ЛЮБОВЬ К ОЛЕНЕНКУ часть 3

До рассвета оставалось недолго, ехать к палатке мне не хотелось, и поэтому, привязав своих ездовых у куста кормиться, я завалился рядом с нартой. Поначалу было прохладно, задувало под капюшон, холодило лицо снежинками. Потом я притерпелся, стало уютнее, и я заснул. Часа через полтора, поворачиваясь с боку на бок, я вдруг заметил маленький черный комочек, подвалившийся ко мне. Комочек выпрямился, поднялся на ноги. Это был Хоя.
— Что, брат, пригрелся? — сказал я ему.— Ну молодец, знаешь, кто тебя любит.
На рассвете я спустился к палатке попить чаю, а потом вернулся опять в стадо. Нужно было снова и снова обходить табун, тревожить оленей, чтобы малыши поднялись, потянулись, походили, согрелись, а их матери покормились. Смешно смотреть, как важенка, испуганная пастухом, носом или копытцем расталкивает своего олененка, а он не хочет вставать. Наконец не спеша поднимается, вытягивается на своих тоненьких ножках, выгибает спинку.
Пурга кончилась только к вечеру. Как раз подъехал Кававтагин, пастух, посланный из Хаилино на смену Феде. Я его хорошо знал. В поселке он работал конюхом и по совместительству развозил в бочке воду. Он казался там довольно неуклюжим человеком, неряшливо одетым. А здесь, в табуне, как-то сразу преобразился. Откуда-то взялась и щегольская одежда. Оказалось, что он мастерски владеет арканом. Как раз утром начали ловить ездовых оленей, чтобы кочевать. Пурга прибавила снега, нужно было скорее вести табун вверх, к высоким хребтам, куда ездил на разведку Степан.
Встал вопрос и о Хое. Их отношения с матерью немного наладились, но вполне вероятно, что, оказавшись на свободе, важенка могла опять бросить своего сына. Поэтому мы отпустили ее с веревкой на шее, чтобы потом было легко поймать. Поначалу важенка не сообразила, что свободна. Когда весь табун тронулся вперед, она осталась на месте: привыкла к тому, что привязана. Потом постепенно пошла вперед. Настал критический момент: обернется ли, подумает ли об олененке? Важенка отбежала шагов на двадцать, потом остановилась, оглянулась вокруг, словно что-то пыталась вспомнить, и негромко позвала сына. Он тотчас же откликнулся, подбежал, и они уже вместе тронулись вперед.
Эта парочка для постороннего мало чем отличалась от других. Но я надолго запомнил и мать, и малыша с белым пятнышком на лбу. Осенью, когда Долганский показывал мне олененка, пролежавшего двое суток без матери, я удивился, что можно так хорошо их различать. Тогда они казались мне очень похожими. И вот у меня тоже появились добрые знакомые. Своего Хою я отличил бы и среди сотни других оленят.
Приезд Кававтагина позволил мне уехать в соседнюю бригаду, где я пробыл дней десять. Там были и свои брошенные оленята, и свои невзгоды. Несколько раз приходилось помогать молодым важенкам отелиться. Но хочется докончить рассказ о бригаде Степана Кильно, куда я вернулся, чтобы просчитать новорожденных.
Отел уже подходил к концу. Погода стояла чудесная. Ночью примораживало, а днем ярко светило солнце. Старик Ваям предложил мне съездить на подледную рыбалку. Дело это оказалось таким увлекательным, что я на два дня засел на Вулвияховаям, мечтая побить все рекорды рыболовов. Конечно, в глубине души меня грызла совесть за этот затянувшийся отдых. Должен же человек иметь хотя бы два выходных в месяц, успокаивал я себя.
Вернувшись к палатке с неплохим уловом, я отоспался и отправился в табун. Он пасся неподалеку. Всюду чернели большие проталины, но и там, где снег сохранился, ходить было нетрудно — он здорово уплотнился, осел. Еще издали я заметил, что Степан настойчиво пытается поймать какого-то оленя. Подождав, пока он в очередной раз промахнется, я подошел к нему вплотную.
— Смотри-ка, опять трогает,— сказал мне Кильно, показывая рукой на крупную серую важенку. Она упорно ходила вокруг молодой оленухи, пытаясь зайти сзади. Оленуха вяло огрызалась, выставляла рога. Потом, забывая о назойливой соседке, ложилась, вытягивала шею, по телу ее пробегали судороги. Степан сначала осторожно отогнал важенку в сторону, а потом запустил в нее камнем. Он вернулся ко мне, и мы несколько минут смотрели, как телится молодая оленуха. Уже показались ножки теленка, и до его появления на свет остались считанные минуты. У оленей это происходит быстро.
— Снова идет,— показал я Степану на серую разбойницу. Важенка шла, косясь на нас, испуганная, но настойчивая. Следом бойко бежал теленочек. Если бы не он, мы бы давно убили эту «тетку». Она уже загубила нам восемь телят, обгладывая во время родов их ножки.
— Тоже попробую,— сказал я Кильно, взял свой аркан и пошел к серой. Она не отбегала далеко, но подойти на длину аркана не удавалось. Я не мог громко кричать или бегать: вокруг по холму растянулся табун, я боялся напугать оленей. Наконец важенка испугалась моей настойчивости и ушла от телящейся оленухи.
Где-то в стороне свистел мой товарищ по смене. Кильно, отдежуривший целый день, ушел к палатке. Когда я вернулся к молодой оленухе, она уже отелилась и теперь старательно вылизывала черный мокрый комочек. Я подождал, пока она закончила, и, осторожно подкравшись, отрезал теленку кончик левого уха. Мать с криком бегала вокруг, и я постарался поскорее закончить свое дело. Отойдя в сторону, я закричал: «Эть, эть, эть», подражая теленку. Мать тотчас вернулась к своему сыну, обнюхала его и, уже успокоенная, легла. Сгущались сумерки, мы торопились обойти и пометить до темноты всех новорожденных. То и дело я встречал рядом с ними серую «тетку». Она бродила вокруг не хуже росомахи, но олени считали ее за свою.
Вдвоем с товарищем мы расположились у верхней кромки холма, натаскали дров и разложили костер, пережидая темноту. Подмораживало, мы немножко мерзли. После чая здесь же у костра мы прилегли на два недолгих часа, которые занимает в это время ночь. Забрезжил рассвет. Легкая дрожь пробирала тело, но, пока я разжигал костер, она прошла. Снова согревшись чаем, мы разошлись в разные стороны. Новорожденных телят было немного, но меня беспокоило отсутствие серой важенки. Часам к пяти она пришла откуда-то из-за холма, ведя своего теленка. Совсем недалеко от меня она остановилась и кормила его. Я отлично видел, как он, упершись копытцами в землю, изо всех сил тыкался мордочкой в живот матери.
С восходом солнца табун, кормясь, расходился все шире, и мы не удерживали его, чтобы важенкам и новорожденным было спокойнее, так они не мешали друг другу. Обходя табун, я завернул за холм и вдруг заметил вдалеке одинокую важенку. Мать ушла из стада, чтобы отелиться в одиночестве. Сначала я не стал ее тревожить: такая осторожная важенка может с испугу и совсем бросить своего теленка. Но часа через полтора, уже незадолго до конца дежурства, я пошел туда, чтобы пригнать ее в стадо. Теленок уже достаточно прожил рядом с ней, чтобы мать привязалась к нему. Не доходя до места, я заметил, что дело неладно. Теленок едва вставал. Он казался каким-то коротконогим, а следы на снегу краснели. Я подошел ближе и увидел, что на его ножках нет копыт. Он пытался встать на свои объеденные ножки, даже немного бродил на них…
— Поймаем серую важенку,— сказал я Кильно, нашему бригадиру, когда он утром пришел на дежурство.— Это уже девятый теленок на ее совести.
— Может быть, испугается табун? — возразил он.
— Нет. Все равно от серой вреда больше.
Когда пришел Ваям, мы осторожно отделили часть табуна. Испуганные важенки громко кричали, созывая своих телят, те в свою очередь хоркали, зовя матерей. Стоял сильный шум, и беспокойство охватило всех оленей. Они стремились уйти в ту часть стада, которая спокойно паслась на холме, а мы, притаившись с двух сторон, пропускали их между собой. Серая важенка несколько раз была совсем близко, но каждый раз поворачивала назад. Она словно знала, что мы хотим поймать ее. Потом вдруг решилась и, не обращая внимания на своего теленка, бросилась сквозь наш строй на выход. Раздался свист четырех арканов. Наконец важенка была поймана.
Вокруг с криком бегал теленок и словно просил пощадить его мать. Для него-то она была самой хорошей. Чтобы изменить запах важенки, мы подпалили спичками шерсть, отрезали ей кончики ушей и хвоста, а чтобы изменить облик, изрезали на ней весь мех, так что он висел клочьями, и другие олени еще много дней после этого шарахались от «тетки» в сторону. С тех пор важенка уже не трогала телячьих ножек.
Наступил день моего отъезда. Рано утром мы решили просчитать стадо Кильно. Приехали пастухи, пасшие до этого бык-табун. Вдвоем с одним из них мы сели на пригорке с записными книжками, а Степан с Ваямом и Кававтагиным начали осторожно, понемногу перегонять табун перед нашими глазами. Сначала олени были смущены, звали своих телят, с недоумением смотрели на людей. Потом, когда справа от нас уже набралась довольно большая группа, те, что были слева, начали сами стремиться к ним. Теперь пастухи заботились лишь о том, чтобы табун не двинулся весь сразу, чтобы олени тянулись узкой цепочкой, которую мы легко могли пересчитать.
В записной книжке у меня заранее было подсчитано, сколько телят должно оказаться, если Степан только выполнил план, и сколько — если он выполнил соцобязательство. В оленеводстве принято рассчитывать среднее количество телят, родившихся на сотню важенок. По плану наш совхоз должен был получить 82 теленка, но впереди больше половины года, за которые немало телят еще могло погибнуть. Так что мне хотелось бы насчитать 90 или больше телят на сотню важенок. Как пригодились бы сейчас десять оленят, задушенных медведем, и те, которых не стали кормить, бросили, несмотря на старания пастухов, матери.
Вот уже последняя важенка с совсем маленьким, только вчера родившимся олененком прошла перед нами. Степан еще издалека кричит мне:
— Ну как?
Неплохо. Есть и план, и выполнено соцобязательство. Конечно, могло бы быть еще лучше. Что ж, будем ждать следующего года.