БЫТЬ ПАСТУХОМ часть 3

На следующий день я отправился на дежурство вместе с Динтоде. Олени набросились на зеленые ростки пушицы, как и накануне, мало обращая внимания на мои крики и жесты. Тогда Динтоде спустил с привязи свою беленькую собачку. До этого мне не приходилось видеть, как работают в стаде с собакой (на Камчатке пасут без собак).
Как будто волна прокатилась по стаду: это олени один за другим подняли головы. Через мгновение ближние к собаке бросились бежать, их испуг заметили другие олени, тоже обратились в бегство, и очень быстро все стадо собралось в плотный ком. Мы не собирались прекращать выпас, и Динтоде отозвал собаку.
Через несколько минут и я «опробовал» своего Кулу. До этого времени, помня наставления товарищей, я не решался спускать собаку. Пастухи говорили, что телята еще малы, плохо бегают и собака порвет их. Было приятно смотреть, с каким азартом Кула помчался к оленям. Куда девались их хитрость и жадность! Передо мной снова были легкие, быстрые звери. Они мчались от собаки, откинув головы, положив рога на спину. Как это было красиво и приятно: они снова были в моей власти.
У меня словно появилась длинная-длинная рука. Я доставал ею до оленей, ушедших на полкилометра и дальше. Можно было позволить себе роскошь не спешить, видя, как уходят в сторону увлекшиеся пастьбой животные. Мой славный Кула, черный и лохматый, словно чертик, сидел рядом, поглядывая то на стадо, то на меня. Стоило мне пожелать, как он срывался с места и мчался, чтобы вернуть оленей.
Я принялся внимательно наблюдать, как Динтоде использует свою собаку, и тут же проверял его приемы на деле. Они были очень просты. Главная для пастухов особенность поведения собак врожденная: они никогда не пытаются отрезать оленя от стада, гоняют только по краю. Впоследствии я наблюдал точно такое же поведение и у щенков, впервые выпущенных в стадо. Оказалось, что так же ведут себя волки. Словом, в тот день я получил множество интересных сведений. Но важнее всего были вновь обретенные власть над стадом и уверенность в себе.
Когда мы подогнали стадо к чуму, уложили его и отправились пить чай, я рассказал Мереме о своем открытии. Довольный удачей, я сначала не заметил, что он слушает очень хмуро. Вдруг Мереме перебил меня:
— Наверное, ты давай кончай работать.
— Почему?

— Ты плохой человек.
— Но почему?

— Зачем так сердился. Я думал — ты драться со мной хочешь.
Привычная для меня озабоченность на лице Мереме сейчас сменилась какой-то ожесточенностью. Он смотрел на меня, словно видя впервые и не зная, чего можно от меня ждать. Я попытался оправдаться:
— Да что ты, Мереме! Я же на себя был зол. Обидно было, что не смог пригнать стадо домой, держать как следует.
— Любой человек может отпустить стадо. Если каждый будет сердиться, как тогда работать?
Обида Мереме была для меня неожиданной. И уходить из стада мне очень не хотелось. Я сказал:
— Не сердись, Мереме. Каждый может сделать ошибку. На первый раз должен меня простить.
Вскоре мои товарищи, разговорившись, перешли на родной язык — нганасанский, который я понимал с трудом. Задумавшись о своем, я поймал себя на мысли, что, даже не понимая речи товарищей, я не могу смотреть на них как посторонний. Как когда-то на Камчатке, я уже свыкся с окружавшим меня миром — его людьми, широкими тундрами, заботами и радостями. Месяцы работы убедили меня в том, что все в нем взаимосвязано. Пастухи часто расспрашивали меня о том, как живут и работают их коллеги на Камчатке. Я охотно рассказывал, но отнюдь не с тем, чтобы «научить» товарищей. Перенести методы выпаса оленей, особенности быта из одного района в другой невозможно.
На Таймыре широкие, не слишком богатые для оленей кормом пастбища. Стадо приходится распускать (или оно расходится само), и тогда приемы летнего выпаса камчатских оленеводов, рассчитанные на управление плотной массой оленей, оказываются в этих условиях непригодными. На востоке летние пастбища расположены по узким долинам рек и ручьев, корма здесь много, олени не расходятся слишком широко, но зато велик общий темп движения стада по летнему маршруту. Из-за того, что олени находятся рядом, испуг одного быстро передается другому, напугать стадо можно и криком, и жестом, а ведь именно на оборонительном поведении оленей основано большинство приемов управления ими.
По-иному идет выпас на Таймыре. Стадо расходится на 2—3 км окрест, так что без помощи собаки не обойтись. Но применение такого сильного раздражителя, как собака, еще более снижает пугливость оленей. Одними криками и жестами человеку здесь ничего не сделать. Так одно из основных различий между оленеводством востока и запада нашей страны — использование собак — оказывается обусловленным и природными условиями пастбищ.
На широких пастбищах Таймыра стадо пасут летом «веером», по три-четыре дня гоняя его от чума во все стороны. Потом следует кочевка на новое место. Дважды в сутки стадо возвращают обратно к дому и укладывают на отдых. В это время дежурные пастухи пьют чай. Ведь в тундре костер не разведешь: здесь нет дров. Приходится топить сырыми веточками ивняка, а они горят только в чуме, который создает тягу. К тому же женщины специальным кожаным «мехом» непрестанно раздувают огонь. Так что и «выпас с чумами», который так не нравится специалистам-оленеводам, потому что отвлекает силы пастухов на перевозку чумов, семей, имущества, тоже оказывается здесь необходимым. Что бы делали пастухи, оказавшись в таймырской тундре по примеру камчатских оленеводов с легкой палаткой, без помощи женщин, без чума, а следовательно, и без огня?
Наше кочевье снова ускорилось. И оленей, и многих товарищей охватила лихорадка движения. Гуси, утки, чайки, соколы, еще недавно обгонявшие нас, теперь гнездились, а мы все шли и шли вперед.
Незамирающий день, теплынь меняли тундру очень быстро. Она обмякала, становилась пружинистой, местами топкой. Все длиннее отрастала трава, и вместе с ней подымался комар. Все реже выдавались часы, когда дул ветерок и можно было откинуть капюшоны. Все более непослушными становились олени.
Возле одного из озер мы задержались на сутки, чтобы порыбачить. Ночью дежурил Мереме. Утром он очень долго не пригонял стадо. Динтоде, старик Чегоде и я сидели возле дымокура, ждали Мереме, то и дело поглядывая на тундру. Все молчали, не хотелось ни о чем говорить. Чегоде временами закрывал глаза: или дремал, или жмурился от дыма. Динтоде же сидел неспокойно. Все время мял левой рукой локоть простреленной правой — наверное, она ныла,— иногда поднимал к глазам бинокль.
Наконец показалось стадо. Мереме подошел к нам, присел отдохнуть. Через несколько минут он сказал:
— Оленей в тундре оставил.
— Много?
— Может быть, сто.
Мереме сказал это очень спокойно, и точно так же мы восприняли его сообщение. Невольно я вспомнил, как вел себя и что переживал в тот день, когда не мог собрать стадо.
Чегоде остался с основным стадом, а мы с Динтоде отправились за ушедшими оленями. Они были уже далеко. Расстояние между нами почти не уменьшалось. Олени часто пропадали из виду, опускаясь в распадки или скрываясь за холмами. Потом мы начали их догонять. Было очень жарко, но комары не позволяли нам снять капюшоны и рукавицы. Я старался не сердиться, зная, что «на комаре» главное — выдержка.
Часа через полтора мы настигли оленей, но завернуть их не могли. Собаки гоняли с хриплым тявканьем, но табунок каждый раз уходил от них на ветер. Оленей можно было понять. Стоило нам повернуться к ветру спиной, как комары облепляли лицо, и их приходилось не сгонять, а стирать. С помощью Динтоде и я усвоил хороший прием: чтобы догнать оленей, мы двигались прямо к ветру, заранее зная, что они в конце концов двинутся в этом направлении.
Было уже два часа, хотелось есть, а конца гонке не предвиделось. Вдруг Динтоде сказал, что надо отдохнуть. Он сидел, нисколько не волнуясь, что олени снова уходят от нас, и только повторял свое любимое:
— Да-да-да-да.
— Опять они уйдут далеко. Напрасно мы бегали,— не выдержал я. Динтоде повторил свое бездумное «да-да-да-да» и вдруг добавил:
— Такая наша работа. Немножко отдыхай, немножко работай.
Динтоде сидел нахохлившись, спрятав руки под своей старенькой лу. Он был старше меня на двадцать лет, простреленная на охоте рука у него плохо сгибалась. И все же мое терпение и выдержка всегда кончались раньше.
Собаки пытались зарыться мордами в мох, терли глаза лапами — их заедал гнус. Мне казалось, что началась сильная пурга — так бил по лицу рой комаров. Отдельных укусов я уже не чувствовал. Хотелось скорее приняться за работу, это хоть немного отвлекало. Но при первой же попытке послать собак лайка Динтоде отказалась гонять. Тихонько скуля, она следовала за нами метрах в десяти, видимо боясь, что хозяин ее побьет. Вся надежда теперь была на Кулу. Но и он был не в лучшем виде. Дополнительные пальцы на его задних лапах — признак чистокровной оленегонной лайки — были сбиты в кровь, а язык, вывалившийся наружу еще с утра, казался серым.
Еще несколько раз мы отдыхали, потом снова гоняли. Если б не Динтоде, я бы, наверное, заплакал. А он был по-прежнему невозмутим, разве что все чаще повторял: «Да-да-да-да» —и только раз добавил тихо: «Плохо немножко. Всегда так летом».
Нам удалось завернуть оленей лишь к вечеру, когда стало прохладнее и приутих гнус. Мы подогнали свое маленькое стадо к основному и соединили их. Через минуту уже нельзя было отличить, какие олени так долго мучили нас. Пастухи ушли, а я дождался в стаде Мереме. Потом я брел к чуму из последних сил. Все уже спали. Я пробрался на свое место. Гонтале вылезла из-под одеяла, поставила передо мной столик, налила чай, положила мясо. Прожитый день, сделанная работа не вспоминались. Нужно было отдохнуть. Назавтра снова в табун.