ЖЕНЩИНЫ ВТОРОЙ ПАСТУШЕСКОЙ БРИГАДЫ часть 3

Кечигвантин чаще жаловалась, что ушибла что-нибудь — руку, ногу. Проху волновал куда более широкий круг проблем. Уж на что Сергей был от природы добродушным парнем, но жена допекала и его. Однако на конец разговора у него всегда было припасено одинаковое: «Ну, ты привыкай как-нибудь». Вообще Проха была фигурой особенной, тем более что они с Сергеем были молодоженами. До замужества она работала в школе, в табун попала впервые. Так или иначе она очень любила рассказывать мне, видимо надеясь на большее внимание, как она одинока и несчастна в табуне, где и кино привозят редко, и поговорить не с кем. Как ни странно, она очень гордилась своей неприспособленностью к тяготам тундровой жизни, неумением шить и другими «талантами». Впрочем, в глазах Сергея все это придавало ей некоторую необычность и привлекательность. Он охотно мирился со своей непочиненной одеждой, терпел разные неудобства, но всегда повторял: «Ну, ничего, научишься, ты привыкай, ты старайся».
Прямо сказать, я не очень верил в «привыкание». Достаточно было вспомнить, как мы ехали в феврале в табун. Был страшный мороз, крикнешь — и звук не летит, словно замерзает. Сколько ни машешь руками, сколько ни стучишь ногами по полозьям нарты, часа через три ни тех, ни других не чувствуешь. На чаевку остановились — в пору резать уздечки: пальцы одеревенели, никак не могу распрячь оленей.
Мы уже и дров принесли, и мясо сварили, и чай вскипятили, а Проха сжалась в комочек и от нарты ни шагу.
— Проха, иди чай пить.
— Не хочу.
— Проха, иди кушать.
— Не хочу.
Что делать? Запрягли оленей, поехали дальше. Через полчаса Проха говорит Сергею: «Вот вы сами поели, а мне не дали». Сергей молчит. «Вам все равно, хоть я с голоду помру. Ты меня никогда не любил». Сергей остановился, мы тоже. Достал мяса. «Ешь».— «Нет, не буду. Вы небось горячее мясо ели, а мне хоть зубы поломай?» Сергею, конечно, стыдно перед нами, но молчит. Никому неохота останавливаться: распрягай, запрягай, собирай дрова, вари чай; день короткий — получается, не столько ехали, сколько чаевали. Все же остановились, напоили Проху чаем.
Необходимо рассказать об еще одном «жильце» палатки, которого Кечигвантин перекрестила сама. Как-то я вернулся из стада, принес трех погибших оленят. Кечигвантин была страшно возбуждена и попыталась рассказать мне, в чем дело. Даже Проха не потребовалась в качестве переводчика. Это была удивительная пантомима. Сначала женщина шлепнулась на землю и принялась усиленно изображать выделку шкуры. Через несколько мгновений на лице ее выразилось недоумение и она стала оглядываться. С губ ее слетало: «Бор-бор-бор-бор…» Она вскочила, выбежала наружу, огляделась там, снова вернулась, так повторилось пару раз, пока она, не выкрикнув «нинвит», то есть «черт», не принялась бегать вокруг палатки, то и дело хватаясь руками за голову. Ничего не понимая, я следовал сзади, тоже начав прислушиваться. Никаких «бор-бор». В недоумении я вернулся за ней в палатку, а Кечигвантин, изобразив все степени удивления и ужаса, начала рыться в углу и наконец с торжествующим возгласом «Русский черт, русский черт» выволокла действительно бормочущий… транзисторный приемник.
Вечером тридцатого апреля в нашей палатке было непривычно чисто и торжественно. Кечигвантин застелила пол свежим кедровым стлаником. Сразу и запах, и свежесть. На другой день, быть может под впечатлением этого, я решил испечь пироги. Для первомайского праздничного пирога было все необходимое: мука, сухие дрожжи и банка яблочного варенья. Замесив тесто, я подвесил котелок с ним возле трубы под крышей палатки, в самое теплое место. «Ирина» внимательно следила за моими действиями и, вероятно, очень сожалела, что я перевожу понапрасну такие дорогие в тундре продукты.
Освободился я к полудню, пообедал и ушел в табун. Он был виден в бинокль из палатки, черные точки — олени медленно передвигались на самой вершине Ильпиная. День был безветренный, теплый, и лишь небо не синее, как обычно, а немного белесое. Раза три передохнув по дороге, я наконец выбрался на левое плечо Ильпиная. Здесь я нашел нарты, чайники, погасший костер, но пастухов не было: они перегоняли часть стада на соседнюю вершину, на свежие пастбища. Я собрался было идти к ним, но Кинин установил «маяк», то есть палку с какой-то одежкой. Это был вполне понятный сигнал. Связав нарты и уложив на них все хозяйство, я отправился на новое место. И когда пастухи закончили свое дело и пришли к «маяку», чайники уже закипели, мясной суп сварился, и я от всего этого сидел очень довольный. Мы подкрепились, почаевали и как-то незаметно задремали.
Очнулся я только через час, от ощущения холода на лице. В полной тишине шел снег; не игривые, веселые снежинки, а сонные и тяжелые хлопья тихо кружили вокруг, мы уже все были погребены под довольно
толстым слоем.
— Снег,— сказал я.— От моего голоса очнулись ребята и тоже тихо повторили: «Снег». Подниматься, куда-то идти не хотелось. Наконец Тынетыгин, отряхнувшись, пошел к вершине сопки :— к оленям. Мы оставались на месте. Легкие дуновения ветра в спину ничуть не беспокоили, наоборот, успокаивали, усыпляли. Потом комок снега попал мне в лицо, я сонно мотнул головой и проснулся. Открыл глаза и сразу вскочил. «Пурга, Коля, вставай, пурга».
Словно не было ни сна, ни покоя, ни синего дня. Только снежный вихрь и снежная пыль в лицо со всех сторон. Где горы, где табун, где все? В какие-то мгновения мы уложили груз на нарты, поставили их торчком, связали, чтобы не унесло и не засыпало. Потом поспешили к табуну. Очень скоро мы разделились, незачем было держаться вместе. В такую пору нужно скорее спустить табун вниз.
Свистом, криками я сгонял важенок с лежек, поднимал сонных, пригревшихся под снежной шубкой телят, брал вправо, влево, спотыкался, скользил и, постепенно приведя все стадо в движение, погнал под склон. Потом я снова поднялся вслед за четырьмя важенками, зовущими телят. На их мэканье никто не отзывался, я попытался им помочь, но безуспешно. Снег залепил лицо так, что приходилось проковыривать дырочки для глаз. Наклонившись к земле, я пытался что-нибудь увидеть. Но не знал даже, куда ступаю: то зарывался в уже надутые сугробы, то скользил на обледеневших камнях. Постепенно я потерял надежду найти телят, отчаялся и нетерпеливо ждал, пока придет Кинин.
Вскоре мы сошлись, он приблизил свое лицо к моему, улыбнулся: «Пурга». Еще с полчаса мы лазили по снегу, раскапывали его ногами. Вдруг Кинин закричал, подзывая меня. Он все-таки нашел одного теленка. «Я думал, камень, палкой ударил, а это кончик уха торчит. Спал, не хотел даже головы поднять. Тепло под снегом»,— смеялся он. Которая из важенок была матерью теленка, мы разбираться не стали, выкопали его из снега, и я положил себе на плечи. Спасти остальных уже не было надежды. Все же Кинин остался еще побродить. Но вдогонку он вдруг крикнул мне, чтобы я остановился. Он подошел и с легкой осторожностью в голосе сказал:
— Мироныч, надо бы спуститься к палаткам, не случилось ли там что-нибудь?
— А Илькани с Гиклавом?
— Может быть, заблудились. Все равно им ехать через табун.
Я подумал о дороге к палатке! Вокруг была пурга, ничего знакомого — ни гор, ни речки.
— А не заблужусь?
— Наверное, нет,— отвечал Кинин.— Иди прямо вниз, до речки, по ней тоже только вниз.
Теленка я оставил у приметных кустов, присыпал снегом, чтобы не замерз, будет день — найдется и мать. Едва видя, я действительно выбирал дорогу, как сказал Кинин: «Только вниз». Пугали возможные обрывы на пути. Но делать было нечего, я вряд ли заметил бы их раньше, чем свалился вниз. К речке слева и справа приходили притоки, я не считал их, стараясь только не пропустить каменной стены, что была по левому берегу. Сразу за ней на пригорке стояла наша палатка. Я держался левого берега реки и скоро нашел нужное место. Затем свернул вверх по склону и вышел на знакомый бугор. По всем признакам это было место стоянки, но палатки найти не удалось.
Я упрямо пахал снег вдоль и поперек, силился разглядеть что-либо вокруг, свистел, кричал, но ни палаток, ни людей не было. Я не знал, что подумать. Ветер, рвавшийся по ущелью речки, здесь завихрялся, толкал то в спину, то в лицо, я стоял в снежной толчее и, казалось, заблудился. Уже часа три я был один. Можно было отчаяться, но я знал, что где-то бродит Кинин, собирая табун, где-то пробиваются к перевалу Илькани с Гиклавом, сидит на вершине сопки Тынетыгин. На всей огромной территории нашего совхоза, растянувшейся от Охотского до Берингова моря, работали сейчас наши пастухи.
Но где же женщины, где ребенок? Шло время, а уйти я не решался. Уже начало темнеть. Оставаться здесь на всю ночь мне не хотелось. Тундра все упрощает. Каждый делает здесь что может и еще сверх того, а потом приходится думать, что делать дальше? Ничего не оставалось, как вернуться.

Я тронулся в путь, теперь уже выбирая дорогу только в гору. Струйки воды попадали за шиворот и стекали на грудь. К тому же было очень душно. В пургу всегда так. Хотелось есть. А главное, некуда было уйти от печальных мыслей. «Правильно ли я сделал, что бросил поиски? Живы ли женщины?» Темнота и снег окружили меня, словно заперли. Ощупывая ногами и палкой дорогу, я шел вверх, пока какая-то важенка в испуге не шарахнулась от меня. Попасть в табун — это почти то же, что попасть в родной дом. Я снова обрел свое место в мире. К тому же и Кинин с Тынетыгиным нашлись довольно быстро.
— Наверное, кочевали,— было первым, что сказал Кинин на мое сообщение.
— Наверное, кочевали,— подтвердил Сергей.— Старуха в тундре не пропадет.
Такого спокойствия я не ожидал. Оставалось только жалеть о погибших пирогах. Вряд ли пурга помогла тесту подняться. Закопавшись поглубже в снег, повернувшись спинами к ветру, сидели мы в первомайскую ночь и ждали рассвета. Пожалуй, это самый памятный мне праздник. Около четырех часов утра ветер чуть стих, но снег еще шел. Тынетегин отправился к палаткам, а мы оставались в табуне. Еще через час вдруг подъехали на оленях Илькани с Гиклавом, они ночевали на той стороне горы, под перевалом. Мы сели к ним в нарты пассажирами и через полчаса спуска по сугробам были у стоянки. Первый, кого я увидел, был Тынетыгин. Он быстро раскапывал снег лопатой, что-то искал. Сердце екнуло в моей груди. Соскочив с нарты, я подбежал к нему, он вскрикнул и схватил меня за плечо. В то же мгновение я увидел у ног здоровенную снежную яму, до самой земли, а на дне се Кечигвантин. Она преспокойно жарила на костре лепешки. Пошли в расход мои пироги.
— Коле, коле, мей! — закричал я.— Минки е еенна? (Где палатка?)
— Вон в кустах. Кечигвантин туда кочевала, чтобы было теплее,— ответил мне Тынетыгин.
Я не поленился добрести туда. Между кустов, метрах в ста от стоянки, как крыша над снежной ямой, была натянута палатка, борта ее закопаны в снег. Судя по надвое разорванному потолку, наскоро сшитому толстой белой ниткой, женщинам досталось в пургу. Я сунул в эту снежную нору нос: там на ветках преспокойно спала Проха вместе со своим. О! Напрасно я волновался за Кечигвантин. Действительно, как говорит Тналхут, «старые люди в тундре всё знают».
Не переодевшись в сухое, не наводя порядка, мы накинулись на еду. Как положено: поработал – поешь, отдохни – снова можно работать.