Рубрика: Без рубрики

Женщины начали строить чумы. Составили пирамидой шесты, перехватили их сверху арканом и натянули его в наветренную сторону, прикрепили к колу. Аркан помогал чуму выдерживать напор ветра. Готовый остов женщины начали обтягивать меховым чехлом из оленьих шкур. Вся эта процедура была мне малознакома, а работу с оленями уже закончили, пастухи разошлись кто куда, и я, сидя на нарте, наблюдал, как женщины строят наш походный дом. Вдруг Гонтале ворчливо сказала:
— У нас мужчины тоже помогают ставить чум, если свободны.
— Я ведь не умею.
Женщины дружно засмеялись и охотно принялись мной командовать: принеси, натяни, подержи. Не все ли равно было — сидеть без дела или помогать. Вид у женщин был очень забавный: в развевающихся на ветру, скрепленных двумя пуговицами на груди дошках и малахаях, обшитых спереди пушистой собачьей шкурой. Опушка малахая, по-видимому, соответствовала своеобразной моде — мех для нее подбирался длинный и грубый, так, чтобы торчал, окаймляя лицо. Наверное, женщины загодя присматривали себе подходящую собачку и любовно ее растили.
От того места, где мы впервые поставили чум, и до реки Мереме уже не делал больших остановок. Недолго поспав рядом с нартами, пока ездовые быки кормились и подтягивался табун, мы снова шли вперед. Река уже петляла рядом, но переправиться не было возможности. Никто из пастухов, кроме меня, не умел плавать, да и оленята еще были слишком малы, чтобы гнать табун вплавь. Один из ледяных мостов, на которые рассчитывал бригадир, оказался уже разрушенным. Мереме сильно волновался. Не в силах ускорить движение аргиша, он то отрывался далеко вперед, то снова возвращался к нам. Когда до переправы оставалось с полкилометра, он что-то закричал. Динтоде, Че годе, женщины, а глядя на товарищей и я погнали оленей бегом.
Ледяной мост и впрямь был уже совсем тонок. Вода с шумом устремлялась под него. За нартами на лед пошел табун. Мереме, бросив упряжку на той стороне, вернулся к реке и кричал Ивану Момде, чтобы тот не слишком напирал на оленей. Сгрудившись на мосту, они могли обрушить его в воду. Вдруг одна из важенок предпочла переправиться вплавь, и за ней устремились другие. Я хотел было помешать им, но Мереме криками и взмахами рук остановил меня.
Следом за последними оленями я поднялся на высокий берег над Росомашьей. Впереди лежала необъятная тундра. Где-то за ней находилось озеро Таймыр, а дальше — мыс Челюскин, океан. Я невольно оглянулся назад, туда, где еще темнела лесотундра. И жаль было с ней расставаться, и манила неизведанная даль.
Пожалуй, труднее всего мне давалась ориентировка. Не наделенный от природы чувством направления, я легко терял представление о том, где находится наш стан, куда надо направлять табун. Я не расставался с компасом, часто поднимался на холмы, чтобы осмотреться вокруг. Однажды я так и не смог найти дом. Дежурил ночью, а на следующий день мы должны были кочевать. Когда я уезжал из дома, Мереме попросил утром прихватить из табуна несколько ездовых, чтобы им не идти от дома до стада пешком. Олени паслись ночью неспокойно. За несколько теплых дней тундра покрылась множеством проталин. Олени уже ленились раскапывать снег и тянулись от проталины к проталине. Мне приходилось постоянно находиться с наветренной стороны, чтобы придерживать стадо. В то же время оленей следовало понемногу пускать на новые места, чтобы они наелись. От этого зависело и количество молока у важенок, и рост оленят. Ночи, конечно, в нашем понимании не было. Солнце находилось довольно высоко над горизонтом. Разве что тише пели птицы да в голове у меня чуть гудело после суток без сна.
Утром я довольно долго гонялся с арканом за ездовыми. Искусство ловли арканом мне давалось с трудом. Но все же задание Мереме я выполнил и, привязав сзади своей нарты пятерку быков, отправился к лагерю. По моим расчетам, нужно было ехать минут тридцать, но и через час ничего похожего вокруг на чумы я не заметил. Поднявшись на бугорок повыше, я поводил биноклем вокруг, нашел табун. Волей-неволей пришлось вернуться.
Снова я попробовал найти дом и снова неудачно. В третий раз я уезжал из табуна, уже совсем не представляя, где находятся чумы. Все же добрых два часа упрямо гнал оленей туда, где рассчитывал найти дом, пока не увидел обернувшись, что в табуне есть люди. В тундре видишь иной раз на двадцать километров вдаль. Когда я вернулся, Динтоде с удивлением стал спрашивать:
— Куда ты пошел? Мы по следу смотрели, не могли понять. Мереме сказал: наверное, он оленей отбившихся от стада увидел.
Я признался, как было дело. Мереме внимательно слушал, потом сказал:
— У тебя в голове закружилось. Вот на этот бугорок поднимись — и дом виден.
Хотя я и сильно устал, и наволновался, но последовал его совету. И сегодня не могу объяснить, как это я искал дом и ехал от него в противоположную сторону.
Чем дальше на север, тем больше встречалось озер. Подтаявший лед на них был ярко-голубым. В полыньях отдыхали пролетные утки, а иногда со звонким кликом с них поднимались лебеди. Как прекрасно было в те дни пасти! Я сбросил московский жирок, чувствовал себя легким и сильным. Погнав ездовых быков галопом, я мчался по льду озер, стоя на нарте и выпрямившись во весь рост. Приятно было смотреть на свою тень, чувствовать себя настоящим пастухом. Олени казались мне славными животными: быстрыми, пугливыми, красивыми.
Но моя самоуверенность оказалась напрасной. Как только появилась зеленая трава, куда-то улетучились и власть над стадом, и мое умение пасти.
Я принял стадо около двенадцати ночи. Солнце светило почти так же ярко, как днем. Было очень тепло. Ночная, тундра отличалась от дневной лишь тишиной: не кричали чайки над озерами, не пролетали со свистом утки. Запрягая оленей в нарту, я случайно бросил взгляд на своего Кулу, как обычно привязанного цепочкой к нарте, и подумал, что не стоит таскать его с собой — в тундре сейчас очень много воды. Я привязал собаку к одной из грузовых нарт. Кула привык быть повсюду со мной и жалобно скулил, когда я уезжал.
Разбудив стадо, я дождался, пока все олени тронутся на выпас. Передняя часть стада быстро ушла вперед, в тундру. Одного жаркого дня было достаточно, чтобы вся она зазеленела. Сквозь прошлогоднюю ветошь повсюду пробивались ростки осоки, а на кочках букетиками распустились желтые соцветия пушицы. Олени быстро перебегали от кочки к кочке, жадно сощипывая эти пушистые шарики.
Направляя ездовых оленей вдоль края стада, я постепенно заставил его двигаться под углом «к ветру». Передние олени уже успели обогнать меня почти на километр. Я стал кричать, стараясь спугнуть их и заставить приостановиться. Теперь я отходил от стада в сторону, давая ему дорогу «к ветру». Как и должно было быть, первоначально узкая лента животных начала быстро шириться, и стадо рассыпалось по тундре. Теперь все олени могли спокойно, не мешая друг другу пастись.
Довольный своей работой, я поднялся на холм, привязал ездовых к нарте, вынул бинокль — хотелось узнать, что делается на свете. На нашем стане было тихо. Скользя взглядом вдоль горизонта, я разыскал стан бригады соседнего колхоза. Потом повернулся в другую сторону. Там паслось стадо еще одной бригады нашего колхоза. Оно двигалось параллельно и было не так уже далеко, особенно если смотреть в бинокль.
Пока я осматривался, мое стадо снова потянулось вперед. Олени двигались наперегонки, стараясь раньше поспеть к лакомому корму. Пришлось ехать в голову стада, чтобы остановить его. Однако стремление оленей вперед было так велико, что через несколько минут стадо начало обтекать меня с двух сторон. Мои крики и жесты действовали мало. Пока я «воевал» на одном краю, другой успевал далеко уйти. Мне еще не приходилось видеть оленей такими непослушными. Животные словно обезумели от голода, потеряли чувство страха перед человеком, которое заставляет их собираться в стадо. Без этого невозможно управлять ими.
Четыре ездовых быка с трудом волокли мою нарту по сухой траве, по голой земле. Несколько раз я сходил с нарты, чтобы дать ездовым немного отдохнуть. В конце концов один из быков упал, не в силах работать дальше. Пока я ловил новых ездовых оленей, стадо расходилось все шире. Поднявшись на один из увалов, я огляделся вокруг и пришел в отчаяние — повсюду были олени. Я посмотрел в бинокль в сторону соседней бригады: ее стадо было совсем близко. Если бы наши стада соединились, это было бы страшным позором.
Я ощутил прилив ярости: «Нет, проклятые, я вас все же заставлю подчиниться». Поймав первых попавшихся ездовых, с удвоенной энергией я принялся собирать стадо. Олени казались мне сейчас тупыми и неприятными животными. С ненасытной жадностью, кося на меня глазами, они хватали, хватали зеленые травинки…
Я перепробовал десятки хитрых способов: надевал на хорей шапку, делая вид, что я очень большой, падал на землю и вдруг бросался на ближайшего оленя. Все было тщетно. За три года работы на Камчатке мне ни разу не приходилось видеть, чтобы страх перед человеком отступал у оленя перед голодом.
По заведенному порядку я должен был утром подогнать стадо к чумам. Но минуло десять, одиннадцать, а сделать это не удавалось. За двенадцать часов ночного дежурства я ни разу не присел и очень устал; уверенности в том, что смена закончится благополучно, уже не было. Все чаще и чаще я смотрел в сторону чума, надеясь увидеть товарищей, идущих мне на помощь.
Около часа дня я погнал ездовых к дому. На полпути мне встретился Динтоде. Улыбаясь, он сказал, что давно смотрел в бинокль, как я бегаю за стадом, но не мог понять, почему не гоню оленей домой. В конце концов он решил идти мне помогать, а Мереме и Чегоде пьют чай и скоро придут тоже.
Когда я вошел в наш чум, Мереме уже собирался уходить. Молча я сел на свое место, скинул сапоги, дождался, пока Гонтале поставит передо мной столик, положит мясо, и принялся за еду. Обстановка дома была совсем мирной. Как будто и не было ужасной ночи. Гонтале что-то шила, а Саша, ее сынишка, стоял рядом и теребил медные бляхи, рядами украшавшие грудь матери. Мереме молча сидел рядом со мной, видимо ожидая рассказа о дежурстве. Но я только с яростью поглядывал по сторонам. Меня душила злость на свою беспомощность, на бесполезность имевшихся у меня знаний. «Сражение» с тысячью двумястами тупыми животными я проиграл…
Почти неожиданно для себя я сказал Мереме:
— Не могу держать стадо. Больше не пойду один на дежурство. Буду работать подпаском. Учиться надо.
Мереме ничего не ответил. Тогда я лег спиной к нему и сделал вид, что сплю.

На следующий день я отправился на дежурство вместе с Динтоде. Олени набросились на зеленые ростки пушицы, как и накануне, мало обращая внимания на мои крики и жесты. Тогда Динтоде спустил с привязи свою беленькую собачку. До этого мне не приходилось видеть, как работают в стаде с собакой (на Камчатке пасут без собак).
Как будто волна прокатилась по стаду: это олени один за другим подняли головы. Через мгновение ближние к собаке бросились бежать, их испуг заметили другие олени, тоже обратились в бегство, и очень быстро все стадо собралось в плотный ком. Мы не собирались прекращать выпас, и Динтоде отозвал собаку.
Через несколько минут и я «опробовал» своего Кулу. До этого времени, помня наставления товарищей, я не решался спускать собаку. Пастухи говорили, что телята еще малы, плохо бегают и собака порвет их. Было приятно смотреть, с каким азартом Кула помчался к оленям. Куда девались их хитрость и жадность! Передо мной снова были легкие, быстрые звери. Они мчались от собаки, откинув головы, положив рога на спину. Как это было красиво и приятно: они снова были в моей власти.
У меня словно появилась длинная-длинная рука. Я доставал ею до оленей, ушедших на полкилометра и дальше. Можно было позволить себе роскошь не спешить, видя, как уходят в сторону увлекшиеся пастьбой животные. Мой славный Кула, черный и лохматый, словно чертик, сидел рядом, поглядывая то на стадо, то на меня. Стоило мне пожелать, как он срывался с места и мчался, чтобы вернуть оленей.
Я принялся внимательно наблюдать, как Динтоде использует свою собаку, и тут же проверял его приемы на деле. Они были очень просты. Главная для пастухов особенность поведения собак врожденная: они никогда не пытаются отрезать оленя от стада, гоняют только по краю. Впоследствии я наблюдал точно такое же поведение и у щенков, впервые выпущенных в стадо. Оказалось, что так же ведут себя волки. Словом, в тот день я получил множество интересных сведений. Но важнее всего были вновь обретенные власть над стадом и уверенность в себе.
Когда мы подогнали стадо к чуму, уложили его и отправились пить чай, я рассказал Мереме о своем открытии. Довольный удачей, я сначала не заметил, что он слушает очень хмуро. Вдруг Мереме перебил меня:
— Наверное, ты давай кончай работать.
— Почему?

— Ты плохой человек.
— Но почему?

— Зачем так сердился. Я думал — ты драться со мной хочешь.
Привычная для меня озабоченность на лице Мереме сейчас сменилась какой-то ожесточенностью. Он смотрел на меня, словно видя впервые и не зная, чего можно от меня ждать. Я попытался оправдаться:
— Да что ты, Мереме! Я же на себя был зол. Обидно было, что не смог пригнать стадо домой, держать как следует.
— Любой человек может отпустить стадо. Если каждый будет сердиться, как тогда работать?
Обида Мереме была для меня неожиданной. И уходить из стада мне очень не хотелось. Я сказал:
— Не сердись, Мереме. Каждый может сделать ошибку. На первый раз должен меня простить.
Вскоре мои товарищи, разговорившись, перешли на родной язык — нганасанский, который я понимал с трудом. Задумавшись о своем, я поймал себя на мысли, что, даже не понимая речи товарищей, я не могу смотреть на них как посторонний. Как когда-то на Камчатке, я уже свыкся с окружавшим меня миром — его людьми, широкими тундрами, заботами и радостями. Месяцы работы убедили меня в том, что все в нем взаимосвязано. Пастухи часто расспрашивали меня о том, как живут и работают их коллеги на Камчатке. Я охотно рассказывал, но отнюдь не с тем, чтобы «научить» товарищей. Перенести методы выпаса оленей, особенности быта из одного района в другой невозможно.
На Таймыре широкие, не слишком богатые для оленей кормом пастбища. Стадо приходится распускать (или оно расходится само), и тогда приемы летнего выпаса камчатских оленеводов, рассчитанные на управление плотной массой оленей, оказываются в этих условиях непригодными. На востоке летние пастбища расположены по узким долинам рек и ручьев, корма здесь много, олени не расходятся слишком широко, но зато велик общий темп движения стада по летнему маршруту. Из-за того, что олени находятся рядом, испуг одного быстро передается другому, напугать стадо можно и криком, и жестом, а ведь именно на оборонительном поведении оленей основано большинство приемов управления ими.
По-иному идет выпас на Таймыре. Стадо расходится на 2—3 км окрест, так что без помощи собаки не обойтись. Но применение такого сильного раздражителя, как собака, еще более снижает пугливость оленей. Одними криками и жестами человеку здесь ничего не сделать. Так одно из основных различий между оленеводством востока и запада нашей страны — использование собак — оказывается обусловленным и природными условиями пастбищ.
На широких пастбищах Таймыра стадо пасут летом «веером», по три-четыре дня гоняя его от чума во все стороны. Потом следует кочевка на новое место. Дважды в сутки стадо возвращают обратно к дому и укладывают на отдых. В это время дежурные пастухи пьют чай. Ведь в тундре костер не разведешь: здесь нет дров. Приходится топить сырыми веточками ивняка, а они горят только в чуме, который создает тягу. К тому же женщины специальным кожаным «мехом» непрестанно раздувают огонь. Так что и «выпас с чумами», который так не нравится специалистам-оленеводам, потому что отвлекает силы пастухов на перевозку чумов, семей, имущества, тоже оказывается здесь необходимым. Что бы делали пастухи, оказавшись в таймырской тундре по примеру камчатских оленеводов с легкой палаткой, без помощи женщин, без чума, а следовательно, и без огня?
Наше кочевье снова ускорилось. И оленей, и многих товарищей охватила лихорадка движения. Гуси, утки, чайки, соколы, еще недавно обгонявшие нас, теперь гнездились, а мы все шли и шли вперед.
Незамирающий день, теплынь меняли тундру очень быстро. Она обмякала, становилась пружинистой, местами топкой. Все длиннее отрастала трава, и вместе с ней подымался комар. Все реже выдавались часы, когда дул ветерок и можно было откинуть капюшоны. Все более непослушными становились олени.
Возле одного из озер мы задержались на сутки, чтобы порыбачить. Ночью дежурил Мереме. Утром он очень долго не пригонял стадо. Динтоде, старик Чегоде и я сидели возле дымокура, ждали Мереме, то и дело поглядывая на тундру. Все молчали, не хотелось ни о чем говорить. Чегоде временами закрывал глаза: или дремал, или жмурился от дыма. Динтоде же сидел неспокойно. Все время мял левой рукой локоть простреленной правой — наверное, она ныла,— иногда поднимал к глазам бинокль.
Наконец показалось стадо. Мереме подошел к нам, присел отдохнуть. Через несколько минут он сказал:
— Оленей в тундре оставил.
— Много?
— Может быть, сто.
Мереме сказал это очень спокойно, и точно так же мы восприняли его сообщение. Невольно я вспомнил, как вел себя и что переживал в тот день, когда не мог собрать стадо.
Чегоде остался с основным стадом, а мы с Динтоде отправились за ушедшими оленями. Они были уже далеко. Расстояние между нами почти не уменьшалось. Олени часто пропадали из виду, опускаясь в распадки или скрываясь за холмами. Потом мы начали их догонять. Было очень жарко, но комары не позволяли нам снять капюшоны и рукавицы. Я старался не сердиться, зная, что «на комаре» главное — выдержка.
Часа через полтора мы настигли оленей, но завернуть их не могли. Собаки гоняли с хриплым тявканьем, но табунок каждый раз уходил от них на ветер. Оленей можно было понять. Стоило нам повернуться к ветру спиной, как комары облепляли лицо, и их приходилось не сгонять, а стирать. С помощью Динтоде и я усвоил хороший прием: чтобы догнать оленей, мы двигались прямо к ветру, заранее зная, что они в конце концов двинутся в этом направлении.
Было уже два часа, хотелось есть, а конца гонке не предвиделось. Вдруг Динтоде сказал, что надо отдохнуть. Он сидел, нисколько не волнуясь, что олени снова уходят от нас, и только повторял свое любимое:
— Да-да-да-да.
— Опять они уйдут далеко. Напрасно мы бегали,— не выдержал я. Динтоде повторил свое бездумное «да-да-да-да» и вдруг добавил:
— Такая наша работа. Немножко отдыхай, немножко работай.
Динтоде сидел нахохлившись, спрятав руки под своей старенькой лу. Он был старше меня на двадцать лет, простреленная на охоте рука у него плохо сгибалась. И все же мое терпение и выдержка всегда кончались раньше.
Собаки пытались зарыться мордами в мох, терли глаза лапами — их заедал гнус. Мне казалось, что началась сильная пурга — так бил по лицу рой комаров. Отдельных укусов я уже не чувствовал. Хотелось скорее приняться за работу, это хоть немного отвлекало. Но при первой же попытке послать собак лайка Динтоде отказалась гонять. Тихонько скуля, она следовала за нами метрах в десяти, видимо боясь, что хозяин ее побьет. Вся надежда теперь была на Кулу. Но и он был не в лучшем виде. Дополнительные пальцы на его задних лапах — признак чистокровной оленегонной лайки — были сбиты в кровь, а язык, вывалившийся наружу еще с утра, казался серым.
Еще несколько раз мы отдыхали, потом снова гоняли. Если б не Динтоде, я бы, наверное, заплакал. А он был по-прежнему невозмутим, разве что все чаще повторял: «Да-да-да-да» —и только раз добавил тихо: «Плохо немножко. Всегда так летом».
Нам удалось завернуть оленей лишь к вечеру, когда стало прохладнее и приутих гнус. Мы подогнали свое маленькое стадо к основному и соединили их. Через минуту уже нельзя было отличить, какие олени так долго мучили нас. Пастухи ушли, а я дождался в стаде Мереме. Потом я брел к чуму из последних сил. Все уже спали. Я пробрался на свое место. Гонтале вылезла из-под одеяла, поставила передо мной столик, налила чай, положила мясо. Прожитый день, сделанная работа не вспоминались. Нужно было отдохнуть. Назавтра снова в табун.

Как ни сомневались пастухи в пользе лечения, я все же настоял на своем. Обсудив все с Лялянским наедине, мы назначили Ивана Вувуна и Виктора Эветкана ответственными за лечебную группу оленей. Выделить больных оленей было нетрудно. Гнали табун час в ускоренном темпе, и все хромые отстали сами. Вместе с Вувуном и Эветканом мы вернули их назад по следу табуна, с тем чтобы собрать по возможности всех оленей, брошенных в тундре. К вечеру мы уже имели маленькое стадо. Увы, олени в нем хромали на все лады, и, пожалуй, со стороны это могло даже показаться смешным.
Мы недаром выбрали для лечебного табуна Вувуна и Эветкана. Иван великолепно владел арканом. С ним мы и занимались лечением оленей. Кроме того, возили на моей Искре палатку и одежду, ставили лагерь и варили. Эветкан же круглые сутки пас табун. Приходил поесть, немного поспать, пока мы присматривали за табуном, и снова продолжал выпас. Он был племянником Тналхута, очень напоминал старика лицом, силой, быстротой, но был по натуре человеком тихим и молчаливым. Больные олени, плохо себя чувствуя, старались где-нибудь затаиться, лечь под кустом. Эветкан шел следом за табуном и заботливо проверял все мало-мальски укромные уголки, где могли бы остаться олени. Тем временем Вувун ловил очередного страдальца, мы валили его на землю, после чего Вувун садился на оленя верхом, а я принимался врачевать. Обмывал больное копыто марганцовкой, вскрывал опухоль и вычищал скальпелем все, что уже омертвело. Иногда ампутировал один или оба пальца копыта. Сам не очень верил, что животное выживет после такой операции, но зимой во время забоя Петя показывал мне таких.
— Помнишь его? Как же не помнишь? Смотри, копыта нет. Сам же и отрезал.
Большей частью операция была не очень сложной. После нее я «обкалывал» из шприца воспаленное место бициллином, разведенным на обычной кипяченой воде. Потом бинтовал рану. В рот оленю высыпали столовую ложку сульфодимизина. И наконец, привязывали ему на рог кусочек бинта, чтобы отличить тех, кого уже обработали.
Оленей нужно было полечить два, а то и три раза. Конечно, обработать всех не было возможности, да, как оказалось, и не нужно. Многие из них болели копыткой в слабой форме. Лечебный табун двигался очень медленно, дни стояли нежаркие, корма и воды хватало, так что были все условия для быстрого выздоровления оленей.
Работа, еще вчера казавшаяся трудной и бесполезной, стала вскоре привычной. Убедившись, что некоторые олени выздоравливают, и Вувун и Эветкан уже не уговаривали меня бросить начатое дело и поскорее двигаться к основному табуну. Пастухи начали лечить сами. Эветкан ценил кровопускание — надрезал кончик уха или хвоста, и эта мера зачастую помогала, олень начинал себя чувствовать лучше. Вероятно, потеря крови как-то мобилизовывала защитные силы организма. Вувун же носил с собой шприц и делал оленям уколы.
Наши малоподвижные больные не требовали большого внимания, как обычно олени осенью, когда в тундре появляются грибы. Мы могли даже позволить себе поохотиться. Вувун часами просиживал на высоких местах с моим биноклем, разглядывал окрестные горы. Несколько раз он замечал снежных баранов, но они были далековато. Посокрушавшись, Иван оставлял идею «сбегать к ним» и начинал искать цель поближе.
Наконец такой случай нам подвернулся. Семь снежных баранов, в том числе очень крупный самец с красиво завитыми рогами, паслись в распадке в верхней части хребта. Это было не так уж далеко от нас, но прямо подойти к ним было невозможно. Одевшись по совету Вувуна как можно легче, я отправился за ним, честно говоря, мало надеясь на успех. Однако оказалось, что Иван отлично знал эти места. После трех часов быстрого подъема мы перевалили хребет и оказались на невидимой для баранов стороне. По части выносливости мы были с Вувуном примерно равны — оба достаточно плотные и тяжелые, среднего роста и, следовательно, с одинаковой длиной шага. Но едва мы тронулись вдоль хребта, чтобы выйти к гребню прямо напротив баранов, я начал отставать. Склон был очень крут и сыпуч, а главное, наш путь то и дело пересекали гряды скал. Я перебирался по узким карнизам осторожно и медленно. К тому же мне мешал карабин, то и дело задевавший за каменную стенку. Вувун злился, но все же поджидал меня. Наконец он догадался посоветовать мне, как нужно ходить на горной охоте.
— Зачем сам смотришь дорогу? Прыгай туда, куда я. Как баранов водит «переводчик», так я сейчас для тебя.
Действительно, бежать за Вувуном след в след оказалось, может быть, и страшновато, но зато быстро. Очень скоро я почувствовал, что важно было не только доверить товарищу выбор пути, но и повторять все его движения, наклоняться там же, где он, хвататься руками. Мне и раньше приходилось слышать, как пастухи называют вожаков у снежных баранов «переводчиками». Но только следуя за Вувуном, «переводившим» меня по скалам, я вполне оценил это название.
После часа сумасшедшего бега мы наконец остановились и, переведя дыхание, стали подползать к гребню, чтобы глянуть на противоположный склон. Вувун выглянул первым. Несколько секунд он, видимо, искал взглядом баранов, потом отпрянул назад и сказал:
— Бежим скорее назад. Кто-то пугнул их. Может быть, успеем перехватить.
Теперь мы помчались по только что пройденным обрывам обратно. Несколько раз выглядывали из-за гребня— бегут ли бараны — и бежали дальше. На пути встретилась довольно глубокая расселина. Мы спустились в нее и тут же услышали над собой тревожный свист. Подняв головы, мы увидели на другой стороне ущелья, там, где оно выходило к гребню хребта, снежных баранов. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, потом овца, возглавлявшая группу, бросилась вперед, а за ней и остальные. Замыкал строй красавец баран с большими рогами. Мы только успели сесть и расставить сошки карабинов, как животные скрылись из виду. И вдруг последний баран вернулся, рога четко выделялись на фоне неба. Мы выстрелили, и зверь полетел вниз.
Когда мы подошли, баран был уже мертв. Голова его была повернута боком. Мутнеющий глаз смотрел прямо в небо. И вдруг ярко-зеленый луч вспыхнул в зрачке. Мы, словно зачарованные, смотрели на этот удивительный зеленый огонь. Скоро он померк. Уже стемнело, когда, взвалив груз на плечи, мы отправились вниз. Нам пришлось пересечь два неглубоких ущелья, и мне показалось, что я не выдержу напряжения: настолько тяжело было подниматься с грузом. Мы затратили на обратный путь часа четыре, и к концу я уже готов был бросить добычу. Впереди горел костер, предусмотрительно зажженный Эветканом. К счастью, у всего на свете бывает конец. Мы сбросили у костра груз, и недавнее испытание показалось не столь уж жестоким.
Я сохранил и рога и череп этого барана. Боясь, что, упав с вьюками, Искра их поломает, я приторачивал рога себе к спине и при перекочевке нес сам. Так они пропутешествовали со мной больше месяца. Через два года я сдал их в коллекцию Московского зоомузея. Уже позабытая история вдруг ожила для меня в 1972 году. Зоомузей представил рога в качестве одного из экспонатов коллекции охотничьих трофеев на международную выставку в Будапеште. И рога моего барана оказались рекордными для своего вида. Они были оценены большой золотой медалью.
В середине сентября мы объединили свой табунок с основным. Некоторые олени еще хромали, но опасность эпидемии теперь миновала. В том году была ранняя осень. Уже давно в табуне хоркали и рыли землю копытами быки. По ночам подмораживало. Пастухи мучились: надеть меховую обувь еще было нельзя, слишком тонок на озерах лед, а в резиновых сапогах легко отморозить ноги. Пришлось отменить ночные дежурства, да в них в общем-то уже не было необходимости — табун почти не уходил с того места, где оставляли его вечером пастухи.
По осенней тундре, уминая ногами красную листву на кустарничках, мимо «плантаций» уже сладкой и мягкой морошки мы уходили с Эвгуром в Хаилино. Присмиревшая, привыкшая ко мне за лето Искра шла сама, словно человек, ступая сзади след в след. В поселок мы пришли под вечер. Долго кричали, чтобы кто-нибудь пригнал баты (лодка из выдолбленного тополя) и перевез через реку. Наконец за нами приехал Эхевьи, очень обрадованный, что было видно по доброй улыбке, не сходившей с его лица.
Мы шли с Эвгуром по улице, здороваясь со множеством людей, и чувствовали себя вернувшимися домой. У школы я приметил несколько незнакомых русских девушек, видно новых учительниц. Они еще с любопытством смотрели на нашу тундровую одежду, на кисточки, бусы, навьюченную лошадь, на оружие и почерневшие от загара лица. И только взглянув на мгновение на нас их глазами, я понял, что не так уж обычен и понятен для большинства городских жителей ставший привычным мне мир тундры и оленеводов.

Человек объединяет оленей всех возрастов вместе. Если распустить их по тундре, то потеряешь возможность управлять ими, многих оленей потом не найдешь. Правда, вольный выпас летом все же используется в тайге, где олени живут оседло, откочевывают недалеко — на вершины гольцов. Но в тундре, где стада уходят весной на многие сотни километров к северу, этот способ себя не оправдывает. Поэтому приходится пасти большой табун, волей-неволей удерживая вместе и важенок с телятами, и быков, и годовалых животных. Из-за этого быки и молодняк не могут часто менять пастбища и пастись столько времени, сколько им необходимо. Телятам приходится поторапливаться, они устают, не успевают насытиться. Важенки часто теряют среди большого стада своих телят и, обеспокоенные, прекратив кормежку, ищут их. Много трудностей и у оленей и у пастухов возникает из-за того, что разные возрастные группы животных собраны в одном стаде. Тем не менее необходимо так кормить оленей, чтобы им хватило запасов жира и других веществ на всю зиму. В связи с этим и возникла довольно сложная народная школа нагула оленей. За сотни лет пастьбы люди так научились регулировать ритм жизни оленей, что вред от совместного содержания разных по потребностям оленей уменьшился.
В начале лета пастух ориентируется по оленятам. Как только они подрастут, внимание пастухов переключается на важенок и быков. Ведь быков нужно подготовить к гону, а важенки помимо того, что нагуливают жир для себя, еще и кормят оленят. Меньше всего летом обращают внимание на молодняк — одно-двухлетних оленей. Эти всегда впереди, всегда торопятся к еще нетронутому корму на новых пастбищах.
Большую бригадную палатку мы заметили издали. Ее поставили, как обычно, на высоком месте, откуда далеко видно вокруг. Рядом с ней белела еще одна маленькая. Она предназначалась для Феди Илькани и Сергея Тынетегина. Возле большой палатки горел костер, на таганах были подвешены котелки, оттуда торчали косточки. «Ирина», хлопотавшая у костра, весело приветствовала меня.
Я затащил в большую палатку одеяло. Кинин выделил мне оленью шкурку на подстилку, показал место, где лечь. Внутри большой палатки была натянута маленькая — для Николая и Кечигваитин. Я расположился рядом с ней, в противоположном конце палатки — Тналхут и Гиклав. Оставшийся между нашими шкурками свободный пятачок мы использовали для еды и чаепитий в те дни, когда шел дождь.
Меня всегда удивляло чувство дома, которое испытываешь на стоянке бригады. Когда мокрый, голодный и усталый идешь к белеющей вдалеке палатке, она кажется самым прекрасным местом на свете. То, что лагерь ежедневно переезжает, не имеет значения. Внутри него, а тем более внутри палаток все остается по-прежнему. И может быть, поэтому лагерь кажется единственно неизменным в кочевой жизни пастухов.
Палатки переносили на новое место ночные дежурные — Илькани и Сергей. Вернувшись утром из табуна, они наскоро ели, пили чай, увязывали все вещи в тюки, седлали коней, и вскоре мы видели караван, уходящий на два десятка километров вперед, на заранее намеченное место. Тналхут в зависимости от обстоятельств или помогал в стаде, или кочевал вместе с лагерем. На новом месте Федя прежде всего втыкал на видном месте копье с развевающимся красным бунчуком из нерпичьей шерсти. Копий в бригаде было три, с ними удобно ходить в тундре: есть на что опереться при переправе через каменистую быструю речку, можно заколоть рыбку, близко подошедшую к берегу, убить оленя, когда кончается мясо. Наконец, и как оружие копье может сослужить неплохую службу. Медведи хотя и редко нападают на людей, однако и такое случается.
В нескольких метрах от копья дежурные втыкали таганы — обязательно свободными концами в ту сторону, куда собираемся кочевать. Еще дальше за таганами ставили палатки, тоже с наветренной стороны, чтобы искры от костра не попадали на полотнище. Лошадей мы обычно не привязывали. Мудрая Алевтина не уходила далеко, а Искра была неразлучна со своей подругой. Конечно, каждый из нас при случае поглядывал, где лошади, а если была необходимость, возвращал их поближе к лагерю.
На следующий день мы направили табун к переправе. На резиновой лодке перевезли груз, перегнали лошадей, а потом принялись за табун. Страшась быстрой и глубокой реки, олени сгрудились в большой, крутящийся на месте клубок. Пастухи махали арканами, кричали, стремясь пересилить шум реки. Временами уже весь табун оказывался на мелководье, взбитая тысячами ног вода кипела вокруг него, и все же на глубину олени не шли. Боясь потопить в сутолоке телят, мы каждый раз отступали, позволяли оленям снова выйти на сушу, немного успокоиться. Приехал Долганский, постоял, посмотрел и сказал, что лучше табун еще покормить вдоль берега.
Кинин и Гиклав угнали оленей на выпас, а мы с Иваном Петровичем остались сидеть на берегу. Он жаловался, что у бригады мало продуктов. Та же беда была и у нас. На лошадях и на оленях бригады могли унести с собой килограммов сто муки, сахара, сухарей, крупы, масла. Для шести-семи человек этого хватало на месяц-полтора, и то при условии, что каждые четы-ре-пять дней забивали оленя. Здесь, на перевале, где в начале и в конце лета проходят три бригады, было бы очень удобно построить склад, поднять его на столбах повыше от земли, чтобы не забирались росомахи и медведи. Решили, что зимой обязательно попробуем завезти сюда продукты на тракторах. Это намерение удалось осуществить. Следующим мартом два трактора — один пробивал дорогу в снегу, а другой тащил сани — действительно доставили на Пылгу продовольствие.
Кинин снова подогнал табун к переправе. Долганский пошел ему навстречу. Старый мастер задумал загнать табун в реку с хода, в том же строю, как олени паслись. Важно было не дать табуну закрутиться в клубок. Основная масса старых оленей, способных возглавить табун, находится в задней части. Бригадиры надеялись, что, выйдя к реке, передняя часть начнет растекаться в обе стороны вдоль берега, как это обычно бывает, когда табун натыкается на препятствие или опасность. Задняя часть выйдет вперед и поведет остальных в воду. Главное было проделать все спокойно, чтобы передние олени пошли не вглубь стада, как это бывает при испуге, а в стороны. Кинин подгонял табун очень неспешно, а когда тот уперся в реку, совсем притих. Часть оленей начала пить, другие принялись объедать прибрежную зелень. Постепенно вперед выдвинулись отстававшие из-за телят важенки, над водой замаячили мохнатые рога ездовых быков. Тотчас Кинин и Долганский усилили нажим. Наступила критическая минута. Очень важно было соблюсти меру — и толкать табун вперед, и не спугнуть его. Пастухи управляли оленями, словно дирижеры оркестром. Изумительна была их способность одновременно подмечать возбужденность отдельных оленей и состояние табуна в целом. Наконец одна из важенок вдруг зашла в воду и поплыла. Тотчас за ней потекла и остальная масса оленей. Это было удивительное зрелище! Реку пересекала сплошная стена рогов. Мы смотрели на оленей сзади и невольно обращали внимание на то, что все они задрали вверх свои коротенькие хвостики, белые нижние поверхности которых, словно платочки, трепетали над серой неспокойной водой. Зоологи называют поднятый хвост «флажком». Считается, что он помогает при ориентировке следующим сзади животным.
Мы распрощались с Долганским. Условились, что в случае появления в его табуне копытки или какой-нибудь другой беды он пришлет за мной гонца. От переправы наши пути расходились. Долганский направлялся к памятной мне по прошлому году бухте Сомнения, а наш путь лежал севернее, на реку Имку.
Днем работали Кинин и Гиклав. Обычно и я ходил с ними. Находясь в табуне, я неотступно следовал за Николаем и Гиклавом. Так, цепочкой, словно привязанные, мы меньше пугали оленей, да и Кинину не приходилось кричать или махать руками, когда мы должны были помочь. Табун зачастую пасся по доли нам, густо поросшим ивняком, с многочисленными ручьями и озерцами. Забравшись на какую-нибудь кочку или на куст, Николай следил за движением оленей, при необходимости посылал одного из нас подтолкнуть отставших оленей, придержать стадо спереди, с того или другого края.
За сутки табун проходил по двадцати километров и более, но эти темпы не очень радовали Николая. Мне была понятна его тревога. Из глубины материка до нас доносилось теплое дыхание лета. Я видел это по тому, что появлялись новые цветы, все реже встречались снежники, все сильнее мучил и оленей, и людей гнус. Когда мы прощались с Долганским на Пылге, только-только начали зацветать ива, лапчатка, герань. Выше в горах нас уже догнало цветение полыни, гречишника, анемонов. Очень тревожила бурная линька оленей. На них страшно было смотреть — так уродовали их клочья старой зимней шерсти, свисавшие с боков. У некоторых даже не успела подрасти новая темная летняя шерсть и проглядывала голая кожа.
Я знал от ветеринарных врачей, что копытка чаще всего вспыхивает в период линьки. В открытые каналы волосяных луковиц на ногах легко проникают палочки некробациллеза, в обилии рассеянные в почве. Во время отдыха стада Кинин часто рассказывал мне о том, что способствует возникновению копытки. Удивляло, что такой молодой еще оленевод столько знает. Впрочем, работал он с оленями с четырнадцати лет, начинал подпаском. Любознательный, любящий свое дело парень наматывал на ус все, что слышал и от стариков, и от зоотехников.
Николай старательно обходил места, где было много острых камней, никогда не повторял выпаса на одном и том же месте. Объяснял, что прутики ивы, общипанные оленями, очень остры и оставляют на копытах много царапин. Боялся он вязких глинистых мест, особенно там, где глина была красного цвета. Не знаю, имело ли это значение, но после таких участков Коля обязательно ставил табун на отдых в воду, на отмель реки или ручья. «Чтобы промыть копыта оленям»,— говорил он. От старых оленеводов он усвоил множество подобных приемов предупреждения копытки. Опытные ветврачи, которым я рассказывал об этом впоследствии, только пожимали плечами: значительная часть народного опыта еще ждет своего научного истолкования. Частой причиной испуга бывал у нас Одноглазый. Обычно телят-уродцев убивают. Но этого Кинин пожалел. Он родился с одним глазом, который немного съехал вперед, почти на нос, так что заменял пару. Кроме того, теленок обычно ходил, немного повернув голову набок. Мать у него была неважная, все время торопилась вперед и редко вспоминала о сыне. Однако тот с первых дней жизни проявлял необыкновенную сообразительность. Он зорко следил за оленятами и более заботливыми мамами и успевал вместе с ними пососать, не обижаясь на пинки сердитых важенок. Рос он плохо, часто отставал от табуна, а потом с громким криком догонял. Это пугало оленей, некоторые шарахались в сторону, убегали.
В начале июля Одноглазый устроил в табуне настоящую панику. Он снова где-то задержался, а потом с криком, очень бойко начал догонять. Я с Гиклавом был спереди, когда стадо словно толкнул кто-то и мимо нас хлынули в испуге олени. Первый рывок обычно быстро гаснет, но на этот раз оленей кто-то подгонял. Уже не надеясь навести порядок, я стал пробиваться сквозь табун навстречу невидимому врагу. И вдруг увидел Одноглазого. Бедняга старался догнать стадо, а олени с удвоенной скоростью неслись прочь от него. После этого случая Тналхут часто повторял: «Напрасно так. Лучше убить. Может табун когда-нибудь испортить».
В жаркие дни мы старались кормить стадо очень осторожно. И свистишь понежнее, и кричишь потише. Все же нет-нет, да случится неприятность. Сидим мы втроем возле озера. Гиклав откинулся на спину, задремал. И стадо, чувствуя холодок от воды, успокоилось, большей частью лежит. Вправо-влево ходят у оленей нижние челюсти, перетирают жвачку. Вдруг три утки поднялись с озера. Что только их напугало? Фррррррр… Словно сама смерть встала перед глупыми животными и дунула на них. Прямо через костер, заложив рога за спину, все две с половиной тысячи оленей кинулись прочь. Хоть кричи, хоть плачь.
Николай помчался за стадом. Мне махнул рукой, чтобы бежал вдоль озера — откуда ветер, все равно к нему придет табун. Уже издали я видел, как замешкавшийся Гиклав собирает наши кружки в мешок: он уже ничем не мог нам помочь. Потребовалось полчаса, чтобы успокоилось стадо.
— Отчего так пугливо стадо? — спросил я Николая вечером.
— Ресницы у оленей в это время сильно отрастают. Видят плохо,— ответил Кинин.— Каждый кустик чертом кажется.

Десятого июля мы миновали перевал и по узким каньонам пошли вниз к морю мимо нависших скал, мимо последних снежников, от которых веяло прохладой. На второй день мелкие ручейки стали сходиться вместе, как раз и горы расступились, образуя широкую зеленую долину, по которой извивалась Имка. Если смотреть со склона, то в нехитрой вязи основного русла реки и подходивших со всех сторон притоков можно легко разобраться. Но, спустившись в долину, оказавшись среди довольно высоких ивняковых зарослей, множества стариц и проток, я тотчас терял ориентировку, то и дело забирался на куст, чтобы увидеть горы и представить себе, где я нахожусь.
Пастухи постепенно направляли стадо к морю, двигали его челноком, стараясь использовать все зеленое богатство долины. Снежников уже не было, и оленей обычно ставили на отдых на мелководье реки. Мы по-прежнему день за днем шли за табуном. Но я уже знал со слов Кинина, что это непрерывное движение было следствием нашего невысокого мастерства. Николай с почтением отзывался об отце Тынетегина, который когда-то пас совхозный табун по тому же маршруту. Он умел точно предсказывать, куда будет двигаться масса оленей, один-два раза в час вмешивался в их пастьбу — подгонял с одной или другой стороны, а остальное время спокойненько пил чай на бугорке, в то время как олени паслись как будто без всякого надзора в кустах. Увы, молодые пастухи пока еще не достигли такого мастерства.
Пастьба и отдых теперь длились немного больше, чем раньше, и все же было заметно, что олени хотели бы кормиться подольше. Каждый раз приходилось их силой затабунивать, не давать расходиться. Как объяснял Николай, молодую зелень олени готовы есть без конца, и гораздо больше прока бывает, если они ее дольше пережевывают, а не набивают живот сверх всякой меры. Лишь к концу июля время пастьбы и отдыха увеличилось и стало примерно равным — по два с половиной часа.
За три года на Камчатке я смог изучить работу многих известных пастухов-нагулыциков и убедился, что в общем-то существуют два основных метода. Одни пастухи стараются подольше кормить оленей, а другие большую часть времени заставляют оленей простаивать, пережевывать. И лучших успехов все-таки добивались те, которые говорили о своем методе: «Чем больше летом чаюешь, тем жирнее олени к зиме». Если олени сохраняют жирок еще с прошлого года, то их специально держат без воды, гоняют, чтобы этот жир рассосался. Жир, оставшийся с зимы, хорошо отличается от нового, только что нагулянного. Последний — плотный, с красными прожилками кровеносных сосудов. В нем больше витаминов, которые оленю неоткуда взять зимой.
Кстати, летом в организме оленей образуется мало жира. Питание молодой зеленью дает белки, соли, витамины, но жир в основном образуется из углеводов, которые как раз содержатся в большом количестве в ягеле. Когда поздней осенью увянут последние травы, опадут листья и олени перейдут на питание ягелем, они начинают быстро жиреть. Однако осенний нагул зависит от того, насколько хорошо кормили пастухи оленей летом. И даже стремление есть грибы, в которых содержится много белка, опытные оленеводы связывают с результатами работы нагулыцика летом. Если животные не запаслись летом белками и витаминами, то осенью они неудержимы в стремлении найти грибы, бегут за ними, почуяв за несколько километров. Они словно чувствуют, что недобрали за лето белка и не смогут пережить зиму.
Пастьба в долине Имки скоро мне до смерти надоела. Воздух среди кустов не колышется, и в душной атмосфере в своих замшевых одеждах мы обливались потом. Да и комара здесь было много. Все ходили не поднимая сеток, иногда даже чай пили сквозь накомарник. Непременной деталью нашего быта стали дымокуры. Мы разводили их и для себя, и для оленей, и для лошадей. Сначала приходилось запалить костерок, бросить в него зеленые ветки, а потом уже переходить к обдумыванию насущных проблем.
Жара и гнус заставляли оленей собираться в плотную массу на долгие часы. Так им было спокойнее, потому что комары летят, ориентируясь по запаху, нападают на первых встречных животных и вглубь массы оленей почти не проникают. Но позволить стаду без конца кружиться на одном месте мы не могли. Очень скоро олени сбивали копытами листья с кустов, и острые сучки могли поранить им ноги. Мы сгоняли табун с места, он начинал расходиться в наветренную сторону. Но вскоре массы голодных комаров и оводов облепляли передних оленей, заставляли их обратиться вспять. Табун снова закручивался на месте.
В один из таких дней пастухи не могли согнать табун с места часа три. Кинин стоял с наветренной стороны, стараясь притормозить оленей, кружившихся вокруг основного ядра стада, и направить их на новое место выпаса, а Гиклав и Тналхут подгоняли табун с другой стороны. Я понимал, что они действуют неверно, просто повторяют пастушеский прием, видимо не зная особенностей поведения оленей, на которых этот прием основан. По внешнему кругу стада ходил в основном молодняк. Олени постарше забились вглубь, туда, где не так надоедал гнус. Потому-то Кинину и не удавалось заставить какого-нибудь оленя повести за собой стадо.
Поначалу мне неудобно было вмешиваться. Но когда пастухи уже устали и были готовы на все, лишь бы сдвинуть табун вперед, я попросил Тналхута дать мне попробовать. Вытянув руку вперед, я немножко углубился в стадо. Олени расступились, и я, вращая руками, направлял их по кругу к Кинину. Теперь на внешнем круге оказались уже и важенки, и старые ездовые олени, способные стать вожаками. Действительно, скоро Кинину удалось вытянуть из клубка «конец ниточки», и она быстро потянулась от нас на ветер.
— Уже умеешь,— сухо сказал мне старик. Это было давно, но похвалу я хорошо помню.
На другой день мы обнаружили, что ночью где-то потерялось голов двадцать оленей. Между прочим, исчез и Одноглазый, доставлявший нам много хлопот. Тналхут с Гиклавом отправились на поиски, а мы с Николаем подняли табун на террасу с куртинами ольхи, слегка возвышавшуюся над долиной Пылги. Олени любят ольховые листья. Солнце уже стояло невысоко, мы крепко устали и с нетерпением ждали ночную смену. Наконец она показалась у излучины реки. Коля спросил меня:
— Кто это идет сзади?
Пока я доставал бинокль, он добавил:
— Кажется, собака.
Это оказался медведь. Он был не так уж близко от ребят, но то, что он шел по их следу, не оставляло сомнения. Мы продолжали следить за зверем. Я не отрывался от бинокля. В тревожные минуты хочется видеть самому, как развертываются события.
— Давай поставим маяк,— предложил Кинин. Наскоро я срубил ножом стволик ольхи и поднял на нем кухлянку. Это сразу подействовало. Ребята, конечно, видели Стадо и поняли, что мы подняли знак не для того, чтобы показать им дорогу. Они свернули от реки в сторону и стали подниматься по склону террасы. С середины подъема они огляделись. Потом Тынетыгин побежал, пригибаясь, по склону. Быть может, хотел подстеречь зверя, вышедшего на человеческий след.
— Медведь повернул,— сказал Кинин.
Я нашел биноклем медведя — он быстро уходил к реке и скоро исчез за кустами.
Тналхут с Гиклавом вернулись с поисков на другой день. Часть оленей они нашли, но нескольких задрал медведь. Не было и Одноглазого. Вечером, уже в сумерках мы сидели у костра. Лагерь располагался на террасе, и широкая долина Имки хорошо просматривалась. Нам оставался один переход до моря, уже ощущалось дыхание вечернего бриза. Вдруг Тналхут сказал:
— Там что? Может, медведь? — Старик обладал завидным зрением. Действительно, в полукилометре от нас старицу переплывал медведь. Схватив карабины, мы с Тынетыгиным побежали к нему. Зверь вылез из воды и пошел нам навстречу.
— Лучше сядем, он сам придет,— сказал Сергей. Мы плюхнулись на траву, быстро установили сошки
карабинов и дослали патрон. Между нами и зверем было еще одно озерцо. Ждали, когда он переправится к нам. В быстро сгущавшихся сумерках очертания предметов были неясными, и мы боялись промахнуться. Мы выстрелили одновременно и после этого стреляли еще и еще. Встретив первые две пули, зверь прыгнул в сторону, бросился бежать. У него хватило сил переплыть озерцо и выбраться на противоположный берег. Там он и затих. Вокруг была уже ночь. Мы вернулись к палаткам и только утром пошли за медведем. Шкура у него была неважной, но мясо его после надоевшей оленины мы ели с удовольствием.
В последний день перед выходом к Берингову морю я кочевал с вьючным караваном. Вел его Тналхут, хорошо знавший эти места. Когда-то он держал здесь свой табун, где-то здесь родился и Кинин. До последней минуты моря не было видно — его закрывал высокий прибрежный вал из песка. Палатки решили ставить на небольшом увале. Развьючив лошадей, мы пустили их пастись, а сами почти бегом бросились на берег. Я испытал ни с чем не сравнимое чувство радости, когда, взбежав на прибрежный вал, вдруг увидел необъятное, синевато-серое море.
Мы разбрелись в разные стороны, почему-то всем хотелось побыть в одиночестве. Тналхут, так тот просто уселся на большой стеклянный шар-поплавок и неподвижно сидел на нем. Илькани с Тынетыгиным пошли к устью Имки, а я направился в другую сторону.
На берегу валялись самые различные предметы. С частотой примерно один на десять метров вдоль прибойной полосы были разбросаны апельсины. Ярко-оранжевые, они, словно огоньки, светились на сером песке, насколько мог видеть глаз. По-видимому, шторм смыл с палубы какого-то корабля несколько ящиков апельсинов и аккуратно разложил их вдоль берега. Там, где к апельсину прикрепляется стебелек, морская вода сумела проникнуть вглубь. Но если вырезать горькую часть ножом, остальное можно было есть. Вечером я насобирал больше полмешка апельсинов. Мы нашли еще две бочки селедки. На них было крупно выведено: «Олюторский рыбокомбинат». Следовательно, их смыло с недалекой от нас рыбообрабатывающей базы комбината. Нашлись также коробки с галетами, несколько головок лука. Вдоль берега валялось множество стеклянных и пенопластовых поплавков, бутылок с разноцветными этикетками, деревянные сандалии японских рыбаков, рваные резиновые сапоги и вообще всякий хлам, случайно и не случайно оказавшийся в воде.
Выход к морю мы отпраздновали. Кинин устроил «оленьи» бега. В качестве приза он назначил своего собственного олененка. «Ирина» приготовила его модель — набила мясом и жиром маленькую колбаску, прикрепила к ней две веточки вместо рогов, ягодки шикши — вместо глаз. «Оленя» положили на камешек, и Кинин провел от него круговую черту метра три длиной. Потом каждый из нас вырезал себе по небольшой палочке, пометили их зарубками (каждый по-своему), и Кинин начал бега: укладывал вдоль черты одну за другой наши палочки, потом переносил вперед свою, а за ней в том же порядке — наши. Все мы с нетерпением ждали, чья палочка первой придет к финишу. И неожиданно бега выиграл я. Даже стало стыдно, что поленился как следует обстругать своего «оленя», который принес мне победу.
Замечательным был тот вечер. Бриз отгонял комаров. Можно было впервые за много дней свободно расположиться у костра, раскинуть руки, посмотреть на небо, на звезды. Где-то у реки свистели пастухи из ночной смены — видно, собирали табун на отдых. А у костра было тихо. Даже говорливая «Ирина» примолкла, облокотилась на лежавшего рядом Кинина, смотрела на огонь. И вдруг я подумал, что не скучаю уже о доме, о крыше над головой, даже о книгах. Охвативший нас со всех сторон мир — небо, море, тундра — давал такой простор фантазии, столько рождал впечатлений, что душа насытилась и была спокойна. Вероятно, так в единении с природой и обретают люди покой.
Утром я почувствовал себя совсем по-другому. Простор моря и земли звали вперед, в путь.

— Я думаю, что и на броде ребятам было не сладко по такой воде,— сказал Павел Иванович.
— Все равно, когда помнишь, что люди уже переправлялись здесь, спокойнее. А тут и сунуться куда не знаешь.
— Дела наши плохи,— согласился Нивани.— Ни назад, ни вперед, хоть режь оленей да живи здесь, пока вода не сойдет.
— Мой левый и так скоро упадет.
Олень, еще недавно нервный и пугливый, тащивший нарту за двоих, когда правый отлынивал от работы, теперь стоял понурый и безучастный ко всему.
— Пока думаем, надо кормить оленей,— сказал
Павел Иванович.
Под непрекращавшимся снегопадом мы пустили оленей кормиться. Своего левого я даже не привязывал. Он неразборчиво хватал и хватал пучки ягеля. Ягель состоит почти целиком из углевода и очень быстро, как всякий сахар, восстанавливает в организме силы. Запаса в организме оленя уже не было. Что он ел, тем и жил.
Павел Иванович был старше и опытнее меня, и в дороге я безоговорочно с ним соглашался. Теперь положение у нас было более сложным. Как все аборигены, он совсем не умел плавать и боялся воды больше, чем я. У нас было два предложения. Но они, как ни странно, были противоположны. Я предложил соорудить плот, а Павел Иванович стоял за старый пастушеский способ переправы — на нартах, за оленями. Я согласился, хотя оба мы знали о нем понаслышке. Плыть на плоту из сырых тонких деревьев по такой бурной реке было не слишком заманчиво, казалось лучшим довериться оленям.
Снегопад уже кончился, слегка подморозило. Нам нужно было найти место, где течение било от нашего берега к противоположному, с удобным выездом из воды. Подходящая излучина скоро нашлась. Плыть по течению предстояло метров семьдесят, но зато и заход и выход были на мелководье. Мы привели сюда оленей, снова пустили их кормиться, а сами принялись рубить ножами жерди, чтобы подсунуть их под нарты и сделать более плавучими. Немного поспорили над необходимостью весла. В конце концов было решено, что без него не обойтись. Элоэли мы привязали под нарты, а себе вырубили по шесту, слегка затесав с обеих сторон.
Солнце не показывалось. Невесело было лезть в холодную воду. Первым ехал Павел Иванович. Я думаю, ему было страшнее, чем мне. Я все-таки надеялся выплыть, по крайней мере нож передвинул поближе под РУку, чтобы успеть освободиться от поводьев на руках, если перевернусь вместе с нартой. Мы больше всего надеялись на то — и в этом, собственно, была суть изобретения пастухов,— что олени потянут нарту настолько быстро, что ее, словно лыжу, выжмет наверх. Для этого мы и потяги перевязали за середину нарты, так, чтобы освободить ее переднюю часть.
Несколько секунд олени Павла Ивановича не хотели идти в воду, он цокал языком, махал шестом. Вдруг они послушались, потянули нарту в реку. Я погнал своих оленей сразу за ним. Боялся, что мой правый заупрямится. Олени поплыли, а нарта еще шла по дну. У меня мелькнула мысль, что она не всплывет. Что тогда делать? Вода уже покрыла мне плечи, одежду прижало к телу, она надулась пузырем, потом вода просочилась к телу, охватив его словно ледяным панцирем. Окунувшись с головой, я все же продолжал сжимать ногами нарту, и наконец она начала всплывать. Прежде всего я увидел впереди своих оленей Павла Ивановича, потом обратил внимание на черные круги воды вокруг. Казалось, было очень тихо, я уже ни о чем не думал, напряженно удерживая равновесие. Левый олень тянул сильнее правого, и приходилось изо всех сил натягивать левый повод, чтобы не дать ему повернуть меня вниз по реке. Через несколько секунд, уже на середине, нарта вынырнула настолько, что я сидел в воде по пояс. Шест здорово мне помогал, я использовал его как балансир.
Уже недалеко от берега олени почувствовали под ногами землю. Скорость движения тотчас же упала, парта зачертила по дну. Павел Иванович слез с нарты, но течение сбивало его с ног. Он упал, но олени продолжали тянуть вперед и вытащили его вслед за нартой. Через несколько секунд со мной произошло то же самое. В воде я выпустил из рук шест. Нарту раза два перекатило через меня. Мы словно боролись.
Уже на берегу холодная вода, а может быть, и волнение дали себя знать. У обоих тряслись челюсти, и мы не могли унять дрожь. Молча, с ожесточением, окоченевшими руками мы рвали узлы веревок на нартах, чтобы отвязать привязанные снизу жерди. Олени поминутно встряхивались, осыпая снег брызгами. Наконец мы смогли двинуться вперед. Как назло, олени были неспокойны, путались в кустах, спотыкались. Мы выводили их на место почище. Вдоль реки ивняк образовывал довольно густые заросли, склонившиеся над глубокими, полными воды промоинами. Мы погружались в них по грудь. Казалось, этим купаниям не будет конца. Мы пробивались к террасе, а внутри все словно сжалось в комок в ожидании конца этого ужасного похода.
Когда мы очутились под склоном, терпения искать удобного подъема уже не было, и мы штурмовали гору прямо в лоб. Может быть, это и помогло нам унять дрожь. На первой же мало-мальски удобной площадке, кое-как привязав оленей, мы молча кинулись ломать кусты.
Спички мы хранили в непромокаемых пакетах. Но вода капала с рук, и я боялся, что они не зажгутся. Павел Иванович, сидя на снегу, без устали строгал ножом тончайшие стружки. Когда их набралось порядочно, мы склонились сверху, прикрывая от ветра, и я кое-как чиркнул спичкой. Короткой вспышки оказалось достаточно, чтобы стружки запылали. Это уже было переломом к лучшей жизни. Ничего не чувствовавшими руками мы подкладывали дрова еще и еще — так не хотелось отходить от костра, начинать скучную процедуру сушки. Меховая одежда боится сильного жара, и сушить ее приходится «на руках», непрестанно встряхивая и поворачивая. Так мы и простояли у огня до вечера голышом, понемногу надевая подсохшую одежду.
Наши долгие стоянки были полезны оленям: они успевали подкормиться. Впрочем, теперь и правый Павла Ивановича стал ненасытен. Мы несколько раз ощупывали его и единогласно решили, что сил его хватит лишь на день. Мой левый упал утром, часа через два после того, как мы тронулись. Вдруг прямо на ходу ноги у него подогнулись, и, ткнувшись мордой в землю, он свалился. За несколько минут до этого он еще неплохо тянул. Вдвоем с Нивани мы подняли его, распрягли. Он лег тотчас же, как его отпустили. Глаза у него были мутны. Видно, ему было совсем плохо. Ничего не оставалось, как оставить его. Дальше я уже не ехал, а шел рядом с нартой, надеясь, что белый олень ее дотащит до дома. Нам оставалось еще километров пятьдесят. Зимой, с хорошими оленями этого немного и на один день. А в половодье, да с нашими оленями мы рассчитывали добраться дня за два.
На самом деле мы шли целых три. На другой день упал правый олень Нивани. Правда, Павел Иванович пытался вести его, привязав за нартой. Жалко было бросить такого хорошего оленя, но вскоре он совсем обессилел, стал тянуть нарту назад. Мы оставили его на довольно высоком месте и потом еще долго оглядывались, смотрели в бинокль, что он делает. Часа полтора он лежал, потом встал и начал кормиться.
За три дня мы не раз встречали на еще сохранившихся снежных полях следы нарт. Судя по всему, Наковав с Хоялхотом были более удачливы. Мы нигде не встретили брошенных оленей. Довольно часто мы останавливались на чаевку. Погода снова наладилась. Светило солнце, а ночью в небе неярко светились звезды. То и дело их закрывали крылья бесчисленных птичьих стай. Их голоса всю ночь доносились до нас сверху.
На третий день, изрядно обессилев, мы наконец выбрались на широкую долину Вывенки. В бинокль мы уже видели силуэты яранг на берегу — стоянку старика Ляляпыргына. Но ходьба по кочковатой, уже слегка пружинившей тундре оказалась еще более мучительной, чем дорога через горы. Олени шли из последних сил, и нам приходилось почти тащить их. В последний раз мы отдыхали уже километрах в трех от стойбища. Казалось, мы никогда не дойдем. Наконец послышался лай собак, из яранги вышел хозяин. Мы видели, как закурился над крышей дымок.
— Уже чай готовят,— с улыбкой сказал Нивани.
Ляляпыргын терпеливо поджидал нас. С понятливостью старого тундровика он взял у нас оленей, торопливо пожал руки и позвал в ярангу.
— Давай, давай скорее. Чай будем пить. Добравшись до оленьих постелей, мы прежде всего
скинули мокрые сапоги, мокрую одежду. Женщины — жена Ляляпыргына и его невестка тотчас же унесли ее сушить, а нам бросили сухую. Потом мы принялись за чай.
Как только на душе отлегло, я спросил, давно ли прошли Тнаковав с Хоялхотом. Ляляпыргын их не видел.
— Не может быть. Ведь мы все время шли по их следам. Да разве сунулись бы мы первыми по ледяному мосту через Ветвей?
— Однако не проходили,— подтвердил Ляляпыргын.
Конечно, о плохом мы с Павлом Ивановичем не думали. Но неделя пути еще была так свежа в памяти, что мы не могли поверить, что тянулись по воображаемому следу, за призраком.
— Но ведь мы сами видели их следы. И у переправы через Ветвей, и на перевале на Тополевую, и дальше.
— Наверное, остались от зимы,— сказал Ляляпыргын,— сейчас все тает, разве разберешь.
Еще часа два мы отдыхали у гостеприимного старика. Вспомнили своих оленей, брошенных в тундре. Все сошлись во мнении, что они уйдут, поправившись, к знакомым летним пастбищам и там прибьются к одному из наших стад.
Потом Ляляпыргын на батах (долбленые лодки) переправил нас через Вывенку. Сложив нарты на берегу и взяв с собой только документы и карабины, мы пешком ушли в поселок.
В конторе меня ждала телеграмма от Тнаковава: «Большая вода заставила повернуть в Ветвей».
Дальше передавались данные сводок, которые он вез с собой.

След Тнаковава уходил вниз по реке. Эляле, хорошо знавший ее, предупреждал нас, что лед мог сохраниться лишь под белой скалой, где Ветвей делает крутой изгиб. И теперь мы изо всех сил торопились туда. Оленей нужно было жалеть — путь неблизкий. Поэтому большей частью мы бежали, и лишь там, где снег сохранился, плюхались, отдуваясь, на свои нарты.
У белой скалы мы увидели несколько петель следов по берегу. Видимо, ребята искали для переправы место побезопаснее. Но там, где они подходили к реке, всюду уже шла вода. Она несла маленькие и большие льдины. Время от времени они скапливались под скалой, образуя непрочный мост, но нам казалось, что ребята нашли где-то переправу получше. Через полчаса мы как будто уверились в том, что они не пошли в поселок Ветвей, и переправились через реку. Там впереди нас ждала еще Тополевая. Как пройти через нее, не знал и Эляле. Миша Тнаковав, прежде чем стать оленетехником, работал там пастухом, и мы надеялись, что вслед за ним перейдем и Тополевую.
В который раз я просматривал прибрежную полосу, когда Павел Иванович вдруг решил попробовать въехать на очередной затор у скалы. Ему удалось добраться до середины, но тут лед начал расходиться. Раздумывать мне не приходилось, разделяться нельзя ни в коем случае, и я тоже погнал оленей на лед. Полоска воды между нами быстро ширилась. Я ударил своего белого правого оленя элоэлем, и он первым прыгнул через промоину, увлекая за собой и левого. Я видел, как ушла под воду моя нарта и передней частью попала под лед.
Я звал товарища, совсем не зная, может ли он мне помочь, а сам, повиснув на льдине, одной рукой пытался оттянуть оленей немного назад, чтобы высвободить нарту и поднять ее на лед. Между тем нас продолжало сносить вниз по реке. Видимо, где-то наша льдина надломилась, потому что начала крениться в мою сторону. Олени уже были по колено в воде, но нарта вдруг боком взгромоздилась на край. К счастью, Павел Иванович еще не успел ничего предпринять. Теперь он погнал своих оленей, мои рванулись вслед, волоча и нарту и хозяина. Не помню, как мне удалось подняться со льда на нарту. Мы, словно на эскалаторе, мчались вверх по плывущему ледяному мосту. Этой зыбкой дороги, вероятно, было всего-то метров двадцать, но они показались очень длинными.
Уже не раздумывая, Павел Иванович погнал оленей в воду, к узкому островку. Здесь промоина была метра два шириной, так что опасности уже не было. Без колебаний мы проскочили мелководье и вышли на берег. Сгоряча мы проехали не останавливаясь еще с километр, потом остановились кормить оленей и пить чай. Несмотря на купание, наша запасная одежда, крепко увязанная в мешки из оленьей замши, почти не промокла, и мы могли переодеться.
Скоро стемнело. Ночь была совсем теплой. Наш костер горел ярко и весело. Растянувшись возле него, мы в который раз переживали короткие минуты переправы.
— Вот Тнаковав с Хоялхотом натерпелись страху. Они ведь шли первыми,— говорил Павел Иванович.
— А может быть, они не решились сунуться и повернули к Ветвею?

— Нет, не должны. Следов вниз нигде не было.
— Но и на этом берегу их не видно.
— Завтра найдем,— уверенно сказал Нивани.— Тут немного подальше есть каньявчик (узкий небольшой каньон), он прямо ведет к перевалу на Тополевую. Там обязательно найдем их след.
Павел Иванович задремал, а я, пересиливая сон, ждал, пока закипит вода, чтобы сварить мяса. Случайно я обратил внимание на какое-то шевеление у камня под скалой. Там ходил какой-то небольшой зверь. Постепенно он приблизился к костру, вошел в освещенный круг. Я увидел крупного сурка, очень красивого — серого, с черноватой шапочкой на голове. Зверек осторожно поглядывал на огонь, каждые несколько шагов останавливался и поднимался на задних лапах. Павел Иванович перевернулся на другой бок, отворачивая лицо от костра,— наверное, стало жарко. Его движение насторожило и заинтересовало сурка. Не опускаясь на передние лапы, он вперевалку — точь-в-точь маленький медвежонок — подошел к Павлу Ивановичу и уставился на него. Костер отсвечивал в темных, чуть раскосых глазах зверька. Я с интересом ждал, чем эта история кончится.
То ли от пристального взгляда, то ли от припекавшего со спины костра Павел Иванович очнулся ото сна, открыл глаза. Несколько секунд они молча, в упор — наверное, между ними было сантиметров двадцать — смотрели друг на друга. Я увидел, как рука Павла Ивановича судорожно начала шарить по земле, ища оружие. Вдруг он встал на четвереньки и залаял на сурка. В страшном волнении он пытался нащупать руками карабин, наконец это ему удалось, и тогда, не прекращая лая, он вскочил на ноги, вскинул карабин к плечу и… замер, видимо потеряв сурка из вида. Еще не отойдя ото сна, Павел Иванович огляделся вокруг, посмотрел себе под ноги, увидел сурка, и тут на его лице отразились удивление и облегчение…
Мы хохотали с ним до колик в боках. Уже укладываясь спать, Павел Иванович снова и снова начинал вспоминать, как открыл глаза и увидел перед собой медведя, как роем пронеслись у него в голове мысли: «Все, пропал, Мироныча уже съел, что же делать, дайка притворюсь собакой, буду лаять, может быть, успею схватить оружие».
Приключений сегодняшнего дня ему хватило с избытком. В середине ночи я проснулся от света костра. Павел Иванович пил чай.
— Ждешь медведя? — спросил я.
— А чтоб его. Как засну — опять морда перед глазами.
Мы тронулись в путь очень рано. Каньяв, о котором говорил Павел Иванович, оказался неудобен для езды. На дне его шумел бурный весенний ручей, а борта ущелья были слишком круты, чтобы по ним ехать. Приходилось без конца переправляться через поток, часами идти краем крутого склона, удерживая нарту рукой. Поневоле вспомнилась невеселая присказка: «Не ходи по косогору, сапоги стопчешь».
Нартовых следов на снегу попадалось довольно много, но все они здорово обтаяли, и разобраться в них мы не могли. Все же впечатление было такое, что мы идем правильно — Тнаковав и Хоялхот здесь прошли. К полудню мы наконец выбрались на перевал. Из-под снега вытаяла прошлогодняя брусника, мы собирали сладкие красные ягоды, время от времени запивая их водой, которую высасывали из льда на камнях.
Мой белый правый, наевшись, уже лег отдыхать, а черный левый все ел и ел, никак не мог насытиться. Это был верный признак того, что жира у него уже не осталось и он скоро упадет. Я попробовал скормить ему кусок нерпичьего жира, которым каждый день мазал сапоги, чтобы не промокали, но олень отказался от него — не привык.
Около четырех часов мы направились к Тополевой. С перевала к реке вело множество больших и малых Долин, так что мы не стали искать след Тнаковава, надеясь найти его у реки. Ночь мы провели на пологой терраске, где оказалось много ягеля для оленей, дров для нас. Место было уютное, с густым ягелем, разросшимся между кустов кедрового стланика. Мы не ленились запалить большой костер и, согретые его теплом, заснули. Разбудили нас прикосновения холодных влажных хлопьев снега, падавших на лицо. Рассвет еле пробился через густой снегопад. Все кругом побелело, костер шипел и не хотел гореть. Зато нарты лучше шли по припорошенной снегом земле. Было зябко и мокро. Снег быстро таял на нашей одежде, и часа через два мы были мокрые.
Тополевая показалась нам еще неуютнее, чем Ветвей. Льда уже не было совсем, и река быстро текла мимо белых от снега кочек, по затопленному половодьем ольшанику. О том, чтобы влезть в черную, недобро плескавшую воду, мы и не помышляли. Тнаковав, выросший в этих местах, несомненно, знал брод, и мы думали лишь о том, чтобы найти следы людей, шедших впереди нас. Покрутившись по реке вдвоем, мы разъехались — Павел Иванович вверх, а я вниз по реке, договорившись, что повернет назад через два часа тот, кто не найдет ни следа, ни брода. Однако не повезло ни мне, ни ему, и к вечеру мы снова стояли над рекой, не зная, что предпринять.

Я проводил весь день в табуне и находился в палатке только ночью. Первое время непривычным было ощущение спокойствия, какое чувствуешь только на отеле. После бесконечной езды на оленях зимой, после мартовских отбивок, разбивок стад — вдруг тишина, солнце, горы и табун: медлительные, отяжелевшие важенки. От солнца обгорают лицо, руки, от солнца обтаивают, словно обугливаются, гребни хребтов; на речном льду всюду голубеет вода; и над всем миром — голубое небо. В полдень задремлешь, подставляя лучам то один, то другой бок, сквозь дрему слушаешь и никак не поймешь: стучит капель, а где? Кругом ни крыши, ни деревца, а она стучит, звенит. Вдруг с шорохом осел подтаявший сугроб, и замерла капель, придавил ее снег.
Ночью солнце сменяет луна. Это ей суждено заглянуть в глаза новорожденных телят. Каждый час мы обходим табун и то тут, то там встречаем новых обитателей земли, вежливо поднимающихся нам навстречу на дрожащих ножках. Иногда кто-нибудь из них рождается в несчастливый час, и тогда луна провожает олененка. Поздним вечером, положив такого страдальца на плечи, я спускаюсь вниз к палаткам, где Кечигвантин или Проха лишают его единственного богатства — пушистой шкурки (по-русски «пыжика»).
Обязанности у зоотехника, выехавшего на период отела в стада, довольно разнообразны. Надо решать, куда перегнать стадо, послать ли на время в соседнюю бригаду Тналхута, как лучше оказывать ветеринарную помощь оленухам и просто помочь пастухам в их повседневной работе.
Помимо обязанностей зоотехника хотелось еще выполнить ряд специальных научных наблюдений за развитием олененка. Начав отсчет времени с первых минут его жизни, я старался понять, как этот несмышленый, никем не направляемый малыш сам учится сосать, следовать за матерью, находить ее в стаде. Не было никаких сомнений, что мать не пыталась, да и не могла ему помочь. Она только насухо вылизывала его, иначе он быстро замерз бы на снегу. Случается, что мать не вылижет олененку кончики ушей, и тогда они отмораживаются и отпадают.
Олененок довольно скоро после рождения начинает шевелиться, поднимает головку. Постепенно его движения становятся более уверенными. Он рождается с запасом жира и в очень хорошей шкурке, так что может прожить и не питаясь, продолжать двигаться и кричать в течение трех дней. Через час-полтора после рождения олененок в первый раз встает на ноги, тотчас падает, но снова поднимается. Время стояния уже измеряется минутами.
Мне удавалось подметить четыре врожденные реакции у новорожденного. Он стремился подойти к крупному, немного подвижному предмету, находящемуся не далее чем в трех метрах от него. Это могли быть и человек, и оленуха. Подойдя, он старался подлезть под него — под рукав, под кухлянку, под оленуху. А когда что-нибудь заслоняло небо над ним, он поднимал голову. И, кроме того, он стремился сосать все, к чему прикасался мордочкой. Вот этих четырех реакций ему хватало, чтобы войти в контакт с матерью. Дальше он мог учиться.
Наблюдая за олененком, нетрудно было заметить, что, подходя к матери, он мог оказаться всего в четырех положениях: под шеей, грудью, животом и сзади. Всякий раз он поднимал голову, сосал шерсть и, не получая молока, продолжал свои поиски. Наконец он случайно оказывался под животом, натыкался на вымя и немного сосал. Иногда важенка неловко поворачивалась, толкала его; потеряв равновесие, теленок падал. Встав, он с утроенной энергией продолжал попытки. Минут через двадцать он уже твердо усвоил «географию» тела матери и, попав под шею, направлялся вдоль ее тела к вымени. Интересно, что вскоре после этого он переставал без пользы сосать шерсть, где придется. Когда он попадал к вымени, хвостик олененка начинал удовлетворенно шевелиться, и мать, привлеченная этим движением, лизала зад своего малыша.
Первый день олененок только ел и лежал, на второй он уже начинал следовать за матерью, когда она отходила чуть в сторону. Так он обрел уже довольно устойчивое положение в мире. Следуя за матерью, он мог знакомиться с окрестностями, соседями. Тревожным зовом оленуха предупреждала его об опасности, и малыш привыкал бояться людей, лис, ворон, собак.
Выяснять все эти подробности с секундомером или кинокамерой в руках было нелегко. Сильно мешали почти непрестанные пурги. Скоро они стали для меня такими же привычными, как и для других пастухов. Ветер даже помогал мне ориентироваться. Обычно он по нескольку дней дул в одном направлении, и, уезжая от палатки к табуну, я запоминал, дул ли ветер в лицо или в бок, и во время дежурства частенько проверял себя — верно ли ориентируюсь. К счастью, стадо в период отела было очень малоподвижно. Затянув все ремни, надвинув на глаза капюшоны, мы двигались в снежной сумятице, словно рыбки в аквариуме,— так же плавно, чтобы не свалиться в какую-нибудь яму, все время по одному месту, из одного конца табуна в другой. Нельзя было позволить пурге засыпать уснувших оленят. Всякий раз, спугнув важенку, надо было посмотреть, а идет ли за ней олененок. Если нет, найти его в снегу, разбудить, направить за матерью. Случалось вытаскивать оленят из ям, откуда они не могли сами выбраться. Вредили нам лисы, а однажды наведалась и росомаха.
Дня два у меня отняли заботы об олененке, котоporo оставляла без присмотра мать. Это было следствие прошлогодней ошибки пастухов. Они не отделили из отельного табуна годовалую оленуху. Когда ее мать родила нового, сильная годовалая дочь отбила у него мать. Не то чтобы она нарочно обижала малыша. Просто, когда мать звала, скорее откликалась старшая. Ей же доставалось молоко. И успокоенная мать уводила за собой годовалую оленуху, бросив малыша на произвол судьбы. В этом году история повторилась в еще более печальном варианте. За зиму связь матери с взрослой дочерью окрепла. Они обе отелились весной и обе бросили новорожденных. Материнский инстинкт старшей был вполне удовлетворен дочерью, а та предпочитала следовать за матерью и не заботилась о своем малыше. Правда, последний был слабенький, как это часто бывает у молодых оленух, и мы не очень огорчились, когда он погиб. Другое дело — сын старой важенки. Этот горластый крепыш не хотел мириться с черной судьбой, да и мы не желали потерять еще одного олененка. Молодую оленуху, как обычно, опалили лучинкой, чтобы придать чуждый запах, изрезали шерсть. В общем, все сделали, чтобы «разбить» их любовь с матерью. А «старуху» привязали, и я помногу раз в день наведывался к ней, валил на снег, кормил олененка. Это дало свои результаты, отпущенная на свободу важенка больше не искала взрослую дочь и хорошо заботилась о маленьком.
Как всегда, на нашем попечении оказалось несколько оленят-сирот, у которых матери погибли или не захотели кормить новорожденных. Подсадить сиротку к важенке, отелившейся три-четыре часа назад, не слишком сложно. «Свой» запах олененок приобретает после того, как насосется молока, а это случается в первый раз через 2—3 часа после рождения. До этого времени все новорожденные пахнут хоть и сильно, но похоже. Матери охотно вылизывают их, потому что в околоплодной жидкости есть синестрол — вещество, необходимое для ускорения отделения последа. Когда подсаживаешь сироту, трешь его о зад матери, смачиваешь ему головку молоком. Важенка хоть и принюхивается подозрительно, но принимает.
Хуже, если собственный олененок прожил несколько дней и мать не только хорошо запомнила его запах, но и начала узнавать «в лицо». У нас в стаде наблюдались два таких случая. Старик Тналхут использовал тогда любопытный способ. На приемыша он надел шкурку погибшего олененка, сшил ее несколькими стежками на животике. Смешно было видеть, с каким недоумением и сомнением изучала приемная мать такого ряженого. К счастью, важенки плохо запоминают голоса оленят и откликаются даже на плохое подражание им человеком. Одна из матерей, несмотря на все наши старания, так и не приняла «ряженого» олененка. Три дня мы держали ее на привязи, причем веревка стягивала ей ноги, чтобы она не могла ударить приемыша. И все же мачеха сумела его затоптать. Бедняга погиб.
Судьба другого подкидыша в одежке оказалась более счастливой. Он был очень энергичен и настойчив, хрипло мэкая, рвался к матери, нисколько не обращая внимания на ее сомнения. Первые два дня мы кормили олененка, удерживая важенку за рога и хвост — тянули в разные стороны, не давали ей пошевелиться.
А на третий, отправившись вечером на дежурство, я увидел прекрасную картину — и мать и олененок спали рядышком, бок о бок. Мать, испугавшись меня, вскочила на ноги, а олененок спрятался за нее, время от времени трогал важенку носом, словно напоминал ей о себе.
Женщины целые дни проводили в одиночестве. Ночные дежурные, если и не уезжали в печвак, не были склонны к долгим разговорам. Попив чаю, они моментально заваливались спать, и «Ирина» с Прохой снова оставались одни, если, конечно, не считать еще ребенка. Впрочем, дел у них было очень много: они шили и чинили одежду, готовили юп-пин или пин-пин (пепел для жевательного табака) и тому подобные снадобья. Каждая женщина имеет красивую и, главное, длинную песню, а это в тундре очень важно. Каждый чукча и коряк имеет свою личную песенку и даже обижается, если кто-нибудь попытается ее заимствовать.
Уже в сумерках мы возвращались из табуна. Обессиленные пастухи, по пояс мокрые и дрожащие от холода, хотели одного — есть. Кечигвантин мигом втаскивала в деревянном корыте мясо. Пока мы орудовали ножами (чукчи говорят: зубами рвут мясо собаки, а у человека есть нож), уже бывал готов суп. Только после еды разувались и переодевались в теплое и сухое, а для Кечигвантин и Прохи наступало долгожданное время человеческого общения. Они стрекотали без умолку, не забывая тем временем расставлять чашки и разливать чай. Никто не перебивал женщин, хотя и слушали не очень внимательно. Как правило, сначала выкладывались все новости. Вторую часть программы занимали жалобы. Их всегда приберегали на конец, особенно главные.

Кечигвантин чаще жаловалась, что ушибла что-нибудь — руку, ногу. Проху волновал куда более широкий круг проблем. Уж на что Сергей был от природы добродушным парнем, но жена допекала и его. Однако на конец разговора у него всегда было припасено одинаковое: «Ну, ты привыкай как-нибудь». Вообще Проха была фигурой особенной, тем более что они с Сергеем были молодоженами. До замужества она работала в школе, в табун попала впервые. Так или иначе она очень любила рассказывать мне, видимо надеясь на большее внимание, как она одинока и несчастна в табуне, где и кино привозят редко, и поговорить не с кем. Как ни странно, она очень гордилась своей неприспособленностью к тяготам тундровой жизни, неумением шить и другими «талантами». Впрочем, в глазах Сергея все это придавало ей некоторую необычность и привлекательность. Он охотно мирился со своей непочиненной одеждой, терпел разные неудобства, но всегда повторял: «Ну, ничего, научишься, ты привыкай, ты старайся».
Прямо сказать, я не очень верил в «привыкание». Достаточно было вспомнить, как мы ехали в феврале в табун. Был страшный мороз, крикнешь — и звук не летит, словно замерзает. Сколько ни машешь руками, сколько ни стучишь ногами по полозьям нарты, часа через три ни тех, ни других не чувствуешь. На чаевку остановились — в пору резать уздечки: пальцы одеревенели, никак не могу распрячь оленей.
Мы уже и дров принесли, и мясо сварили, и чай вскипятили, а Проха сжалась в комочек и от нарты ни шагу.
— Проха, иди чай пить.
— Не хочу.
— Проха, иди кушать.
— Не хочу.
Что делать? Запрягли оленей, поехали дальше. Через полчаса Проха говорит Сергею: «Вот вы сами поели, а мне не дали». Сергей молчит. «Вам все равно, хоть я с голоду помру. Ты меня никогда не любил». Сергей остановился, мы тоже. Достал мяса. «Ешь».— «Нет, не буду. Вы небось горячее мясо ели, а мне хоть зубы поломай?» Сергею, конечно, стыдно перед нами, но молчит. Никому неохота останавливаться: распрягай, запрягай, собирай дрова, вари чай; день короткий — получается, не столько ехали, сколько чаевали. Все же остановились, напоили Проху чаем.
Необходимо рассказать об еще одном «жильце» палатки, которого Кечигвантин перекрестила сама. Как-то я вернулся из стада, принес трех погибших оленят. Кечигвантин была страшно возбуждена и попыталась рассказать мне, в чем дело. Даже Проха не потребовалась в качестве переводчика. Это была удивительная пантомима. Сначала женщина шлепнулась на землю и принялась усиленно изображать выделку шкуры. Через несколько мгновений на лице ее выразилось недоумение и она стала оглядываться. С губ ее слетало: «Бор-бор-бор-бор…» Она вскочила, выбежала наружу, огляделась там, снова вернулась, так повторилось пару раз, пока она, не выкрикнув «нинвит», то есть «черт», не принялась бегать вокруг палатки, то и дело хватаясь руками за голову. Ничего не понимая, я следовал сзади, тоже начав прислушиваться. Никаких «бор-бор». В недоумении я вернулся за ней в палатку, а Кечигвантин, изобразив все степени удивления и ужаса, начала рыться в углу и наконец с торжествующим возгласом «Русский черт, русский черт» выволокла действительно бормочущий… транзисторный приемник.
Вечером тридцатого апреля в нашей палатке было непривычно чисто и торжественно. Кечигвантин застелила пол свежим кедровым стлаником. Сразу и запах, и свежесть. На другой день, быть может под впечатлением этого, я решил испечь пироги. Для первомайского праздничного пирога было все необходимое: мука, сухие дрожжи и банка яблочного варенья. Замесив тесто, я подвесил котелок с ним возле трубы под крышей палатки, в самое теплое место. «Ирина» внимательно следила за моими действиями и, вероятно, очень сожалела, что я перевожу понапрасну такие дорогие в тундре продукты.
Освободился я к полудню, пообедал и ушел в табун. Он был виден в бинокль из палатки, черные точки — олени медленно передвигались на самой вершине Ильпиная. День был безветренный, теплый, и лишь небо не синее, как обычно, а немного белесое. Раза три передохнув по дороге, я наконец выбрался на левое плечо Ильпиная. Здесь я нашел нарты, чайники, погасший костер, но пастухов не было: они перегоняли часть стада на соседнюю вершину, на свежие пастбища. Я собрался было идти к ним, но Кинин установил «маяк», то есть палку с какой-то одежкой. Это был вполне понятный сигнал. Связав нарты и уложив на них все хозяйство, я отправился на новое место. И когда пастухи закончили свое дело и пришли к «маяку», чайники уже закипели, мясной суп сварился, и я от всего этого сидел очень довольный. Мы подкрепились, почаевали и как-то незаметно задремали.
Очнулся я только через час, от ощущения холода на лице. В полной тишине шел снег; не игривые, веселые снежинки, а сонные и тяжелые хлопья тихо кружили вокруг, мы уже все были погребены под довольно
толстым слоем.
— Снег,— сказал я.— От моего голоса очнулись ребята и тоже тихо повторили: «Снег». Подниматься, куда-то идти не хотелось. Наконец Тынетыгин, отряхнувшись, пошел к вершине сопки :— к оленям. Мы оставались на месте. Легкие дуновения ветра в спину ничуть не беспокоили, наоборот, успокаивали, усыпляли. Потом комок снега попал мне в лицо, я сонно мотнул головой и проснулся. Открыл глаза и сразу вскочил. «Пурга, Коля, вставай, пурга».
Словно не было ни сна, ни покоя, ни синего дня. Только снежный вихрь и снежная пыль в лицо со всех сторон. Где горы, где табун, где все? В какие-то мгновения мы уложили груз на нарты, поставили их торчком, связали, чтобы не унесло и не засыпало. Потом поспешили к табуну. Очень скоро мы разделились, незачем было держаться вместе. В такую пору нужно скорее спустить табун вниз.
Свистом, криками я сгонял важенок с лежек, поднимал сонных, пригревшихся под снежной шубкой телят, брал вправо, влево, спотыкался, скользил и, постепенно приведя все стадо в движение, погнал под склон. Потом я снова поднялся вслед за четырьмя важенками, зовущими телят. На их мэканье никто не отзывался, я попытался им помочь, но безуспешно. Снег залепил лицо так, что приходилось проковыривать дырочки для глаз. Наклонившись к земле, я пытался что-нибудь увидеть. Но не знал даже, куда ступаю: то зарывался в уже надутые сугробы, то скользил на обледеневших камнях. Постепенно я потерял надежду найти телят, отчаялся и нетерпеливо ждал, пока придет Кинин.
Вскоре мы сошлись, он приблизил свое лицо к моему, улыбнулся: «Пурга». Еще с полчаса мы лазили по снегу, раскапывали его ногами. Вдруг Кинин закричал, подзывая меня. Он все-таки нашел одного теленка. «Я думал, камень, палкой ударил, а это кончик уха торчит. Спал, не хотел даже головы поднять. Тепло под снегом»,— смеялся он. Которая из важенок была матерью теленка, мы разбираться не стали, выкопали его из снега, и я положил себе на плечи. Спасти остальных уже не было надежды. Все же Кинин остался еще побродить. Но вдогонку он вдруг крикнул мне, чтобы я остановился. Он подошел и с легкой осторожностью в голосе сказал:
— Мироныч, надо бы спуститься к палаткам, не случилось ли там что-нибудь?
— А Илькани с Гиклавом?
— Может быть, заблудились. Все равно им ехать через табун.
Я подумал о дороге к палатке! Вокруг была пурга, ничего знакомого — ни гор, ни речки.
— А не заблужусь?
— Наверное, нет,— отвечал Кинин.— Иди прямо вниз, до речки, по ней тоже только вниз.
Теленка я оставил у приметных кустов, присыпал снегом, чтобы не замерз, будет день — найдется и мать. Едва видя, я действительно выбирал дорогу, как сказал Кинин: «Только вниз». Пугали возможные обрывы на пути. Но делать было нечего, я вряд ли заметил бы их раньше, чем свалился вниз. К речке слева и справа приходили притоки, я не считал их, стараясь только не пропустить каменной стены, что была по левому берегу. Сразу за ней на пригорке стояла наша палатка. Я держался левого берега реки и скоро нашел нужное место. Затем свернул вверх по склону и вышел на знакомый бугор. По всем признакам это было место стоянки, но палатки найти не удалось.
Я упрямо пахал снег вдоль и поперек, силился разглядеть что-либо вокруг, свистел, кричал, но ни палаток, ни людей не было. Я не знал, что подумать. Ветер, рвавшийся по ущелью речки, здесь завихрялся, толкал то в спину, то в лицо, я стоял в снежной толчее и, казалось, заблудился. Уже часа три я был один. Можно было отчаяться, но я знал, что где-то бродит Кинин, собирая табун, где-то пробиваются к перевалу Илькани с Гиклавом, сидит на вершине сопки Тынетыгин. На всей огромной территории нашего совхоза, растянувшейся от Охотского до Берингова моря, работали сейчас наши пастухи.
Но где же женщины, где ребенок? Шло время, а уйти я не решался. Уже начало темнеть. Оставаться здесь на всю ночь мне не хотелось. Тундра все упрощает. Каждый делает здесь что может и еще сверх того, а потом приходится думать, что делать дальше? Ничего не оставалось, как вернуться.

Я тронулся в путь, теперь уже выбирая дорогу только в гору. Струйки воды попадали за шиворот и стекали на грудь. К тому же было очень душно. В пургу всегда так. Хотелось есть. А главное, некуда было уйти от печальных мыслей. «Правильно ли я сделал, что бросил поиски? Живы ли женщины?» Темнота и снег окружили меня, словно заперли. Ощупывая ногами и палкой дорогу, я шел вверх, пока какая-то важенка в испуге не шарахнулась от меня. Попасть в табун — это почти то же, что попасть в родной дом. Я снова обрел свое место в мире. К тому же и Кинин с Тынетыгиным нашлись довольно быстро.
— Наверное, кочевали,— было первым, что сказал Кинин на мое сообщение.
— Наверное, кочевали,— подтвердил Сергей.— Старуха в тундре не пропадет.
Такого спокойствия я не ожидал. Оставалось только жалеть о погибших пирогах. Вряд ли пурга помогла тесту подняться. Закопавшись поглубже в снег, повернувшись спинами к ветру, сидели мы в первомайскую ночь и ждали рассвета. Пожалуй, это самый памятный мне праздник. Около четырех часов утра ветер чуть стих, но снег еще шел. Тынетегин отправился к палаткам, а мы оставались в табуне. Еще через час вдруг подъехали на оленях Илькани с Гиклавом, они ночевали на той стороне горы, под перевалом. Мы сели к ним в нарты пассажирами и через полчаса спуска по сугробам были у стоянки. Первый, кого я увидел, был Тынетыгин. Он быстро раскапывал снег лопатой, что-то искал. Сердце екнуло в моей груди. Соскочив с нарты, я подбежал к нему, он вскрикнул и схватил меня за плечо. В то же мгновение я увидел у ног здоровенную снежную яму, до самой земли, а на дне се Кечигвантин. Она преспокойно жарила на костре лепешки. Пошли в расход мои пироги.
— Коле, коле, мей! — закричал я.— Минки е еенна? (Где палатка?)
— Вон в кустах. Кечигвантин туда кочевала, чтобы было теплее,— ответил мне Тынетыгин.
Я не поленился добрести туда. Между кустов, метрах в ста от стоянки, как крыша над снежной ямой, была натянута палатка, борта ее закопаны в снег. Судя по надвое разорванному потолку, наскоро сшитому толстой белой ниткой, женщинам досталось в пургу. Я сунул в эту снежную нору нос: там на ветках преспокойно спала Проха вместе со своим. О! Напрасно я волновался за Кечигвантин. Действительно, как говорит Тналхут, «старые люди в тундре всё знают».
Не переодевшись в сухое, не наводя порядка, мы накинулись на еду. Как положено: поработал – поешь, отдохни – снова можно работать.

Это было отменное спортивное развлечение. Пять минут олень прыгал, туго натянув веревку, а потом стоял, набычившись, и отдыхал. Снова я дергал за веревку, и снова повторялся «балет». Несколько раз оленю удавалось меня повалить, и тогда приходилось метров сто скользить на животе, пока он не уставал. Мне нужно было добиться от оленя спокойного хождения на веревке. Мы потренировались примерно час, потом я привязал бычка, по совету Эляле, к кусту. Следующий урок у оленя был после обеда. На другой день мы повторили курс уже трижды. И так дня три, пока наконец бычок не смирился с веревкой и не научился более или менее спокойно идти рядом.
Зажав голову упрямца под мышкой, Эляле надел па него уздечку, потом я еще поводил его взад-вперед, потом мы запрягли его в нарту вместе со старым ездовым, спокойно воспринимавшим все выкрутасы своего неопытного товарища. Эляле отвел оленей за уздечку подальше от палатки и, немного пробежав с ними рядом, отпустил. Вот тут и начались скачки с поворотами. Метров пять молодой бычок тянул и нарту, и правого быка вперед, потом начинал лезть под соседа, и мы совершали полный поворот влево. Потом следовал новый рывок и новый поворот влево или вправо. Этот рассказ не будет полным, если я не добавлю, что моя нарта при этом переворачивалась, а сам я подолгу буравил головой снег, пока не удавалось наконец остановить быков. Самое трудное заключалось в том, чтобы тронуться с места снова. В общем, и не знаю, кто кого успешнее объезжал.
Впоследствии я уже не крутился на нарте, а спрыгивал с нее и, приподняв одной рукой, преспокойно поворачивал вслед за оленями. И элоэли я ломал уже не каждый день по два, а один за два дня. Наконец, я узнал, что учить активного неука (необученный олень) легче, чем ленивого, который ложился на снег и терпел какие угодно муки, лишь бы не вставать и не тянуть нарту вперед. Такая пассивная, оборонительная реакция наблюдается не только у оленей, но и у лошадей, ослов, и, если ее не удается сразу перебороть, животное навсегда приходится оставить в покое. При любой новой попытке использовать его для езды животное ложится и не встает уже ни при каких обстоятельствах.
За первым многострадальным бычком последовала хаптырка (важенка, не способная приносить оленят). Она была послабее бычка и больше старалась приспособиться к тому, что от нее требовалось. Скоро она стала неплохо ходить в упряжке, и я начал обучать ее работе правым оленем. Снова важенка металась в упряжке, не понимая команды. Потом она все же потянула нарту вперед и побежала вдоль нартового следа довольно спокойно. Но вот мы подъехали к речке и оказались у тополевых зарослей. Тотчас хаптырка занесла меня в кусты. Я старался направить оленей на дорогу, а они изо всех сил бились, рвались из упряжи и постепенно настолько запутали потяги и уздечки, что я был готов порезать все ремни. Пришлось стволики ольхи и тополей, между которыми запутались олени, срубить ножом. Я выволок упрямых оленей и нарту на дорогу, где и привел все в порядок. Эляле потом не без юмора рассказывал:
— Я вышел из палатки посмотреть, где Леня. Оказывается, в кустах. Думаю, что он делает с оленями, зачем их к кустам привязал?
За три года работы на Камчатке я обучил сам (или закончил обучение, начатое другими) пять оленей. Умения растить беговых оленей я не приобрел. Однако, глядя на то, как работали бывалые пастухи, можно было составить себе достаточное представление об этом сложном деле. Каждый зимний вечер — конечно, если нет сильной пурги,— пастухи ловят своих беговых и устраивают тренировку. Обычно от палаток пастухов во все стороны тянутся хорошо накатанные нартовые дорожки. Олени бегут по ним легко и весело. Ребята не слишком торопятся, по очереди лидируют, меняясь местами, чтобы олени привыкли без особых понуканий обгонять идущую впереди упряжку. И мне нравилось выезжать с пастухами на такую прогулку. Когда до дома остается уже недалеко, темп немного ускоряют, торопят оленей, больнее бьют и уже не уступают дороги. Возле палаток никогда не тормозят, мчатся еще метров двести, как это принято на бегах. Иначе олени быстро привыкают останавливаться у входа в палатку и, усталые, не хотят идти дальше.
После окончания тренировки проводят «чеклятку». Оленям связывают ноги, валят на снег, затем надевают петлю-удавку, свободный конец которой привязан к увесистой шишковатой дубинке — чекле. Она облегчает работу пастуха и усиливает страдания животного. Размахнувшись, пастух дергает дубинку вниз, так чтобы ремень натянулся и затянул петлю на горле оленя. Поднята дубинка — и петля слабее. Снова и снова повторяется эта имитация удушения. Сначала олень бьется, потом затихает, теряет силу сопротивления человеку.
Не знаю, как додумались люди до такого изощренного вида психологической подготовки оленей, но он дает удивительные результаты. Человеку нужно, чтобы ездовые тянули нарту до последней возможности, чтобы не упрямство, а полное истощение сил было пределом работы оленя. Это очень важно и на бегах, где человек и олени должны выложиться полностью. Только с оленями, прошедшими «чеклятку», человек может надеяться выбраться из снежного плена, когда после оттепели наст не держит нарту и она глубоко вязнет. Новички на Севере часто с восторгом смотрят на неспокойных, едва послушных человеку оленей, но это обычно молодые или плохо обученные ездовые. Они отказываются идти уже через час работы в глубоком снегу. Беговые олени чаще бывают понурыми, безразличными к окружающему, они всецело находятся во власти хозяина. И только по их росту, красоте сложения, по отсутствию жира и множеству других признаков опытный человек поймет, что перед ним не отживший свой век старик ездовой, а прославленный многими победами беговой олень.
Подготовка оленей к бегам начинается еще осенью. За лето они накапливают много жира, и необходимо очень медленно сгонять его, одновременно тренируя мышцы. Пастухи добиваются того, чтобы у оленя не осталось ни капли жира на спине и в то же время сохранились жизненно важные жировые депо на почках, за ушами, на сгибах пястных суставов и другие. Мне приходилось видеть оленей, погибших во время бегов. По государственным стандартам их отнесли бы к «тощаку», и все же это были животные, способные долго и быстро мчать по тундре нарту. Пастухи рассчитывают план тренировки так, чтобы олень приобрел наилучшую спортивную форму к соревнованиям. Случается, что животное не доходит до финиша, падает от истощения сил. И опытные гонщики огорченно сочувствуют хозяину: «Эх, не удалось все точно рассчитать». Понятно, что осуществить сложную систему подготовки бегового оленя могут только старики. Молодые ребята, как ни горячатся, как ни стараются, не могут вырваться вперед. На больших бегах первые призы всегда достаются старым оленеводам.
Все начинается очень просто. Мы пьем чай, растянувшись на шкурах. В палатке тепло и тихо, только звякают блюдечки. Спросонья никому не хочется болтать. Рассвет приближается очень медленно. Вот уже пусты все чайники, а кругом темно. Один из пастухов чинит уздечки, другой прилаживает косточку к концу элоэля. Никто не спит, и все немного возбуждены. Сегодня особый день. Сегодня — бега.
Чуть посерела ночь, мы уезжаем в табун ловить беговых оленей. А когда возвращаемся, в палатке все прибрано и как-то торжественно. Сначала даже непонятно, что же изменилось. Потом замечаешь: женщины украсили стены кедровыми лапами, постелили их на пол, и сразу возникло ощущение праздника. Олени привязаны между палаток. Вокруг них тесно от людей. Громко рассуждают молодые ребята из
«Красной яранги».
— У Туркини слишком тяжелы, быстро устанут.
— Мулювье перетренировал, смотри-ка — совсем худые.
— У Долганского отличный правый олень. Помнишь на Тылговаям он взял приз.
Помалкивают лишь старики, но тоже ни на шаг не отходят от беговых оленей. Многих из них здесь знает каждый. Вот круторогая красавица важенка старика Тналхута. Сколько она получила призов! У Григория Долганского пара высоконогих быков — они взяли первую премию еще три года назад. А молодые пастухи все на молодых оленях. С ними как повезет. Если попадутся способные бычки, можно сразу же взять приз. А таких оленей, чтобы побеждали наверняка, нужно учить годами.
Как будто никто не спешит, не волнуется. Одни гонщики еще в палатке, другие заканчивают приготовления к соревнованиям. Но вот Миша Тнакавав относит от палатки копье с красной кистью из кусочков крашеной шкурки молодого тюленя и втыкает его в снег. К древку привязаны три ветки (символ оленьих рогов у чукчей) — большая, поменьше и маленькая. Они символизируют трех призовых оленей, которых совхоз подарит победителям. Слабо дышит ветер, и ветки раскачиваются, словно рога у бегущего оленя.
Вдруг все засуетились: это женщины вынесли из палатки несколько тлеющих углей и быстро разложили на снегу костер. Вот уже рвется к небу веселый и праздничный огонь больших совхозных бегов. Сегодня я, совхозный зоотехник, устроитель бегов. В честь праздника должен быть символически забит олень. Его заменяет колбаска с веточками, воткнутыми в нее вместо рогов, с ягодами — черными грустными глазами. Повторяя народный ритуал, я обхватываю колбаску настоящим арканом и закалываю ножом. Из котелка разбрызгиваю на все четыре стороны кровь, чтобы повсюду был праздник. Брызгаю на костер, чтобы он тоже не сердился.
Кто хочет, ест заколотого «оленя» и суп из крови с кусочками печени и вареными корешками (коряки называют такой суп опана). А я сажаю на нарту маленького Бурхани и уезжаю по дороге вперед. По обычаю хозяин должен проехать впереди гонщиков, как бы проложить дорогу (на самом деле она, конечно, уже накатана). А ребенка берут с собой, как я думаю, в знак передачи традиции. Пастухи редко могут объяснить, как возникли их обычаи. Им просто нравится поступать так же, как когда-то делали их отцы.
Меня обгоняют гонщики. Они пока не торопятся, разогревают оленей. Первым топчет дорогу Олелей, совсем еще молодой пастух из первой бригады. Потом Иван Долганский, наш старейший бригадир. Наверняка он рассчитывает на приз. За ним впритык — Иван Вувун. Сколько труда он вложил в своих оленей! Когда ни приедешь в бригаду, он учит их, используя каждый свободный от работы день. Нарта за нартой обгоняют меня. Малахаи пастухов крепко привязаны под подбородком, кухлянки перетянуты ремнями, с нарт снято все лишнее. Впереди у них еще двадцать километров, а потом будет поворот, тогда все и начнется.
Я возвращаюсь к палатке. Глухо стучит бубен. В палатке пляшет Тнаковав, наш оленетехник. Танец с бубном во время бегов — это тоже традиция. На красивое лицо молодого чукчи из окошка падает свет. Лицо задумчиво, грустно звучит бубен, небыстро переступают ноги. О чем он думает или грустит? Или мысли его там, на дороге, с бегущими оленями?
Вдруг резко зазвучал бубен. Тревога вошла в палатку. Наверное, сейчас поднялись по реке до перевала и повернули обратно. Диким наметом рванули олени. В ущелье, по дну которого виляет узкая заснеженная полоска реки, а с обеих сторон нависли черные скалы, гонщикам негде обогнать друг друга. Трудно объехать товарища, если он перевернулся или задела за камень и мигом превратилась в груду щепок красавица нарта. Комья снега из-под копыт оленей бьют в лицо, залепляют глаза, гонщики трут их кулаками. Все внимание — внезапным поворотам, обломкам скал, вдруг встающим на дороге. Местами река, словно оступившись, ныряет вниз. Скорость достигает ста километров в час. И через двадцать лет не забыть те минуты — как мелькают мимо скалы, как бросаются из стороны в сторону олени, как снежная пыль поднимается позади бешено мчащихся нарт.
Пять километров спуска по извилистому ущелью, и наконец река в плоской долине, где уже не камни, а тонкие тополя окаймляют русло. Теперь лишь бы вырваться вперед, лишь бы быть первым. Упряжки мчатся в ряд, не разбирая дороги. Вдруг треск, чьи-то олени рванули в сторону, нарта ударилась боком о заструг — и конец: гонщик остался где-то позади.
Борьба все яростнее, с хрипом дышат олени, свистят элоэли. Еще пятнадцать километров гонки. Вувун хитрит, держится в середине. У него хорошо тренированные быки, у них хватит сил и на финишный рывок. А Долганский хочет во что бы то ни стало оторваться. Левый олень в его упряжке слишком молод, силы у него только на первый рывок, надо спешить. Элоэлем, поводом по бокам, снова элоэлем, рывок за уздечку! Нет! Больше не выжать. И тогда пастух закричал, закурлыкал по-журавлиному, словно это не бега, а обычный перегон табуна. И олени рванулись вперед, будто силы им прибавил знакомый с детства крик. И вот уже соседние олени сами свернули на след уходящей нарты.
Зрители забрались на соседний холм, некоторые с биноклями. Иногда кто-нибудь крикнет: «Едут!» Потом приглядится получше: «Нет. Еще нет. Наверное, скоро». Обратно в палатку возвращаются выбежавшие было пастухи, женщины. Снова тихо.
И вот на склоне показалась первая нарта. Я в бинокль не разберу, кто едет, а все уже кричат: «Долганский первый!» Вот совсем близко упряжка. «Дорогу, дорогу!» Теперь последний экзамен, последняя проверка выучки оленей. Нельзя, чтобы они остановились у палатки. Даже уставшие, они должны послушно бежать вперед, до самого копья с красной кистью. С топотом проносится упряжка. Последние метры. Нет сил на прыжки, олени проходят их шагом. А люди уже кричат: «Вувун, Вувун второй!»
Иван Петрович Долганский подъехал к финишу, быстро выпряг оленей и отпустил их. Они хватают губами снег, тяжело дышат. А большая ветка — символ взрослой оленухи, что досталась победителю,— в руках у Андрея Аписа. Таков обычай — приз на бегах может взять себе любой, кому хочется, кому нужен олень. Победитель дарит свою награду. Долганский смеется: «Пусть Апис берет».
Победителю дорог не приз, радостна победа.