1 глава Неласковая пустыня (2)

Рассказ Нечаевой [11], описавшие то, что тыся­чи лет было лишь изустным преданием, не могли не вол­новать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продол­жить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.

Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого чело­века. Сквозь решительные, властные черты лица руко­водителя большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.

— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет
спать у костра,— заметил директор.

— Нужно научиться управлять отарой издалека, не
ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут,
пастушество станет иным…

— Ну что ж, такая наука нужна. Пошлем в лучшую
бригаду…

…Между тем темнело, холодало, по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась мне затянувшейся, пора было и приехать. Наконец мы добрались до бетон­ной прямоугольной кошары. Подошел Нурягды, бригадир, как объяснил мне Пишик-ага, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой в кошару, сложи­ли у одной стенки. Машина отправилась обратно, увезя с собой Нурягды.

Не зная, куда себя деть, я бродил сиротливо у коша­ры, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток, запалил прямо у стенки кошары костер.

— Ночуем здесь? — спросил я, не понимая, добрались
ли мы до стоянки бригады. Не было ни овец, ни дома, ни
палатки, вообще ничего,  что  можно  было  бы  принять
за хозяйство бригады. Назначения пустой безжизненной
громады кошары я пока не знал.

— Здесь ночуем,— ответил Пишик-ага.— Ты отдыхай,
а я пойду к отаре.

Оставшись в одиночестве, я дремал у костра, подло­жив под бок рюкзак, иногда подбрасывал дров, жалея, что не посмотрел, где их Пишик-ага собрал. Ветки были какими-то странными — снаружи зелеными, внутри ко­ричневыми, словно гнилыми. Попадались и сухие коря­ги — крученые, дряхлые. Я впервые видел дрова из сак­саула.

Горел костер хорошо. Несколько раз я слышал, как приближалась отара — характерный топот овец, редкое блеянье. Потом все стихало. Огонь освещал небольшую

площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма.

Наконец, уложив отару неподалеку от костра, пришли чабаны: Пишик-ага и Овезли — молодой, лет двадцати, парень. Вместе мы ужинали. Я рассказывал, чем интере­суюсь в отаре.

Потом Овезли ушел поближе к отаре. Пишик-ага по­стелил на песок кошму. Уже засыпая, я почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой.

С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.

Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно от­печатки детских ножек.

— Кырпы,— объяснил   мне   Пишик-ага.— Кьтрпы.—
Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.

— Дикобраз! — воскликнул   я,   радуясь,   что   дога­
дался.

— Илан,— чертил старик палочкой по снегу извилис­тую линию.

— Змея.

— Когда я родился — вот   такой   был.— Пишик-ага
смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел.— Как
кошка. Отец назвал — Пишик, по-туркменски «кошка».
Теперь — Пишик-ага.