бывает глубоких снегов и твердого наста, нет больших зарослей кустарников, оврагов. Следовательно, на данном участке из общего запаса в 590 ц доступно 442,5 ц.

В год следует использовать не более 10 %. Следовательно, ежегодный расход ягеля составит 44 ц. Этого количества должно хватить на 4 400 кг : 5 = 880 олене-дней. Как видим, этого корма достаточно для прокорма ездовых оленей. Но держать здесь стадо в 1 500 голов было бы возможно лишь полдня, а потом его следовало бы двигать на следующий участок. Кочевка — неотъемлемое условие существования оленей. На одном месте им не прокормиться.

 

Изучение пастбищ северного оленя в России было начато в конце 1920-х годов и постепенно сложилось в значительную по объему науку. Достаточно сказать, что в СССР было дважды проведено устройство пастбищ, включавшее обследование всей громадной территории оленьих пастбищ, составление таблиц пастбищной емкости (т. е. количества оленей, которые могли бы на этих пастбищах прокормиться), карт оборота пастбищ для каждого из сотен оленеводческих хозяйств от Мурманска до Петропавловска-Камчатского. Подобный проект пастбищеустройства сделан и для Корфского оленесовхоза Камчатской области и имеется в дирекции.

Однако материалы эти требуют обновления. Изменения климата, естественная сукцессия растительности могут менять характер и кормность пастбищ в огромной степени. Тем более, этот процесс наверняка имел место на территории Корфского оленесовхоза, где вот уже почти 15 лет на большей части территории оленей не пасут.

Профессиональное устройство пастбищ дело весьма дорогое. Однако обследование небольших участков пастбищ вполне под силу учителю со школьниками. В данной программе предложено обследование вершины холма, который возвышается над с. Хаилино. В прошлые годы, когда пастухи приезжали в Хаилино зимой на оленях, они уводили своих ездовых оленей наверх, к вершине холма, и привязывали там кормиться. С появлением транспортного стада, при проведении спортивных соревнований, а также когда пастухи будут прибывать из стад на оленьих упряжках, потребуется знание кормовой емкости пастбища на вершине и по склонам холма. Таким образом, обследование будет иметь не только учебный, но и практический смысл.

Важно напомнить, что для поддержания сил ездовых оленей нужны лишайники, поскольку их главная составляющая — углеводы богаты энергией. Таким образом, задачей обследования будет именно оценка количества лишайникового корма. Здесь использован метод описания пастбищ, предложенный В. С. Шаталовым — известным пастбищеустроителем, который, в частности, проводил последнее устройство пастбищ Корфского оленесовхоза. (Шаталов В. С. Пастбищеобороты — прогрессивный прием в оленеводстве. Петропавловск-Камчатский : Книжная редакция «Камчатской правды», 1961.-21 с. Эта брошюра доступна в библиотеках).

Работа проводится летом или осенью, до того как выпал снег. Сначала, используя приборы GPS или измеряя шагами, размечают и измеряют площадь обследуемого участка. Например, отмечают (флажками) границы участка 1 км на 0,5 км, т. е. площадью в 50 га. Исследования ведутся в три этапа. Первый — установление доли тех или иных типов пастбищ на обследуемой площади, второй — измерение толщины слоя лишайников. Третий проводится по возвращении — вычисление кормовой емкости, т. е. количества оленей и дней, в течение которых этот участок может использоваться.

Если первые меры принудить оленя бежать не помогают, бывает лучше оставить его в покое. Олень, один раз запомнивший, что таким образом можно избавиться от работы, больше не годится для езды. Чаще подобное «замирание» случается с сильными, жирными быками. Перед обучением их лучше подержать несколько дней на привязи, без корма, чтобы олень ослабел.

Повороты олени, обычно, запоминают быстро, лишь бы оленевод подавал сигналы поводом четко и никогда, раз начав, не отступался от задуманного: начав поворачивать –поворачивал, решив свернуть с дороги в рыхлый снег – доводил бы свое решение до конечного результата. Легче научить оленей бежать от человека (т.е. тянуть нарту), поставив их на уже проложенную дорожку в снегу. Молодых оленей не надо использовать для езды по рыхлому снегу. Лучше «наезжать» их постепенно, сначала по дороге, потом по мелкому снегу. Лишь хорошо тренированные и обученные быки способны работать в рыхлом снегу.

Особое место в практике обучения ездовых оленей занимает подготовка беговых оленей. Здесь необходимы и ежедневные тренировки (езда по 2-3 часа), направленные на то, чтобы сделать оленя выносливым и сильным. Опытные спортсмены стараются, чтобы к соревнованиям олени не были жирными. У них почти не должно быть жира на спине, но еще достаточно жира в трубчатых костях и в других жировых депо. Опытные пастухи щупают, насколько велики комочки жира за ушами, да и сам хрящ ушей – насколько плотен.

Ездовые олени любят бежать протоптанной дорогой, вслед за другими упряжками. Спортсменам же нужны олени, послушно сходящие с наезженного пути, чтобы обогнать впереди идущих. Олени должны послушно сворачивать в рыхлый глубокий снег, двигаться прыжками. Так же, ездовые олени привыкают, что их тяжелый труд заканчивается у входа в юрту (меховую палатку). Но согласно правилам соревнований бега заканчиваются не у входа, а дальше, у шеста, на котором висит приз (шкура росомахи, ветка как символ рогов оленя, который обещан как приз). Этому тоже учат беговых оленей на тренировках.

Наконец, вершина обучения – превращение ездовых оленей в беговых. Помимо длительных тренировок используют «чеклятку». Слово это – производное от «чекля», как называют деревянную дубинку (в 0,5-0,7 м длиной) с утолщением (в виде головы) на конце. Оленю связывают ноги, ремень уздечки, охватывающий шею, развязывают, так чтобы при натягивании он душил оленя. Однако этот ремень должен как можно ближе прилегать к голове, иначе можно повредить горло оленя. Повод уздечки пропускают через отверстие в голове чекли. Потом начинают мерно взмахивать чеклей, тем самым на мгновение затягивая петлю на шее оленя и, одновременно, заставляя шипы на лобном ремне впиваться в лоб оленя. Чекля помогает увеличить силу воздействия на оленя. Этот процесс называют «чекляткой». Придуман он для того, чтобы намертво внедрить в память оленя звук (цоканье языком), который будет ему напоминать о таком страшном наказании. Вторая, еще более действенная задача чеклятки, приучить оленя к мучениям и, тем самым сделать его равнодушным к страданиям, обращать на них внимания меньше, чем на команды хозяина. Чеклятку проводят после окончания тренировки, а потом отпускают оленя кормиться.

Подготовленный таким образом беговой олень становится способным мчаться, невзирая на упадок сил, на рыхлый снег, на отсутствие дороги. В повседневной жизни пастухов бывают моменты, когда от послушания оленей зависит жизнь. В рыхлом, мокром снегу, когда тащить нарту неимоверно трудно, олени тонут в снегу, могут двигаться лишь прыжками. Тогда лишь настоящие беговые олени способны вывести человека.

На Камчатке и Чукотке используют пассажирскую и грузовую нарту, у других народов Севера не известную (Рис. 26 и 27). Олени тянут нарту, налегая плечом и грудью на кожаную лямку, от которой тянется ремень к нарте.

Рис. 27. Устройство грузовой нарты

На голову оленю надевают уздечку, на лобном ремне которых надеты металлические или из кости трубочки с шипами. При натягивании повода эти шипы причиняют оленю боль и заставляют остановиться или повернуть в нужную сторону. Оленей погоняют «элоэлем» (Рис. 28) – березовым прутом с костяным гуськом на конце и тяжелым набалдашником у основания, у руки. Гуськом «клюют» в мягкую часть бедра, но не в хребет – так можно искалечить оленя.

 

Рис. 28. Элоэль для управления упряжкой

В нарту запрягают двух оленей, но управление сосредоточено на правом олене, тогда как левый олень служит лишь как тягловый. Соответственно, правого оленя приходится учить дольше, тогда как левым нередко запрягают совсем недавно обученного оленя.

 

Также, правый олень нередко бывает намного старше левого (Рис. 29).

Рис. 29. Оленья упряжка

При обучении оленя перед пастухом стоят следующие задачи:
1. Научить оленя спокойно стоять на привязи,
2. Научить спокойно ходить на привязи за человеком,
3. Научить бежать от человека, т.е. тащить нарту,
4. Научить поворачивать и останавливаться,
5. Научить работать до изнеможения, что особенно важно при езде по глубокому и рыхлому снегу.
Начиная обучение важно помнить, что оленей надо приучать к определенным сигналам. Бесполезно бить оленя и делать ему больно, когда олень не способен связать это со своим поведением. Поэтому сильный рывок за повод (шипы на уздечке сделают оленю больно) или стегание элоэлем должны следовать почти тотчас за неправильным поведением. Важно, чтобы сигналы были четкими и одинаковыми. Редко бывает послушным олень, на котором ездят разные люди. Каждый ездок управляет по-своему, и олень плохо понимает, что от него хотят.
Обучение оленя начинается с приучения его к веревке. Оленя отлавливают из стада, одевают на шею веревку (конечно, с застежкой на пуговице или завязав веревку специальным узлом, чтобы он сам себя не удавил). Обучаемого оленя привязывают к кусту, веревка бывает 2-3 м. Куст выбирают с таким расчетом, чтобы он пружинил, когда олень дергает, но не ломался и не вырывался с корнем. Олень остается на привязи 3-4 дня, постепенно привыкая к ощущению несвободы, начинает стоять на привязи спокойно.
Отвязав оленя, пастух водит его, дергая за веревку каждый раз, когда олень начинает рваться прочь, брыкаться и.т.п. Этот этап занимает примерно 5 часов. Приучение спокойно стоять и ходить на веревке – важнейший этап обучения. Когда олень этому научится, ему надевают уздечку и водят некоторое время на уздечке. Потом запрягают в нарту, чаще ставят левым оленем, чтобы он учился у правого, уже обученного. Потом начинается заездка – приучение оленя тянуть нарту.
На этом этапе олень должен научиться бежать от нарты, т.е. тянуть ее. Обычно олень пытается вырваться, подлезть под правого оленя. Обучающему пастуху волей-неволей приходится его несколько раз распутывать, поправлять упряжь. Однако через полчаса — час молодой олень устает, становится более спокойным и послушным. Тогда его отпускают в стадо кормиться. Уроки повторяют ежедневно – опять отлавливают, водят на веревке, запрягают, используют для езды в окрестностях лагеря пастухов.
Некоторые олени предпочитают вести себя неактивно (убегать от нарты, рваться в стороны и т.п.), ложатся, готовясь вытерпеть боль, но не работать. Нужно попробовать вести оленя (упряжку) в поводу, несколько раз несильно поднять упрямого оленя на ноги (приподнимая его сзади за ноги). Потолкав оленя ногой, обучающий пастух переходит к более тяжелому наказанию. Отойдя чуть в сторону (на длину элоэля), он клюет гуськом зад оленя (не в хребет(!), а в бедро). Острый гусек делает оленю больно, тот вынужден встать. Нельзя бить оленей – это бесполезно. Животное все равно не улавливает связи между побоями и своим неверным поведением. Только «клевание» элоэлем, точно такое же, каким подгоняют оленя в пути и сопровождаемое характерным цоканьем языком, имеет смысл и становится сильным средством, побуждающим оленя встать и бежать. Цоканье как сигнал к началу движения и клевание элоэлем как понукание бежать быстрее или встать, если олень упрямится, становятся действенными сигналами для оленя.

Оленегонная лайка – помощник пастуха. Вместо того, чтобы самому бежать к оленям, пастух посылает собаку. Лайки понимают, каких оленей надо гонять, на расстоянии в 100 и более метров. Если обычная дистанция вспугивания домашних оленей человеком – 70- 100 метров, то с помощью собаки пастух может гонять оленей, находящихся от него на расстоянии в 200 и более метров. Приобретя собаку, пастух не только управляет оленями с большей дистанции, но и подчиняет их себе и в жаркую летнюю погоду, и в начале лета, когда появляется первая зелень. Как бы не сильно было желание оленей бежать на ветер, чтобы спастись от гнуса, испуг от собаки пересиливает, заставляет повернуть в нужную пастуху сторону. Как не голодны олени в начале лета, как ни жадно хватают они первые желтые цветы пушицы, нападение собаки заставляет их остановиться.
На Камчатке и Чукотке раньше не было оленегонных лаек – только ездовые и зверовые. Но в 1930-е годы лаек привезли из ненецкой тундры, где ненцы вывели эту породу (Рис. 25).

Рис. 25. Ненецкая оленегонная лайка

Сначала щенка приучают к его имени, к подходу к человеку, когда тот зовет. За это щенка поощряют пищей, ласковым поглаживанием, одобрительными словами. Как известно, собаки очень понятливы и быстро улавливают по интонациям хозяина, ругают их или хвалят, собираются покормить или наказать. Щенка учат понимать команду запрета. По этой команде он должен прекратить что-либо делать: не трогать пищу, не рвать шкуру, а главное, не гонять оленей. Как только пастух берет щенка в стадо, его приучают не отходить далеко от хозяина. Песик повсюду сопровождает человека. Щенка, конечно, привлекают убегающие олени, он не прочь бы погнаться за ними. Погоня за убегающим животным (и человеком) – это врожденная реакция собак, ей не нужно учить. Но щенку не позволяют бесцельно гонять оленей. Тотчас следует команда запрета, а потом хозяин подзывает лайку к себе, поощряет за послушание. Наступает момент, когда человек бежит к каким-то оленям, их нужно спугнуть, и лайка, следуя примеру хозяина и не слыша команды запрета, устремляется к этим оленям. Ей дают погонять оленей, сколько требуется, а потом отзывают. Освоение навыка искать объект нападения в соответствии с поведением человека — важнейший элемент обучения оленегонной собаки. Лайки редко пытаются ворваться в стадо, наоборот, мчатся вдоль края стада, заставляя оленей держаться ближе другу, т.е. собирают их в стадо, в чем и заинтересован человек. Возможно, человек отбирал собак, которым свойственно именно такое поведение
Оленегонным лайкам не свойственна волчья хватка. Они лишь слегка покусывают оленей за «пятки». Если лайка проявляет волчьи повадки (кусает оленя за брюхо), ее бьют смертным боем, а если это не помогает, убивают. Другие породы собак (ездовые, служебные) нередко проявляют волчью повадку. Ездовые собаки, попав в стадо домашних оленей, гоняются за оленями, врываются внутрь групп, кусают оленей, благо те привыкли к оленегонным лайкам и не разбегаются. По неписаному пастушескому закону, ездовую собаку, попавшую в стадо домашних оленей, отстреливают.
Собака – это очень сильный сигнал для оленей. Только в летнюю жару, когда оленей мучают кровососы и оводы, они боятся собаки слабее, использование собаки не всегда помогает. Но в другое время использование собак бывает необходимым. Без помощи лайки пастуху пришлось бы бегать несравнимо больше. Бывает, что без собаки пастух вообще не справился бы с работой.
Главный прием работы с собакой – посыл ее к оленю или группе оленей, чтобы испугать их и заставить присоединиться к основному стаду. Обычно пастух обходит стадо краем и посылает собаку подогнать оленей, далеко отошедших в сторону, к стаду. Как только олени побегут в нужном направлении, и пастух будет уверен, что дальнейшая погоня собаки не нужна, он отзывает ее к себе. Опытный пес и сам внимательно следит за движением пастуха и без команды прекращает погоню, догоняет хозяина, чтобы устремиться к следующей группе оленей.
Хотя лайка лишь слегка покусывает ноги оленя, это опасно для новорожденных оленят. Поэтому в период отела оленегонных лаек держат в лагере, на привязи. Их начинают брать с собой, когда снега почти не остается, т.е. когда оленятам уже бывает месяц и более от роду. Летом пастухи берут с собой только послушных собак, но внимательно следят, чтобы работа собаки не повредила стаду. На открытом месте лайка может быть полезной. Но в кустах, высокой траве собачка должны ни на шаг не отходить от хозяина.

У молодых матерей (двухлетних) появление молока нередко происходит с задержкой — через полдня – день после отела. Соответственно, не успевают возникнуть и установиться их связи с новорожденным, поскольку «свой» запах олененка возникает после первого сосания. По сути, это «свой» запах матери, проявившийся в молоке (его капли попадают на голову олененка во время сосания) или кале олененка. Важенка в первую очередь обнюхивает зад и голову олененка, кроме того, его спинку. Поэтому олененка или таскают по пастбищу за задние ноги, волоча по снегу, или носят, держа рукой под грудью. При этом важно не нанести на олененка запаха человека.

Чтобы олененок начал сосать молодую мать, ее ловят, связывают ноги так, чтобы она могла стоять, но не убежать. Олененку дают пососать вымя, поймав и повалив мать. Для установления связи олененка с матерью необходимо, чтобы он научился сосать (а мать позволяла ему сосать) в нормальной позе, т.е. стоя сбоку и просунув голову к вымени. Обычно мать, которую приучают к теленку, пугается, бодает малыша (как мы помним, она сбросит рога только через три дня после отела). Чтобы облегчить прием матерью олененка, в первый день ее не кормят, в последующие два-три дня позволяют немного пастись, удлиняя веревку, на которой важенка привязана. Олененка в этот период также два-три раза в день кормят, для чего важенку валят на снег.

Случается, молодая важенка (двухлетка) продолжает сосать молоко у своей матери, отбирая его от новорожденного. Встречаются также важенки, грызущие копытца новорожденных оленят (таких важенок называют «тетками»). Наказывать таких важенок бесполезно. Пастухи стараются вызвать страх или избегание такой важенки у самой матери. Воровку ловят, валят, режут шерсть на боках, подпаливают шерсть на морде, придавая, таким образом, неприятный запах, который должен бы вызывать избегание других оленей. Прошлогоднему теленку вставляют в нос палочку (поперек, проткнув носовую перегородку) и укрепляют ее ремешком. Это мешает просунуть нос к вымени.

Бывает, по недосмотру бригады с матерью ходит прошлогодний теленок. Важенки, имеющие годовалого теленка, часто бросают новорожденного, хотя отношение к нему бывает нормальным, сохраняется материнский инстинкт. Оправившись после отела, мать начинает поиск корма, уходит с места отела. Каждый ее тревожный призыв находит отзыв у годовалого олененка, так же как и удовлетворяется потребность кормить молоком. В результате материнский инстинкт бывает удовлетворен, и важенка бросает на произвол судьбы новорожденного, еще не имеющего сил следовать за ней достаточно быстро. Возвращенная к беспомощному теленку, мать охотно его кормит, вылизывает, так может продолжаться двое – трое суток (важенку привязывают за шею веревкой), но и после этого срока, если новорожденный еще слаб, он опять бывает покинут. Единственным способом воздействия бывает удаление старшего теленка. Для этого на годовалом теленке режут клочьями шерсть, обрезают уши и хвост, вызывая кровотечение, опаливают огнем шерсть на голове и у хвоста, чтобы придать чужой запах. Все это отпугивает мать, заставляет ее забыть о прошлогоднем олененке.

Если новорожденный теленок погиб, а годовалый остался с матерью еще на один год, а это теленок-важенка, её необходимо зимой отбить в другое стадо. Иначе, на следующий год, будучи уже первотелкой, этот теленок снова попадет с матерью в одно стадо, снова повторится трагедия прошлого года, причем бросит теленка не только старая важенка, но и первотелка, стремясь следовать за матерью.

В первые семь дней жизни распорядок дня теленка целиком связан с питанием. Но важенка позволяет ему сосать лишь, когда в вымени накопится молоко. Происходит это в те же моменты, когда важенка кончает кормиться и когда кончает отдыхать. Так продолжается в течение месяца.

Телята питаются только молоком примерно до 3-4 недельного возраста. Как раз в это время появляется зеленая растительность. К этому времени оленята становятся крепче, едят лишайники и зеленый корм сами. Однако сосут все же довольно часто.

До трех месяцев, а иногда и позже, важенка со своим теленком составляют особую, во многом независимую от остального стада пару. Пока у важенки не накопилось молоко, а теленок не проголодался, они движутся вместе со всем стадом. Когда накопится в вымени молоко, важенка вспоминает о теленке и начинает его искать. Если он не следует за ней, важенка уходит из стада и ищет его в месте, где в последний раз его кормила. Также и теленок, проголодавшись и не находя мать, бежит к месту, где она его последний раз кормила. Оба приходят точно в то место, где и встречаются. Телята проявляют способность безошибочно находить место последнего кормления уже с 1-2 дня жизни. Если мать погибла, теленок подолгу не уходит с места последнего кормления. Также трудно бывает заставить важенку вернуться в стадо, забыть о теленке.

В лесу, а нередко и у тундровых оленей, важенки оставляют теленка где-то в укромном месте (в кустах), а сами уходят на поиски корма или убежища от гнуса. Телята неподвижно ожидают матерей в укрытии. Когда у важенки накапливается молоко, она возвращается, кормит своего малыша и уводит за собой.

Связь с матерью остается прочной пока теленку не исполнится 4 месяца, т.е. до конца лета. В это время (одновременно с окончанием питания зелеными растениями) у важенок резко уменьшается выделение молока, что и служит причиной ослабления материнского чувства и привязанности олененка к матери. До этого времени трудно отбить теленка от матери, перегнать его в другое стадо.