ЛЕТОВКА часть 3

Десятого июля мы миновали перевал и по узким каньонам пошли вниз к морю мимо нависших скал, мимо последних снежников, от которых веяло прохладой. На второй день мелкие ручейки стали сходиться вместе, как раз и горы расступились, образуя широкую зеленую долину, по которой извивалась Имка. Если смотреть со склона, то в нехитрой вязи основного русла реки и подходивших со всех сторон притоков можно легко разобраться. Но, спустившись в долину, оказавшись среди довольно высоких ивняковых зарослей, множества стариц и проток, я тотчас терял ориентировку, то и дело забирался на куст, чтобы увидеть горы и представить себе, где я нахожусь.
Пастухи постепенно направляли стадо к морю, двигали его челноком, стараясь использовать все зеленое богатство долины. Снежников уже не было, и оленей обычно ставили на отдых на мелководье реки. Мы по-прежнему день за днем шли за табуном. Но я уже знал со слов Кинина, что это непрерывное движение было следствием нашего невысокого мастерства. Николай с почтением отзывался об отце Тынетегина, который когда-то пас совхозный табун по тому же маршруту. Он умел точно предсказывать, куда будет двигаться масса оленей, один-два раза в час вмешивался в их пастьбу — подгонял с одной или другой стороны, а остальное время спокойненько пил чай на бугорке, в то время как олени паслись как будто без всякого надзора в кустах. Увы, молодые пастухи пока еще не достигли такого мастерства.
Пастьба и отдых теперь длились немного больше, чем раньше, и все же было заметно, что олени хотели бы кормиться подольше. Каждый раз приходилось их силой затабунивать, не давать расходиться. Как объяснял Николай, молодую зелень олени готовы есть без конца, и гораздо больше прока бывает, если они ее дольше пережевывают, а не набивают живот сверх всякой меры. Лишь к концу июля время пастьбы и отдыха увеличилось и стало примерно равным — по два с половиной часа.
За три года на Камчатке я смог изучить работу многих известных пастухов-нагулыциков и убедился, что в общем-то существуют два основных метода. Одни пастухи стараются подольше кормить оленей, а другие большую часть времени заставляют оленей простаивать, пережевывать. И лучших успехов все-таки добивались те, которые говорили о своем методе: «Чем больше летом чаюешь, тем жирнее олени к зиме». Если олени сохраняют жирок еще с прошлого года, то их специально держат без воды, гоняют, чтобы этот жир рассосался. Жир, оставшийся с зимы, хорошо отличается от нового, только что нагулянного. Последний — плотный, с красными прожилками кровеносных сосудов. В нем больше витаминов, которые оленю неоткуда взять зимой.
Кстати, летом в организме оленей образуется мало жира. Питание молодой зеленью дает белки, соли, витамины, но жир в основном образуется из углеводов, которые как раз содержатся в большом количестве в ягеле. Когда поздней осенью увянут последние травы, опадут листья и олени перейдут на питание ягелем, они начинают быстро жиреть. Однако осенний нагул зависит от того, насколько хорошо кормили пастухи оленей летом. И даже стремление есть грибы, в которых содержится много белка, опытные оленеводы связывают с результатами работы нагулыцика летом. Если животные не запаслись летом белками и витаминами, то осенью они неудержимы в стремлении найти грибы, бегут за ними, почуяв за несколько километров. Они словно чувствуют, что недобрали за лето белка и не смогут пережить зиму.
Пастьба в долине Имки скоро мне до смерти надоела. Воздух среди кустов не колышется, и в душной атмосфере в своих замшевых одеждах мы обливались потом. Да и комара здесь было много. Все ходили не поднимая сеток, иногда даже чай пили сквозь накомарник. Непременной деталью нашего быта стали дымокуры. Мы разводили их и для себя, и для оленей, и для лошадей. Сначала приходилось запалить костерок, бросить в него зеленые ветки, а потом уже переходить к обдумыванию насущных проблем.
Жара и гнус заставляли оленей собираться в плотную массу на долгие часы. Так им было спокойнее, потому что комары летят, ориентируясь по запаху, нападают на первых встречных животных и вглубь массы оленей почти не проникают. Но позволить стаду без конца кружиться на одном месте мы не могли. Очень скоро олени сбивали копытами листья с кустов, и острые сучки могли поранить им ноги. Мы сгоняли табун с места, он начинал расходиться в наветренную сторону. Но вскоре массы голодных комаров и оводов облепляли передних оленей, заставляли их обратиться вспять. Табун снова закручивался на месте.
В один из таких дней пастухи не могли согнать табун с места часа три. Кинин стоял с наветренной стороны, стараясь притормозить оленей, кружившихся вокруг основного ядра стада, и направить их на новое место выпаса, а Гиклав и Тналхут подгоняли табун с другой стороны. Я понимал, что они действуют неверно, просто повторяют пастушеский прием, видимо не зная особенностей поведения оленей, на которых этот прием основан. По внешнему кругу стада ходил в основном молодняк. Олени постарше забились вглубь, туда, где не так надоедал гнус. Потому-то Кинину и не удавалось заставить какого-нибудь оленя повести за собой стадо.
Поначалу мне неудобно было вмешиваться. Но когда пастухи уже устали и были готовы на все, лишь бы сдвинуть табун вперед, я попросил Тналхута дать мне попробовать. Вытянув руку вперед, я немножко углубился в стадо. Олени расступились, и я, вращая руками, направлял их по кругу к Кинину. Теперь на внешнем круге оказались уже и важенки, и старые ездовые олени, способные стать вожаками. Действительно, скоро Кинину удалось вытянуть из клубка «конец ниточки», и она быстро потянулась от нас на ветер.
— Уже умеешь,— сухо сказал мне старик. Это было давно, но похвалу я хорошо помню.
На другой день мы обнаружили, что ночью где-то потерялось голов двадцать оленей. Между прочим, исчез и Одноглазый, доставлявший нам много хлопот. Тналхут с Гиклавом отправились на поиски, а мы с Николаем подняли табун на террасу с куртинами ольхи, слегка возвышавшуюся над долиной Пылги. Олени любят ольховые листья. Солнце уже стояло невысоко, мы крепко устали и с нетерпением ждали ночную смену. Наконец она показалась у излучины реки. Коля спросил меня:
— Кто это идет сзади?
Пока я доставал бинокль, он добавил:
— Кажется, собака.
Это оказался медведь. Он был не так уж близко от ребят, но то, что он шел по их следу, не оставляло сомнения. Мы продолжали следить за зверем. Я не отрывался от бинокля. В тревожные минуты хочется видеть самому, как развертываются события.
— Давай поставим маяк,— предложил Кинин. Наскоро я срубил ножом стволик ольхи и поднял на нем кухлянку. Это сразу подействовало. Ребята, конечно, видели Стадо и поняли, что мы подняли знак не для того, чтобы показать им дорогу. Они свернули от реки в сторону и стали подниматься по склону террасы. С середины подъема они огляделись. Потом Тынетыгин побежал, пригибаясь, по склону. Быть может, хотел подстеречь зверя, вышедшего на человеческий след.
— Медведь повернул,— сказал Кинин.
Я нашел биноклем медведя — он быстро уходил к реке и скоро исчез за кустами.
Тналхут с Гиклавом вернулись с поисков на другой день. Часть оленей они нашли, но нескольких задрал медведь. Не было и Одноглазого. Вечером, уже в сумерках мы сидели у костра. Лагерь располагался на террасе, и широкая долина Имки хорошо просматривалась. Нам оставался один переход до моря, уже ощущалось дыхание вечернего бриза. Вдруг Тналхут сказал:
— Там что? Может, медведь? — Старик обладал завидным зрением. Действительно, в полукилометре от нас старицу переплывал медведь. Схватив карабины, мы с Тынетыгиным побежали к нему. Зверь вылез из воды и пошел нам навстречу.
— Лучше сядем, он сам придет,— сказал Сергей. Мы плюхнулись на траву, быстро установили сошки
карабинов и дослали патрон. Между нами и зверем было еще одно озерцо. Ждали, когда он переправится к нам. В быстро сгущавшихся сумерках очертания предметов были неясными, и мы боялись промахнуться. Мы выстрелили одновременно и после этого стреляли еще и еще. Встретив первые две пули, зверь прыгнул в сторону, бросился бежать. У него хватило сил переплыть озерцо и выбраться на противоположный берег. Там он и затих. Вокруг была уже ночь. Мы вернулись к палаткам и только утром пошли за медведем. Шкура у него была неважной, но мясо его после надоевшей оленины мы ели с удовольствием.
В последний день перед выходом к Берингову морю я кочевал с вьючным караваном. Вел его Тналхут, хорошо знавший эти места. Когда-то он держал здесь свой табун, где-то здесь родился и Кинин. До последней минуты моря не было видно — его закрывал высокий прибрежный вал из песка. Палатки решили ставить на небольшом увале. Развьючив лошадей, мы пустили их пастись, а сами почти бегом бросились на берег. Я испытал ни с чем не сравнимое чувство радости, когда, взбежав на прибрежный вал, вдруг увидел необъятное, синевато-серое море.
Мы разбрелись в разные стороны, почему-то всем хотелось побыть в одиночестве. Тналхут, так тот просто уселся на большой стеклянный шар-поплавок и неподвижно сидел на нем. Илькани с Тынетыгиным пошли к устью Имки, а я направился в другую сторону.
На берегу валялись самые различные предметы. С частотой примерно один на десять метров вдоль прибойной полосы были разбросаны апельсины. Ярко-оранжевые, они, словно огоньки, светились на сером песке, насколько мог видеть глаз. По-видимому, шторм смыл с палубы какого-то корабля несколько ящиков апельсинов и аккуратно разложил их вдоль берега. Там, где к апельсину прикрепляется стебелек, морская вода сумела проникнуть вглубь. Но если вырезать горькую часть ножом, остальное можно было есть. Вечером я насобирал больше полмешка апельсинов. Мы нашли еще две бочки селедки. На них было крупно выведено: «Олюторский рыбокомбинат». Следовательно, их смыло с недалекой от нас рыбообрабатывающей базы комбината. Нашлись также коробки с галетами, несколько головок лука. Вдоль берега валялось множество стеклянных и пенопластовых поплавков, бутылок с разноцветными этикетками, деревянные сандалии японских рыбаков, рваные резиновые сапоги и вообще всякий хлам, случайно и не случайно оказавшийся в воде.
Выход к морю мы отпраздновали. Кинин устроил «оленьи» бега. В качестве приза он назначил своего собственного олененка. «Ирина» приготовила его модель — набила мясом и жиром маленькую колбаску, прикрепила к ней две веточки вместо рогов, ягодки шикши — вместо глаз. «Оленя» положили на камешек, и Кинин провел от него круговую черту метра три длиной. Потом каждый из нас вырезал себе по небольшой палочке, пометили их зарубками (каждый по-своему), и Кинин начал бега: укладывал вдоль черты одну за другой наши палочки, потом переносил вперед свою, а за ней в том же порядке — наши. Все мы с нетерпением ждали, чья палочка первой придет к финишу. И неожиданно бега выиграл я. Даже стало стыдно, что поленился как следует обстругать своего «оленя», который принес мне победу.
Замечательным был тот вечер. Бриз отгонял комаров. Можно было впервые за много дней свободно расположиться у костра, раскинуть руки, посмотреть на небо, на звезды. Где-то у реки свистели пастухи из ночной смены — видно, собирали табун на отдых. А у костра было тихо. Даже говорливая «Ирина» примолкла, облокотилась на лежавшего рядом Кинина, смотрела на огонь. И вдруг я подумал, что не скучаю уже о доме, о крыше над головой, даже о книгах. Охвативший нас со всех сторон мир — небо, море, тундра — давал такой простор фантазии, столько рождал впечатлений, что душа насытилась и была спокойна. Вероятно, так в единении с природой и обретают люди покой.
Утром я почувствовал себя совсем по-другому. Простор моря и земли звали вперед, в путь.