К МОРЮ часть 1

Заботы о поселке отнимали у меня массу времени. Чтобы попасть к оленям, ради которых я приехал на Камчатку, заняться изучением пастушеского ремесла, приходилось вырываться из поселка. Каждый раз я связывался по рации с управлением, спрашивал у начальства разрешение. Поэтому еще зимой я написал заявление с просьбой освободить меня от исполнения обязанностей директора, чтобы в качестве главного зоотехника я мог больше времени уделять оленеводству.
Летом вернулся из длительного «северного» отпуска Виктор Федорович Рыков, проработавший директором в камчатских совхозах много лет. Его и назначали к нам. Заранее подготовили квартиру: у Виктора Федоровича была большая семья. Лет сорока, чуть полнеющий, с неизменной улыбкой на спокойном круглом лице, Рыков сразу же производил впечатление человека, уверенного в себе и знающего дело. Если раньше я постигал премудрости хозяйственной науки самоучкой, то теперь как бы повторял курс с помощью опытного директора, приехавшего в эти края на пятнадцать лет раньше меня. Зайдя вечерком к нему в гости, я слушал рассказы хозяина и его красавицы жены, как начинали они свою северную жизнь. Валентина Акимовна рассказывала, как ехали они на собачьих упряжках от Охотска вдоль побережья Охотского моря и Пенжинской губы полмесяца в лютый мороз, как жили первый год в крохотной бане — единственном домике, рубленном из бревен, во вновь организованном Таловском совхозе. В этой баньке и родилась их первая дочь. Все остальные рабочие и руководители жили еще в ярангах. Да, я попал уже на обжитый Север.
Мы проработали с Рыковым недолго. Следующей зимой он уехал на учебу в Москву, и мне снова пришлось остаться за старшего. Но было уже легче. Рыков сумел многому меня научить. Каждое утро мы вместе обходили поселок, мастерские, скотный двор.
— Тебе на разнарядке нечего делать. Есть прораб, завхоз, механик — пусть ставят людей на работу. А им нужно с вечера все подсказать. Утром некогда обсуждать, что да как.
Во взглядах на метод работы с людьми у нас обнаружилось существенное расхождение. Рыков недолго терпел лентяев, гнал их нещадно. Конечно, я не решался действовать так круто прежде всего потому, что был неопытен. Но была тут и принципиальная несхожесть в подходе. Рыков считал, что можно найти людей, соответствующих порученному делу. Мне же казалось, что все в общем-то одинаковы, главное — найти способ мобилизовать человека, заинтересовать и заставить его выложиться. Конечно, больше это касалось рядовых рабочих. Многие из них привыкли кочевать, трудовые книжки их были заполнены до отказа названиями организаций. Мало проку было бы отталкивать таких людей. Я предпочитал закрывать глаза на очередной прогул или просто поругать, заставляя отработать свой «грех». В конце концов важен результат работы совхоза, а он был примерно тот же у нас с Рыковым, только люди надолго приживались в Хаилино, некоторые обзаводились семьями, оседали насовсем.
В июне, когда и тундра, и склоны сопок уже были на пороге зеленого лета, я стал ждать приезда жены. Как обычно, решал хозяйственные дела, проводил совещания, писал отчеты, но где-то за всем этим в сознании постоянно присутствовала мысль, что приезжает Валя. Может быть, она уже в Петропавловске, может быть, уже летит над Камчаткой. И все же это было неожиданно — мне передали во время совещания записку: «Сижу на аэродроме в Корфе, к тебе летают самолеты, а меня не берут».
Был ясный солнечный день с голубым небом и ласковым ветерком. Над Хаилино то и дело заходили на посадку самолеты. Вся эскадрилья работала на нас, завозила цемент для строительства. В тот день только у нас светило солнце, а у соседей шли дожди. И летчики с редкой готовностью взялись доставить к нам груз. Я бежал через наш длинный поселок и смотрел в небо, на самолеты — гадал, в каком сидит долгожданный мой пассажир. А на полосе наш поселковый «нап» (начальник полосы) сказал, что летчики передают мне привет и говорят, что возить пассажира на цементе не имеют права. И тотчас же из очередной подрулившей «аннушки» выскочил загорелый крепышик в кожаной куртке — моя Валя.
Мы пошли по уютной дорожке, мимо уже зазеленевших кустов в поселок. Он был как будто специально наряден и уютен, тихо несла мимо свою зеленовато-серую воду Тылга, и по ее берегу между рыбацких батов (лодка, долбленая из ствола тополя) щипали траву коровы.
В мою маленькую квартирку очень скоро понабились соседи и соседки. За неимением стульев одни уселись прямо на пол, другие вытащили из чулана и постелили медвежью шкуру. Валя с интересом смотрела на смуглых молчаливых людей, неторопливо пивших чай, на ящики мармелада и печенья, которые я выдвинул из-под топчана. Ей все было в новинку в нашем мире.
В последующие дни, пока я проводил время в конторе, Валя занималась угощением посетителей. Она быстро освоилась с их равнодушием к этикету и даже смогла преодолеть смущение хозяйки, которая недостаточно хорошо занимает гостей. Как это принято в пастушеском быту, придя в гости, одни соседи принимались растапливать печку и кипятить чай, другие приносили оленину или рыбку, разделывали и варили ее. Женщины часто приходили со своей работой, которую продолжали шить, не обращая внимания на хозяйку. Через много лет мы услышали старинный армянский анекдот и посмеялись, как похоже его содержание на те камчатские впечатления.
На берегу озера Севан сидит старик. К нему подходит другой.
— Привет.
— Привет.
Сидят молча час, другой, третий. Наконец гость поднимается:
— Ну, я пошел.
— Ну куда ты торопишься? — говорит товарищ.— Поговорим еще.
В этом молчаливом общении есть что-то настоящее, что-то от потребности людей быть вместе. Это то, ради чего пастухи не ленятся проехать полсотни километров, чтобы полчаса попить у соседей чаю.
Несколько вечеров мы были в гостях у Рыковых, радовались их уютному дому, мечтали о таком же своем. С доктором и учительницами ходили вдоль по Тылге, собирали цветущий багульник. Лето наступало очень быстро.
Один за другим двинулись из поселка пастухи, ведя в поводу лошадей, навьюченных продуктами,— догонять уже спешащие к морю стада. С каждым из них уходил кто-нибудь и из совхозного «начальства». На период летовки мы поделили между собой табуны, с тем чтобы во всех было по специалисту, способному организовать лечение оленей, дать дельный совет бригадиру. Мне досталась бригада Долганского. За несколько дней женщины по моей просьбе сшили для Вали летнюю обувь и брюки из оленьей замши. Мы купили продуктов — все те же коробки с печеньем, галетами, мармеладом, маслом, сахаром. Проводником согласился пойти с нами Миша Тынетыгин. И в одно прекрасное утро, навьючив продукты, запасную одежду и две палатки на кобылу, мы тронулись из поселка в дальний путь.
Пятнадцать километров от поселка тянулась довольно набитая тропа. Местами ее, правда, пересекали куюлы с заболоченными берегами (тундровые ручьи, обычно с темной, медленно текущей водой, прорезающие торфяники). Вале казалось, что в первый день мы идем напрямик, не разбирая дороги, и только через месяц она поняла, что мы шли по довольно приличной, по камчатским понятиям, тропе. Когда она кончилась, крепких участков пути почти совсем не стало. Как ни выбирал Тынетыгин путь, бедная лошадь по кличке Тундра то и дело погружалась в очередное болото и лежала там, терпеливо ожидая, пока мы развьючивали ее и помогали выйти на место посуше (попросту тянули за узду и хвост).
К вечеру первого дня нашего пути полил дождь. Он не переставал и все последующие дни, наша жизнь была мокрой и скользкой. Чуть позже я посвящу этим дням несколько «влажных» строк, но сейчас мне хочется сказать, что дорога эта памятна не только дождями и ощущением постоянной дрожи, мозглятины, но и своей дикой неприветливостью и одновременно красотой. Летние дороги пастухов лежат в стороне от зимних. Я был в этих местах впервые, но не новизна была причиной моего удивления. Летняя Камчатка оказалась совсем иной, чем та, которую я. привык видеть под снегом. Обширные заросли кедрового, ольхового и березового стлаников, зимой прикрытые снегом и невидимые, сейчас образовали невысокие, но очень густые леса. По склонам сопок кусты были ростом выше человека, а на перевалах, когда тропа вилась среди кустов, мы ощущали себя почти как в настоящем лесу. У подножия сопок, по равнине заросли лишь изредка, на сухих террасах, поднимались на два и три метра от земли. На остальном пространстве тундры они были куда ниже — где по пояс, а кое-где и совсем приземистые, так что мы шагали прямо по слабым, с тонкими веточками кустикам.
Облака редко открывали перед нами далекие горизонты. Чаще мы шли окутанные туманом, кланяясь встречному шквалистому ветерку с дождем, видя на немногие сотни метров вокруг. Но идти было не скучно. Тундра редко бывала неизменной хотя бы несколько сот метров. Участки с твердой почвой, удобные для ходьбы, поросшие лапчаткой, брусникой и шикшей, сменялись более мягкими — с мхом и кочками. Местами, где преобладала пушица с еще сохранившимся белым прошлогодним пухом, тундра становилась такой топкой, что приходилось сворачивать, идти в обход. Извилистыми узорами долину пересекали ленты ивняка. Пробившись через невысокие — по пояс, но очень цепкие, густые и труднопроходимые кусты, мы вдруг оказывались у неширокой протоки с черной, медленно текущей водой, переправиться через которую было нелегко.
Когда тучи поднимались выше, далеко по ту сторону Тылги становились видны хребты, еще не обтаявшие от снега. Издалека они казались высокими и неприступными. Где-то там находилось море. Весна еще только подступала к нему. Она как бы шла вместе с нами. Я обратил на это внимание случайно, собирая по пути цветы для гербария. Надежды высушить их при такой сырости не было никакой, и все же я упорно надеялся сохранить хоть что-нибудь. Как и всякий коллекционер, я старался найти побольше разных цветов и огорчался, что и в первый, и во второй, и в последующие дни меня окружали почти одни и те же. Скоро я понял, что в этом виновато отнюдь не однообразие растительности. Мы просто убегали от лета. Оно все время было где-то позади, а весна как бы шла вместе с нами. Мы словно бы шагали навстречу движению эскалатора. Где-то впереди нас шли стада оленей. В этом продлении весны и был смысл летнего кочевья их к морю или на север.
Заметить, где прошли олени, было нетрудно — красноватая широкая полоса уходила за горизонт, к морю. Олени объедали с кустов молодые зеленые листочки, и становилась видна красноватая кора ветвей. Только дней через двадцать отросшие листья вновь закрывали ее, и тогда исчезал видимый путь стада.
На ночь мы остановились неподалеку от ручейка, весело бежавшего по камням с сопки. На невысокой террасе зеленела лужайка. Сюда мы пустили кормить измученную за день Тундру и здесь же натянули две палатки: Миша — маленькую, мы с Валей — побольше. Наша палатка не имела пола — от постоянной сырости он быстро преет и разваливается. Поэтому мы придавили борта сумками, седлом, мешками. Поверх я разостлал кусок брезента. Словом, мы рассчитывали провести ночь уютно. Но не тут-то было. Через полчаса палатка была полна комаров. Несколько раз за ночь я разводил дымокур, выпроваживал из палатки писклявых гостей. Но заснуть так и не удалось.
Мне много раз приходилось слышать споры о том, кто страшнее — комар, мошка, москит или кусающиеся мухи. Встречались даже люди, отдававшие пальму первенства блохам и клопам. Конечно, все эти животные заслуживают должного внимания. Но все же комар — вне конкуренции. Он работает летом в четыре смены без перерывов. Один вид сменяет другой прямо на поле боя, так что звон не стихает ни на минуту. Попади мне сейчас в руки определитель насекомых, я нашел бы описание наших мучителей по памяти. Огромные, средние, мелкие, мельчайшие, мохнатые, слегка волосатые, голые, рыжие, серые, белые, почти черные, полосатые и пятнистые — как велико разнообразие видов этого «замечательного» животного! И какая настойчивость в поиске добычи, какая предприимчивость!
Мошка, конечно, неприятный спутник в тайге и в тундре. Но чуть закатилось за линию горизонта солнце, как она словно тает в воздухе. Можно купаться, смеяться и даже петь. Мокрец куда более назойливый паразит. Но по-настоящему много его бывает лишь в считанное количество дней и ночей. Достоинства кусающихся мух я не отрицаю: слепни, златоглазики и мухи-жигалки и меня не раз загоняли в реку, заставляли погружаться в воду с головой, чтобы хоть на минуту почувствовать облегчение. Но только комар трудится над человеком два месяца без передышки, без пощады. А главное — звон. Неожиданный укус неприятен. Но еще хуже слышать надрывный писк мириадов комаров, которые норовят воткнуть свое жало даже не сев, не выбрав, куда укусить.
Еще две ночи нас безжалостно ели комары. Если днем как-то можно было укрыться от них под тюлевой сеткой, перетянув и кухлянку и рукава ремешками, надев замшевые перчатки, то ночью мучения становились нестерпимыми: или духота, или комары не давали покоя. Волей-неволей у нас обострилась наблюдательность. Миша Тынетыгин каждый вечер не ленился собирать множество камней. Утром на месте, где стояла его палатка, оставался круг из камушков. Точно такие же круги имелись на местах старых пастушеских стоянок. Оказалось, что, только придавив стенку палатки камнями, выложив их один за другим без единого просвета, можно было перекрыть путь комарам в палатку. Кроме того, Мишина палатка, как и у всех пастухов, не имела ни окон, ни дверей. Перед тем как юркнуть под полотнище, Миша делал короткую пробежку, изо всех сил обмахиваясь шапкой и тряся головой. Мы во всем следовали его примеру, и комарам пришлось отступить.