НАЧАЛО ПУТИ часть 1
Это была не первая упряжка, но ее все ждали. И когда, проскочив палатки, она вдруг свернула влево, в сторону от дороги, люди бросились к ней. С нарты встал зоотехник Васильев, седой, грузный человек, и начал быстро распрягать правого оленя. К нему подбежала Наталья, высокая, худая женщина, вшила в уши оленя красные ленточки. Старый беговой тяжело дышал, но стоял спокойно, со рта капала пена и чуть-чуть дрожали большие, тонкие рога.
Васильев, не выпуская из рук уздечки, отошел на несколько шагов, и сейчас же Иван Долганский, его старый товарищ, ударил оленя ножом в сердце. Васильев отпустил уздечку и, не отрывая глаз от оленя, застыл. Подошли еще пастухи. Морозный ветер обжигал лица, но никто не замечал этого. Все напряженно глядели, как умирает беговой олень. Говорят, что в этот момент можно увидеть свою судьбу.
А он умирал долго. Удара олень как будто не по чувствовал, только отошел в сторону. Вдруг он забеспокоился. С каждым мгновением тревога нарастала Олень весь напрягся, было видно, как впервые задрожали его длинные ноги. Слегка помутнели глаза, и только теперь он, наверное, потерял ощущение окружающего и остался один на один со своей смертью. Он рванулся в сторону, потом постоял, дрожа всем телом. Ноги еще держали его на земле, но она стала зыбкой. Вдруг олень рухнул, кувыркнувшись через голову. Лежа на животе, судорожно, как перед последним прыжком, он поджал под себя ноги и наконец мягко повалился влево, на свое раненое сердце. Долганский вдвоем с кем-то из молодых пастухов сейчас же перевалили его на правый бок, волоча за рога, повернули так, чтобы олень в последний раз мог увидеть горы вокруг, и снова направили головой к востоку.
— Вот и все,— тихо сказал Васильев.— Восемь лет был у меня этот олень.
— Жалко? — спросил стоявший рядом Гелхани.
— Нет, что же жалеть? Правильно придумали люди, так должен умереть беговой олень, в праздник.
Следуя обычаю, когда олень затих, все отвернулись от него. Подошла Наталья и рукой разбрызгала кровь из раны на все четыре стороны. Дети бродили вокруг, трогали за ленточки, трепетавшие в ушах.
Ни на кого не глядя, Васильев ушел в ярангу. Люди поспешно, с уважением расступились перед ним. Войдя внутрь, он молча прошел к пологу и забрался туда. Я последовал за ним. Вползли еще несколько человек. Зажгли свечку. И от ее пламени и дыхания людей в пологе вскоре стало тепло. Места было мало, и молодые пастухи всунули в полог только головы и плечи. Женщины втащили снаружи деревянные корытца со свежей печенкой, сырым головным и костным мозгом, вареным мясом. Молодые пастухи ели быстро, жадно, как и положено, как учат пастухов, чтобы не опаздывали в стадо, а старики не торопились, ждали, пока возьмет товарищ понравившийся кусок.
Вскоре молчание сменилось оживлением. То тут, то там люди что-то говорили друг другу на русско-корякском жаргоне, часто слышалась певучая эвенская речь. И Васильев тоже заговорил:
— Я приехал сюда в 1931 году. По образованию был лесовод, а послали организовывать первый на Камчатке совхоз. Зимой, в сильный мороз ездили на оленях по кочевьям. Два каюра, солдат-пограничник и я. Объявляли, что табун отныне принадлежит государству, а пастухи становятся рабочими совхоза, будут получать зарплату. Сложно было все это. Через переводчика трудно объяснить, какой она будет — эта новая жизнь. В 1934 году заложили поселок. Пастухи назвали его стройкой.
— Будете в верховьях Ты лги,— обратился ко мне Васильев,— пастухи покажут это место. Через три года в поселке было наводнение. Сложив из бревен плоты, мы переправили поселок вниз, туда, где он стоит сейчас. А название «стройка» так и осталось.
Васильева слушали с большим вниманием. Когда он замолчал, Эхевьи сказал:
— Зачем ты уезжаешь? Оставайся.
— Нет, старый товарищ. Надо ехать. Знаешь, люди говорят: «Мильгетанин (так называют иногда камчатские пастухи людей, приехавших с материка)* здесь работает, помирать домой едет».
— Ты не мильгетанин, и одежду носишь как пастух, и говоришь на нашем языке.
— Это верно. Здесь для меня вторая родина. Уеду, буду тосковать по тундре. С людьми здесь сроднился. Бывает, и нет человека рядом, а будто чувствуешь, что он сейчас делает, что думает. Едешь вечером по тундре и знаешь, кто на какой реке держит оленей. Даже догадываешься по времени, что делает — отдыхает в палатке или обходит табун. Дорогу каждой бригады за месяц вперед знаешь. А сам все идешь, идешь. И вот пришел! — вдруг закончил Васильев и заплакал.
Первое мгновение никто не решался его остановить. Потом Гелхани сказал:
— Энпеклав! («старик» по-корякски). Зачем ты жалеешь, что прожил жизнь с нами?
— Нет,— тихо ответил Васильев.— Я не жалею. Я плачу потому, что не могу прожить ее еще раз.
Уезжая после окончания Московского университета на Камчатку, я мечтал, если удастся, заняться научным исследованием оленей. Я отправлялся в дальнюю дорогу с безмятежным ощущением человека, закончившего одно большое дело и еще не начавшего нового, да и не знающего, каким оно окажется.
Моей попутчицей была веселая западносибирская лайка Бэла. С ней мы пересекли страну от Москвы до Владивостока. Она терпеливо ожидала меня во дворе Дома колхозника, пока я добывал билет на теплоход. Наша пара — я с рюкзаком, в кожаной куртке, шляпе и впереди на цепочке Бэла — неизменно вызывала улыбки. Сколько советов услышал я на корабле от зрителей, когда уговаривал бедного пса: «Можно, Бэла, можно». А она царапала палубу, скулила, не в силах забыть о правилах поведения московской комнатной собаки.
Вместо положенных пяти летных часов я добирался на север Камчатки четыре дня. И ночуя в холодных аэровокзалах, я, кажется единственный из пассажиров, не только не выражал, но и не ощущал нетерпения. Жизнь была прекрасна — сбывались все мечты: море, самолеты, Камчатка. Вот так — в шляпе, с собачкой на цепочке — я и появился у окружного управления сельского хозяйства. На десять минут работа его была прервана — все высыпали посмотреть на московскую собачку.
И вот я перед начальником Иваном Ивановичем Савельевым — грузным, по-отечески суровым. Он листает мои документы, расспрашивает о том о сем. И вдруг спрашивает:
— Директором совхоза сможешь?
Я еще не знаю, что среди специалистов и руководителей хозяйств округа мои ровесники составляют большинство. Молоды и зоотехники, и врачи, и следователи, и капитаны больших кораблей. Я не возражаю, и Иван Иванович не глядя бухает несколько раз кулаком в стенку позади себя. Приходит начальник отдела кадров.
— Готовь приказ, вызови Васильева,— Иван Иванович заглядывает в окно — что с небом.— Пусть закажет самолет и к обеду будет здесь.
На следующий день уже в Хаилино, главном поселке совхоза, мы подписываем с Васильевым акт о передаче. Мой предшественник — старый северянин, пожилой больной человек. Он торопится уехать, и задерживать его неудобно. Так закончилась для меня недолгая беззаботная жизнь вчерашнего студента.
Васильев согласился несколько дней побыть вместе со мной, ввести в курс дела. Выпал первый снег, и Васильев решил устроить прощальные бега. Весть об этом быстро облетела поселок, и в назначенный день десятки собачьих и оленьих упряжек устремились к месту праздника.
Все было для меня внове: и езда на нарте, и яранги, и сложный традиционный обряд бегов. Рядом с Васильевым я чувствовал себя не только неумелым, но и очень молодым. Хотелось поскорее стать таким же, как он, бывалым оленеводом. Впоследствии, пересекая необъятные просторы пастбищ нашего совхоза, я часто вспоминал его и думал, что когда-то и он смотрел на эти горы, реки, озера, может быть, ночевал в тех же местах, и ощущение преемственности, вечности нашего пастушеского ремесла охватывало меня.
С отъездом Васильева на меня навалился ворох административных обязанностей. Приближавшаяся зима требовала ускоренной заготовки дров, завоза горючего, завершения строительства, ремонта тракторов. Все это было мне мало знакомо, но и найти более или менее правильные решения было не так-то уж трудно. Прораб, главный бухгалтер, завхоз — люди бывалые и знающие — как будто неплохо справлялись со своими обязанностями. Главное было скоординировать так работу, чтобы успеть подготовиться к зиме.
Иное дело — оленеводство. Биологическое образование помогло мне довольно легко справляться с обязанностями зоотехника: правильно планировать, сколько самок, самцов и молодняка нужно оставить в стадах к концу года и сколько сдать государству, поделить между пастушескими бригадами зимние пастбища, решать другие вопросы. Но я стремился поскорее увидеть оленей на пастбище, познакомиться с повседневной жизнью пастухов.
Вдвоем с Николаем Чилькиным мы поехали в стада. Накануне он привел из транспортного стада две пары оленей — для себя и меня. Старик Тналхут одолжил мне нарту и упряжь. Днем я заканчивал бесконечные дела и только вечером, нарядившись в торбаза и кухлянку, пришел на край поселка, где Чилькин уже ждал с оленями. Тналхут дал мне в левую руку элоэль (тонкий березовый хлыст с костяным наконечником). Подражая Чилькину, я сел верхом на нарту, и тотчас же он тронул своих оленей вперед. Нагулявшие за лето жир и силу олени сразу пошли вскачь, унося нас прочь от поселка. Лишь стук движка на электростанции еще долго слышался позади.
Первые минуты я едва удерживался на нарте. Иногда мне казалось, что она летит по воздуху. Вероятно, так оно и было — олени увлекали ее с одного гребня сугроба на другой. Боясь упасть, я сильно натянул поводья, и олени вдруг остановились, потом повернулись ко мне мордами. Чилькин пропал впереди, и я остался один на один с двумя рогатыми зверями, совершенно не представляя, как заставить их снова повернуться ко мне хвостами и бежать вперед. Теперь, вспоминая эти минуты, я понимаю, что надо было вывести правого оленя за повод на дорогу, подтянуть нарту, сесть, а потом толкнуть оленей вперед. Вместо этой нехитрой процедуры я размахивал поводьями и элоэлем, лишь пугая бедных животных. Вернулся Чилькин, развернул оленей в нужную сторону, поставил их «в затылок» за своей нартой, и они послушно тронулись вслед за ним.
Немного устав, олени пошли медленнее, я получил возможность освоиться на нарте, последить за Чилькиным. К полуночи я почувствовал себя уже заправским ездоком и сделал первую попытку обогнать Чилькина. Тотчас мой элоэль воткнулся в снег и обломился. Чилькин молча подвязал жилкой сломанный кончик, и мы тронулись дальше. До ближайшего стада было километров шестьдесят. Мы приехали туда утром, и за ночь я успел доломать и свой элоэль, и запасной Чилькина, так что ему пришлось вооружить меня простой рогатиной из ольхи.
Было раннее утро, еще не светало, но на лай собак из больших меховых палаток высыпало множество людей. Некоторые из пастухов еще не видели меня. Понятно, что новый директор вызывал всеобщий интерес.
Начиналась осенняя корализация — большое событие в жизни совхоза. Пастухи, собравшись из разных бригад, должны были построить из жердей и веток корали, загнать в них по частям каждое стадо, просчитать всех оленей, выделить тех, которые оставались зимовать и которых следовало сдать государству. В этой бригаде кораль только что был построен, и с утра предстояло начать работу с оленями.
Едва я успел согреться и поесть горячего мяса, которое поставила передо мной заботливая хозяйка, как кто-то из пастухов сообщил о приближении стада. Оставив еду, я вместе со всеми выбрался наружу. Впереди ехал пастух на оленях. За ним на довольно длинном аркане шел ездовой олень, а дальше метрах в десяти тянулись спокойно олени, лишь время от времени нюхая снег. Позади стада шли на плетеных лыжах два пастуха, негромко посвистывая и подгоняя отстающих.
Мы спрятались с обеих сторон от входа в кораль, чтобы преградить стаду путь назад, когда оно окажется в западне. Передние олени уже прошли было мимо нас, когда задние насторожились, встали. Пастухи попробовали их поторопить, но лишь усилили этим тревогу. Часть передних оленей повернула вспять. Через какую-нибудь минуту табун вихрем закружился на небольшой площадке перед входом в кораль.
====================================
*Все пояснения в скобках даны автором.
