ЖЕНЩИНЫ ВТОРОЙ ПАСТУШЕСКОЙ БРИГАДЫ часть 2

Я проводил весь день в табуне и находился в палатке только ночью. Первое время непривычным было ощущение спокойствия, какое чувствуешь только на отеле. После бесконечной езды на оленях зимой, после мартовских отбивок, разбивок стад — вдруг тишина, солнце, горы и табун: медлительные, отяжелевшие важенки. От солнца обгорают лицо, руки, от солнца обтаивают, словно обугливаются, гребни хребтов; на речном льду всюду голубеет вода; и над всем миром — голубое небо. В полдень задремлешь, подставляя лучам то один, то другой бок, сквозь дрему слушаешь и никак не поймешь: стучит капель, а где? Кругом ни крыши, ни деревца, а она стучит, звенит. Вдруг с шорохом осел подтаявший сугроб, и замерла капель, придавил ее снег.
Ночью солнце сменяет луна. Это ей суждено заглянуть в глаза новорожденных телят. Каждый час мы обходим табун и то тут, то там встречаем новых обитателей земли, вежливо поднимающихся нам навстречу на дрожащих ножках. Иногда кто-нибудь из них рождается в несчастливый час, и тогда луна провожает олененка. Поздним вечером, положив такого страдальца на плечи, я спускаюсь вниз к палаткам, где Кечигвантин или Проха лишают его единственного богатства — пушистой шкурки (по-русски «пыжика»).
Обязанности у зоотехника, выехавшего на период отела в стада, довольно разнообразны. Надо решать, куда перегнать стадо, послать ли на время в соседнюю бригаду Тналхута, как лучше оказывать ветеринарную помощь оленухам и просто помочь пастухам в их повседневной работе.
Помимо обязанностей зоотехника хотелось еще выполнить ряд специальных научных наблюдений за развитием олененка. Начав отсчет времени с первых минут его жизни, я старался понять, как этот несмышленый, никем не направляемый малыш сам учится сосать, следовать за матерью, находить ее в стаде. Не было никаких сомнений, что мать не пыталась, да и не могла ему помочь. Она только насухо вылизывала его, иначе он быстро замерз бы на снегу. Случается, что мать не вылижет олененку кончики ушей, и тогда они отмораживаются и отпадают.
Олененок довольно скоро после рождения начинает шевелиться, поднимает головку. Постепенно его движения становятся более уверенными. Он рождается с запасом жира и в очень хорошей шкурке, так что может прожить и не питаясь, продолжать двигаться и кричать в течение трех дней. Через час-полтора после рождения олененок в первый раз встает на ноги, тотчас падает, но снова поднимается. Время стояния уже измеряется минутами.
Мне удавалось подметить четыре врожденные реакции у новорожденного. Он стремился подойти к крупному, немного подвижному предмету, находящемуся не далее чем в трех метрах от него. Это могли быть и человек, и оленуха. Подойдя, он старался подлезть под него — под рукав, под кухлянку, под оленуху. А когда что-нибудь заслоняло небо над ним, он поднимал голову. И, кроме того, он стремился сосать все, к чему прикасался мордочкой. Вот этих четырех реакций ему хватало, чтобы войти в контакт с матерью. Дальше он мог учиться.
Наблюдая за олененком, нетрудно было заметить, что, подходя к матери, он мог оказаться всего в четырех положениях: под шеей, грудью, животом и сзади. Всякий раз он поднимал голову, сосал шерсть и, не получая молока, продолжал свои поиски. Наконец он случайно оказывался под животом, натыкался на вымя и немного сосал. Иногда важенка неловко поворачивалась, толкала его; потеряв равновесие, теленок падал. Встав, он с утроенной энергией продолжал попытки. Минут через двадцать он уже твердо усвоил «географию» тела матери и, попав под шею, направлялся вдоль ее тела к вымени. Интересно, что вскоре после этого он переставал без пользы сосать шерсть, где придется. Когда он попадал к вымени, хвостик олененка начинал удовлетворенно шевелиться, и мать, привлеченная этим движением, лизала зад своего малыша.
Первый день олененок только ел и лежал, на второй он уже начинал следовать за матерью, когда она отходила чуть в сторону. Так он обрел уже довольно устойчивое положение в мире. Следуя за матерью, он мог знакомиться с окрестностями, соседями. Тревожным зовом оленуха предупреждала его об опасности, и малыш привыкал бояться людей, лис, ворон, собак.
Выяснять все эти подробности с секундомером или кинокамерой в руках было нелегко. Сильно мешали почти непрестанные пурги. Скоро они стали для меня такими же привычными, как и для других пастухов. Ветер даже помогал мне ориентироваться. Обычно он по нескольку дней дул в одном направлении, и, уезжая от палатки к табуну, я запоминал, дул ли ветер в лицо или в бок, и во время дежурства частенько проверял себя — верно ли ориентируюсь. К счастью, стадо в период отела было очень малоподвижно. Затянув все ремни, надвинув на глаза капюшоны, мы двигались в снежной сумятице, словно рыбки в аквариуме,— так же плавно, чтобы не свалиться в какую-нибудь яму, все время по одному месту, из одного конца табуна в другой. Нельзя было позволить пурге засыпать уснувших оленят. Всякий раз, спугнув важенку, надо было посмотреть, а идет ли за ней олененок. Если нет, найти его в снегу, разбудить, направить за матерью. Случалось вытаскивать оленят из ям, откуда они не могли сами выбраться. Вредили нам лисы, а однажды наведалась и росомаха.
Дня два у меня отняли заботы об олененке, котоporo оставляла без присмотра мать. Это было следствие прошлогодней ошибки пастухов. Они не отделили из отельного табуна годовалую оленуху. Когда ее мать родила нового, сильная годовалая дочь отбила у него мать. Не то чтобы она нарочно обижала малыша. Просто, когда мать звала, скорее откликалась старшая. Ей же доставалось молоко. И успокоенная мать уводила за собой годовалую оленуху, бросив малыша на произвол судьбы. В этом году история повторилась в еще более печальном варианте. За зиму связь матери с взрослой дочерью окрепла. Они обе отелились весной и обе бросили новорожденных. Материнский инстинкт старшей был вполне удовлетворен дочерью, а та предпочитала следовать за матерью и не заботилась о своем малыше. Правда, последний был слабенький, как это часто бывает у молодых оленух, и мы не очень огорчились, когда он погиб. Другое дело — сын старой важенки. Этот горластый крепыш не хотел мириться с черной судьбой, да и мы не желали потерять еще одного олененка. Молодую оленуху, как обычно, опалили лучинкой, чтобы придать чуждый запах, изрезали шерсть. В общем, все сделали, чтобы «разбить» их любовь с матерью. А «старуху» привязали, и я помногу раз в день наведывался к ней, валил на снег, кормил олененка. Это дало свои результаты, отпущенная на свободу важенка больше не искала взрослую дочь и хорошо заботилась о маленьком.
Как всегда, на нашем попечении оказалось несколько оленят-сирот, у которых матери погибли или не захотели кормить новорожденных. Подсадить сиротку к важенке, отелившейся три-четыре часа назад, не слишком сложно. «Свой» запах олененок приобретает после того, как насосется молока, а это случается в первый раз через 2—3 часа после рождения. До этого времени все новорожденные пахнут хоть и сильно, но похоже. Матери охотно вылизывают их, потому что в околоплодной жидкости есть синестрол — вещество, необходимое для ускорения отделения последа. Когда подсаживаешь сироту, трешь его о зад матери, смачиваешь ему головку молоком. Важенка хоть и принюхивается подозрительно, но принимает.
Хуже, если собственный олененок прожил несколько дней и мать не только хорошо запомнила его запах, но и начала узнавать «в лицо». У нас в стаде наблюдались два таких случая. Старик Тналхут использовал тогда любопытный способ. На приемыша он надел шкурку погибшего олененка, сшил ее несколькими стежками на животике. Смешно было видеть, с каким недоумением и сомнением изучала приемная мать такого ряженого. К счастью, важенки плохо запоминают голоса оленят и откликаются даже на плохое подражание им человеком. Одна из матерей, несмотря на все наши старания, так и не приняла «ряженого» олененка. Три дня мы держали ее на привязи, причем веревка стягивала ей ноги, чтобы она не могла ударить приемыша. И все же мачеха сумела его затоптать. Бедняга погиб.
Судьба другого подкидыша в одежке оказалась более счастливой. Он был очень энергичен и настойчив, хрипло мэкая, рвался к матери, нисколько не обращая внимания на ее сомнения. Первые два дня мы кормили олененка, удерживая важенку за рога и хвост — тянули в разные стороны, не давали ей пошевелиться.
А на третий, отправившись вечером на дежурство, я увидел прекрасную картину — и мать и олененок спали рядышком, бок о бок. Мать, испугавшись меня, вскочила на ноги, а олененок спрятался за нее, время от времени трогал важенку носом, словно напоминал ей о себе.
Женщины целые дни проводили в одиночестве. Ночные дежурные, если и не уезжали в печвак, не были склонны к долгим разговорам. Попив чаю, они моментально заваливались спать, и «Ирина» с Прохой снова оставались одни, если, конечно, не считать еще ребенка. Впрочем, дел у них было очень много: они шили и чинили одежду, готовили юп-пин или пин-пин (пепел для жевательного табака) и тому подобные снадобья. Каждая женщина имеет красивую и, главное, длинную песню, а это в тундре очень важно. Каждый чукча и коряк имеет свою личную песенку и даже обижается, если кто-нибудь попытается ее заимствовать.
Уже в сумерках мы возвращались из табуна. Обессиленные пастухи, по пояс мокрые и дрожащие от холода, хотели одного — есть. Кечигвантин мигом втаскивала в деревянном корыте мясо. Пока мы орудовали ножами (чукчи говорят: зубами рвут мясо собаки, а у человека есть нож), уже бывал готов суп. Только после еды разувались и переодевались в теплое и сухое, а для Кечигвантин и Прохи наступало долгожданное время человеческого общения. Они стрекотали без умолку, не забывая тем временем расставлять чашки и разливать чай. Никто не перебивал женщин, хотя и слушали не очень внимательно. Как правило, сначала выкладывались все новости. Вторую часть программы занимали жалобы. Их всегда приберегали на конец, особенно главные.