ЛЕТОВКА часть 2

Человек объединяет оленей всех возрастов вместе. Если распустить их по тундре, то потеряешь возможность управлять ими, многих оленей потом не найдешь. Правда, вольный выпас летом все же используется в тайге, где олени живут оседло, откочевывают недалеко — на вершины гольцов. Но в тундре, где стада уходят весной на многие сотни километров к северу, этот способ себя не оправдывает. Поэтому приходится пасти большой табун, волей-неволей удерживая вместе и важенок с телятами, и быков, и годовалых животных. Из-за этого быки и молодняк не могут часто менять пастбища и пастись столько времени, сколько им необходимо. Телятам приходится поторапливаться, они устают, не успевают насытиться. Важенки часто теряют среди большого стада своих телят и, обеспокоенные, прекратив кормежку, ищут их. Много трудностей и у оленей и у пастухов возникает из-за того, что разные возрастные группы животных собраны в одном стаде. Тем не менее необходимо так кормить оленей, чтобы им хватило запасов жира и других веществ на всю зиму. В связи с этим и возникла довольно сложная народная школа нагула оленей. За сотни лет пастьбы люди так научились регулировать ритм жизни оленей, что вред от совместного содержания разных по потребностям оленей уменьшился.
В начале лета пастух ориентируется по оленятам. Как только они подрастут, внимание пастухов переключается на важенок и быков. Ведь быков нужно подготовить к гону, а важенки помимо того, что нагуливают жир для себя, еще и кормят оленят. Меньше всего летом обращают внимание на молодняк — одно-двухлетних оленей. Эти всегда впереди, всегда торопятся к еще нетронутому корму на новых пастбищах.
Большую бригадную палатку мы заметили издали. Ее поставили, как обычно, на высоком месте, откуда далеко видно вокруг. Рядом с ней белела еще одна маленькая. Она предназначалась для Феди Илькани и Сергея Тынетегина. Возле большой палатки горел костер, на таганах были подвешены котелки, оттуда торчали косточки. «Ирина», хлопотавшая у костра, весело приветствовала меня.
Я затащил в большую палатку одеяло. Кинин выделил мне оленью шкурку на подстилку, показал место, где лечь. Внутри большой палатки была натянута маленькая — для Николая и Кечигваитин. Я расположился рядом с ней, в противоположном конце палатки — Тналхут и Гиклав. Оставшийся между нашими шкурками свободный пятачок мы использовали для еды и чаепитий в те дни, когда шел дождь.
Меня всегда удивляло чувство дома, которое испытываешь на стоянке бригады. Когда мокрый, голодный и усталый идешь к белеющей вдалеке палатке, она кажется самым прекрасным местом на свете. То, что лагерь ежедневно переезжает, не имеет значения. Внутри него, а тем более внутри палаток все остается по-прежнему. И может быть, поэтому лагерь кажется единственно неизменным в кочевой жизни пастухов.
Палатки переносили на новое место ночные дежурные — Илькани и Сергей. Вернувшись утром из табуна, они наскоро ели, пили чай, увязывали все вещи в тюки, седлали коней, и вскоре мы видели караван, уходящий на два десятка километров вперед, на заранее намеченное место. Тналхут в зависимости от обстоятельств или помогал в стаде, или кочевал вместе с лагерем. На новом месте Федя прежде всего втыкал на видном месте копье с развевающимся красным бунчуком из нерпичьей шерсти. Копий в бригаде было три, с ними удобно ходить в тундре: есть на что опереться при переправе через каменистую быструю речку, можно заколоть рыбку, близко подошедшую к берегу, убить оленя, когда кончается мясо. Наконец, и как оружие копье может сослужить неплохую службу. Медведи хотя и редко нападают на людей, однако и такое случается.
В нескольких метрах от копья дежурные втыкали таганы — обязательно свободными концами в ту сторону, куда собираемся кочевать. Еще дальше за таганами ставили палатки, тоже с наветренной стороны, чтобы искры от костра не попадали на полотнище. Лошадей мы обычно не привязывали. Мудрая Алевтина не уходила далеко, а Искра была неразлучна со своей подругой. Конечно, каждый из нас при случае поглядывал, где лошади, а если была необходимость, возвращал их поближе к лагерю.
На следующий день мы направили табун к переправе. На резиновой лодке перевезли груз, перегнали лошадей, а потом принялись за табун. Страшась быстрой и глубокой реки, олени сгрудились в большой, крутящийся на месте клубок. Пастухи махали арканами, кричали, стремясь пересилить шум реки. Временами уже весь табун оказывался на мелководье, взбитая тысячами ног вода кипела вокруг него, и все же на глубину олени не шли. Боясь потопить в сутолоке телят, мы каждый раз отступали, позволяли оленям снова выйти на сушу, немного успокоиться. Приехал Долганский, постоял, посмотрел и сказал, что лучше табун еще покормить вдоль берега.
Кинин и Гиклав угнали оленей на выпас, а мы с Иваном Петровичем остались сидеть на берегу. Он жаловался, что у бригады мало продуктов. Та же беда была и у нас. На лошадях и на оленях бригады могли унести с собой килограммов сто муки, сахара, сухарей, крупы, масла. Для шести-семи человек этого хватало на месяц-полтора, и то при условии, что каждые четы-ре-пять дней забивали оленя. Здесь, на перевале, где в начале и в конце лета проходят три бригады, было бы очень удобно построить склад, поднять его на столбах повыше от земли, чтобы не забирались росомахи и медведи. Решили, что зимой обязательно попробуем завезти сюда продукты на тракторах. Это намерение удалось осуществить. Следующим мартом два трактора — один пробивал дорогу в снегу, а другой тащил сани — действительно доставили на Пылгу продовольствие.
Кинин снова подогнал табун к переправе. Долганский пошел ему навстречу. Старый мастер задумал загнать табун в реку с хода, в том же строю, как олени паслись. Важно было не дать табуну закрутиться в клубок. Основная масса старых оленей, способных возглавить табун, находится в задней части. Бригадиры надеялись, что, выйдя к реке, передняя часть начнет растекаться в обе стороны вдоль берега, как это обычно бывает, когда табун натыкается на препятствие или опасность. Задняя часть выйдет вперед и поведет остальных в воду. Главное было проделать все спокойно, чтобы передние олени пошли не вглубь стада, как это бывает при испуге, а в стороны. Кинин подгонял табун очень неспешно, а когда тот уперся в реку, совсем притих. Часть оленей начала пить, другие принялись объедать прибрежную зелень. Постепенно вперед выдвинулись отстававшие из-за телят важенки, над водой замаячили мохнатые рога ездовых быков. Тотчас Кинин и Долганский усилили нажим. Наступила критическая минута. Очень важно было соблюсти меру — и толкать табун вперед, и не спугнуть его. Пастухи управляли оленями, словно дирижеры оркестром. Изумительна была их способность одновременно подмечать возбужденность отдельных оленей и состояние табуна в целом. Наконец одна из важенок вдруг зашла в воду и поплыла. Тотчас за ней потекла и остальная масса оленей. Это было удивительное зрелище! Реку пересекала сплошная стена рогов. Мы смотрели на оленей сзади и невольно обращали внимание на то, что все они задрали вверх свои коротенькие хвостики, белые нижние поверхности которых, словно платочки, трепетали над серой неспокойной водой. Зоологи называют поднятый хвост «флажком». Считается, что он помогает при ориентировке следующим сзади животным.
Мы распрощались с Долганским. Условились, что в случае появления в его табуне копытки или какой-нибудь другой беды он пришлет за мной гонца. От переправы наши пути расходились. Долганский направлялся к памятной мне по прошлому году бухте Сомнения, а наш путь лежал севернее, на реку Имку.
Днем работали Кинин и Гиклав. Обычно и я ходил с ними. Находясь в табуне, я неотступно следовал за Николаем и Гиклавом. Так, цепочкой, словно привязанные, мы меньше пугали оленей, да и Кинину не приходилось кричать или махать руками, когда мы должны были помочь. Табун зачастую пасся по доли нам, густо поросшим ивняком, с многочисленными ручьями и озерцами. Забравшись на какую-нибудь кочку или на куст, Николай следил за движением оленей, при необходимости посылал одного из нас подтолкнуть отставших оленей, придержать стадо спереди, с того или другого края.
За сутки табун проходил по двадцати километров и более, но эти темпы не очень радовали Николая. Мне была понятна его тревога. Из глубины материка до нас доносилось теплое дыхание лета. Я видел это по тому, что появлялись новые цветы, все реже встречались снежники, все сильнее мучил и оленей, и людей гнус. Когда мы прощались с Долганским на Пылге, только-только начали зацветать ива, лапчатка, герань. Выше в горах нас уже догнало цветение полыни, гречишника, анемонов. Очень тревожила бурная линька оленей. На них страшно было смотреть — так уродовали их клочья старой зимней шерсти, свисавшие с боков. У некоторых даже не успела подрасти новая темная летняя шерсть и проглядывала голая кожа.
Я знал от ветеринарных врачей, что копытка чаще всего вспыхивает в период линьки. В открытые каналы волосяных луковиц на ногах легко проникают палочки некробациллеза, в обилии рассеянные в почве. Во время отдыха стада Кинин часто рассказывал мне о том, что способствует возникновению копытки. Удивляло, что такой молодой еще оленевод столько знает. Впрочем, работал он с оленями с четырнадцати лет, начинал подпаском. Любознательный, любящий свое дело парень наматывал на ус все, что слышал и от стариков, и от зоотехников.
Николай старательно обходил места, где было много острых камней, никогда не повторял выпаса на одном и том же месте. Объяснял, что прутики ивы, общипанные оленями, очень остры и оставляют на копытах много царапин. Боялся он вязких глинистых мест, особенно там, где глина была красного цвета. Не знаю, имело ли это значение, но после таких участков Коля обязательно ставил табун на отдых в воду, на отмель реки или ручья. «Чтобы промыть копыта оленям»,— говорил он. От старых оленеводов он усвоил множество подобных приемов предупреждения копытки. Опытные ветврачи, которым я рассказывал об этом впоследствии, только пожимали плечами: значительная часть народного опыта еще ждет своего научного истолкования. Частой причиной испуга бывал у нас Одноглазый. Обычно телят-уродцев убивают. Но этого Кинин пожалел. Он родился с одним глазом, который немного съехал вперед, почти на нос, так что заменял пару. Кроме того, теленок обычно ходил, немного повернув голову набок. Мать у него была неважная, все время торопилась вперед и редко вспоминала о сыне. Однако тот с первых дней жизни проявлял необыкновенную сообразительность. Он зорко следил за оленятами и более заботливыми мамами и успевал вместе с ними пососать, не обижаясь на пинки сердитых важенок. Рос он плохо, часто отставал от табуна, а потом с громким криком догонял. Это пугало оленей, некоторые шарахались в сторону, убегали.
В начале июля Одноглазый устроил в табуне настоящую панику. Он снова где-то задержался, а потом с криком, очень бойко начал догонять. Я с Гиклавом был спереди, когда стадо словно толкнул кто-то и мимо нас хлынули в испуге олени. Первый рывок обычно быстро гаснет, но на этот раз оленей кто-то подгонял. Уже не надеясь навести порядок, я стал пробиваться сквозь табун навстречу невидимому врагу. И вдруг увидел Одноглазого. Бедняга старался догнать стадо, а олени с удвоенной скоростью неслись прочь от него. После этого случая Тналхут часто повторял: «Напрасно так. Лучше убить. Может табун когда-нибудь испортить».
В жаркие дни мы старались кормить стадо очень осторожно. И свистишь понежнее, и кричишь потише. Все же нет-нет, да случится неприятность. Сидим мы втроем возле озера. Гиклав откинулся на спину, задремал. И стадо, чувствуя холодок от воды, успокоилось, большей частью лежит. Вправо-влево ходят у оленей нижние челюсти, перетирают жвачку. Вдруг три утки поднялись с озера. Что только их напугало? Фррррррр… Словно сама смерть встала перед глупыми животными и дунула на них. Прямо через костер, заложив рога за спину, все две с половиной тысячи оленей кинулись прочь. Хоть кричи, хоть плачь.
Николай помчался за стадом. Мне махнул рукой, чтобы бежал вдоль озера — откуда ветер, все равно к нему придет табун. Уже издали я видел, как замешкавшийся Гиклав собирает наши кружки в мешок: он уже ничем не мог нам помочь. Потребовалось полчаса, чтобы успокоилось стадо.
— Отчего так пугливо стадо? — спросил я Николая вечером.
— Ресницы у оленей в это время сильно отрастают. Видят плохо,— ответил Кинин.— Каждый кустик чертом кажется.