3 Весна в белой пустыне (1)
Когда мы вышли из газика и пожали старшему чабану руку, зоотехник начал разговор так:
— Секретарь комитета партии товарищ Аннакулиев сказал, заместитель министра сказал, начальник Управления сказал, директор совхоза сказал, главный зоотехник сказал, я тебе говорю: «Вот товарищ из Москвы будет у тебя работать…» — Дальше он перешел на туркменский, поясняя, чем я буду заниматься. Перечень людей, у которых я побывал, прежде чем оказался в совхозе имени 26 бакинских комиссаров, по-видимому, обосновывал законность моего пребывания в бригаде, а может быть, и служил мне моральной поддержкой.
За спиной старшего чабана Манты Мамедова я видел уходящую вдаль отару. Черные цепочки овец стремились по белой равнине к встававшей на горизонте ослепительно белой стене.
Овцы шли, пряча головы от солнца в тень друг друга. Мне еще была незнакома эта черта их поведения, не приходилось работать в пустыне летом. Неудовлетворенное желание изучить жизнь отары в жару, накопленное за долгие месяцы «московской» жизни, делало меня нетерпеливым, хотелось поскорее закончить церемонию знакомства и приступить к делу.
Мир вокруг был гол и неуютен. Мне предстояло сейчас войти в него, а Манты — стать моим товарищем, учителем и опекуном. Связующей цепочкой между Москвой и этой жизнью было письмо моего руководителя, профессора Боголюбского. Один из секретарей Центрального Комитета Компартии Туркменистана в прошлом занимался научными исследованиями, и мой профессор дал мне рекомендательное письмо. Быть может, столь высокой протекции и не требовалось, хватило бы официального письма института в управление сельского хозяйства, объяснявшего, почему мне необходимо добраться до лучшей чабанской бригады и там пасти овец.
Землю сплошь, словно штукатурка, покрывала рыхлая корка гипса. Самодельные кожаные обутки Манты и мои кеды отпечатывали на ней следы, пока мы догоняли отару. Поравнявшись с ее авангардом, остановились отдохнуть, сели, где пришлось, и мои брюки, так же как у Манты, стали белыми от гипсовой пыли. Она покрывала все, словно мы находились во дворе цементного завода. Потом я привык к этому, перестал замечать белый цвет пустыни, всего, что нас окружало. Но среди впечатлений первого дня это было самым сильным.
Пока отдыхали, Манты спросил, один ли я буду работать с ним. Я объяснил, что через две недели придет экспедиционная машина, приедут мои помощники. В свою очередь, я спросил чабана о его напарнике. Манты махнул рукой по направлению к белой стене. Там, по-видимому, ожидал нас второй чабан — Мурад.
Я приехал в отару, когда ягнение овец уже подходило к концу, закончилась заготовка шкурок. Теперь нарождавшимся ягнятам предстояла долгая жизнь. Конечно, тем, кому повезло с хорошей матерью. Некоторые овцы, привыкнув к жизни в тесноте отары, объягнившись, боялись остаться в одиночестве, уходили вслед за соседками, бросив малыша на произвол судьбы.
Отара все шире разбредалась по пустыне, и Манты поспешил пройти по правому краю, заставляя овец сделать круг влево. А я заинтересовался судьбой недавно народившегося ягненка. Овца, возбужденно мэкая, то убегала вслед за уходившей отарой, то возвращалась, звала ягненка за собой. Встав впереди дочки, она вела ее, искоса следя и заложив уши назад: видно, прислушивалась к каждому звуку малышки.
Видимо, я слишком приблизился, и овца, бросив ягненка, убежала. Пришлось взять малыша за передние ноги и нести следом. Брать под живот или за задние ноги нельзя — их в первую очередь обнюхивает мать, чужой запах может ее отпугнуть. Подошел Манты и помог найти неудачливую мамашу. Она крутилась вокруг меня, но не узнавала ягненка, пока он был поднят над землей. Случайно наткнулась, обнюхала, лизнула, и тотчас опять потеряла из виду, бродила вокруг, тревожно крича. Стоило опустить ягненка на белую землю — узнала, примчалась, приняла, стала кормить. Через полчаса, когда пришлось снова нести малыша, овца неоднократно возвращалась на прежнее место, но идти вслед за плывущим по воздуху ягненком не могла, не видела его. Впоследствии я много занимался вопросом, как распознает овца своего малыша. Для нее главным был. его запах. А внешность ягнят овцы знали очень приблизительно. Они могли принять за ягненка и брошенную на землю шубу, и собаку, подбежать к ним, обнюхать, так же как обнюхивали подряд всех встречных ягнят, пока не находили своего.
Ближе к вечеру мы оказались у белой стены, замыкавшей котловину с блюдцем озерка. Незадолго до моего приезда прошли дожди, наполнившие впадину. У озерка расположился Мурад. Уже вскипятил в кумгане чай, пустил пастись стреноженных верблюдов. Шубы, котел, всякие вещи валялись у огня. Здесь я заметил и мои сумы, доставленные зоотехником прямо на стоянку чабанов.
Я заинтересовался очагом, который соорудил Мурад. Он вырыл продолговатую ямку и накрыл ее сверху двумя обломками рессор, служившими подставками для кастрюль. Топил он сухим навозом и прутиками солянок. И не подумал бы, что такой материал годится для огня.
У озерка чабаны держали что-то вроде овечьих яслей. Здесь паслись те матери, что недавно объягнились и не могли с еще слабыми малышами следовать за отарой. Вот к озерку нахлынула масса овец и коз. Мгновенно семейные пары перемешались, и ягнята, потеряв матерей, подняли крик. У нас было почти восемьсот овец и двести коз, не считая ягнят и козлят. Часть животных забралась в воду, другие пить не стали. Видно, обилие зеленой травы снимало жажду.
Постепенно матери нашли своих ягнят. Вокруг повторялись одни и те же сцены. Встретившись нос к носу, пары на мгновение застывали, а потом, видно, узнав друг друга «в лицо», сближались, овца обнюхивала малыша, а он торопился найти вымя. Многие ягнята были сыты и трогали соски лишь для «проформы», так положено в овечьем этикете опознавания. Вскоре отара легла на отдых. Чабаны принялись за московские конфеты и цейлонский чай, а я подготовил к работе магнитофон, потом лег на шубу и смотрел в белое небо, радовался тишине.
