6 глава Чабаны Алая (Киргизстан) (3)

В землянке две женщины. Одна из них, судя по тому как прикрывала лицо, стягивая у рта зеленый платок, была молодая хозяйка. Киик недавно женился. Чувствуя, как она стесняется, мы не надоедали ей вниманием, за чаем говорили о своем. Киик тут же расстелил клеенку, принял от жены чайники, пиалы, сладости, все это расставил, угощал. Я уже привык, что за едой хозяйничает младший из мужчин, но на этот раз Манас сидел среди нас, а всю заботу взял на себя старший брат. Что ж, в гости приехали хозяева соседних зимовок да еще и московский гость, так что случай был особенный.
Между тем в углу, в казане, укрепленном над костром, варился барашек. Меня заинтересовало устройство очага. Угол землянки был сделан полусводом, переходившим в глиняную трубу, так что дым над костром не растекался по комнате, улетал в трубу. Уку пояснил мне, что раньше так было во всех домах.
Я заметил, как независимо и чуть насмешливо держал себя Киик. Он незлобливо, но уверенно отвечал на шутки гостей.
Рядом со мной сидели братья Саидовы и братья Мойдуновы. Мойдуновы, несмотря на молодость, вели себя смелее, свободнее. И глаза у них смотрели на мир спокойнее, добродушнее. Они родились и выросли в послевоенное время, достаток и уверенность в завтрашнем дне были для них обычными. Но мне как-то ближе были Саидовы — дети военного времени.
Даже различия во внешности можно было бы посчитать признаками времени: Саидовы невысокие, сухощавые, с костистыми лицами, ранние морщины пересекли щеки, в серых глазах светилась решимость. Мойдуновы — лоснящиеся; склонны рано полнеть, большие карие глаза смотрели на мир безмятежно.
Уку как-то рассказывал мне, как началась его трудовая жизнь. Шла война, отец погиб на фронте, а мать вынуждена была пасти отару. Она уходила в горы, оставив Уку заботиться о братишках. Когда совсем было невмоготу терпеть голод, Уку давал им попить соленой води. Это немного помогало. В 1944 году четырнадцатилетним мальчишкой Уку начал пасти, сменил мать. В пятьдесят втором женился, потом помог жениться братьям.
Директор совхоза в шутку рекомендовал мне Уку как «миллионера». Он и впрямь был богат по меркам здешнего неласкового края. Имел трех лошадей, свой дом, мотоцикл.
Правда, сам он почти безвылазно жил на зимовке и, как мне кажется, ни о чем не думал, кроме благополучия совхозной отары. Она была его кормилица, надежда и гордость.
Наверное, Уку не без ревности воспринимал хвастовство Кийка. Слишком быстро тот хотел и прославиться, и разбогатеть. А преимущества у него были лишь в молодости и грамотности. И все же чабаны желали соседу удачи. Появление таких соперников как-то оживило их быт. То в передовиках был один Уку, с ним и равняться никто не собирался, и вдруг появился Киик. Всем было интересно, как сложится у него работа.
Не знаю, с вечера ли или еще раньше Уку и Киик составили против меня заговор. Я не догадывался о его существовании, пока не проболтался Манас.
Как обычно, неторопливо, обдумывая каждое слово, Уку предложил мне пожить у Мойдуновых. Он даже не поскупился на доводы: интересно сравнить, как живут две отары, я смогу помочь Мойдуновым советом («ведь ты изучал овец в разных местах»). Киик стоял тут же и напористо, с шутками и обещаниями поддерживал.
Меня разбудили шаги: два громких, с хрустом, по каменистому полу, два приглушенных — по кошме. Что-то задумчивое было в этих шагах. Я открыл глаза. Киик ходил по землянке взад-вперед, ожидая, пока у Миры будет готов завтрак. Пора было и мне вылезать из спального мешка.
За чаем я спросил о причине озабоченности Кийка.
— Еще два барана умерли,— отвечал он.
К тому времени в отаре погиб уже десяток овец. Они лежали поодаль от землянки, привлекая воронов. Чабаны ждали приезда зоотехника, без подписи которого не приняли бы в совхозе акт на списание.
Несмотря на молодой азарт и гонор, дела у Мойдуновых в первый год работы складывались неважно. Зимовка была трудной, отара молода, что всегда затрудняет работу чабанов. Молодые овцы труднее сохраняют упитанность, плохо слушаются. Да и предстоящее ягнение вызывало у чабанов тревогу. Впрочем, у всех животных первые беременность и роды нередко проходят с осложнениями.
Днем, когда кормили отару в горах, мы с Манасом нашли еще одну погибшую овцу. Она неудачно упала так, что ноги попали на камень. Она так и умерла, лежа на боку, с приподнятыми на камень ногами, не имея сил подняться. Тащить ее вниз не было смысла. Я обещал Манасу замолвить перед зоотехником словечко и предложил вскрыть погибшее животное. Хотелось узнать его состояние, посчитать число эмбрионов. Манас не возражал, как и другие чабаны, он считал меня по специальности ветврачом. Каково же было мое изумление, когда у овцы оказались три эмбриона! Наврядли истощенная мать смогла бы их доносить и тем более выкормить.
Во время чаевки мы заговорили о многоплодии овец. Насколько я знал биологию курдючных овец — это был редкий случай. Выведенные для жизни в горах и пустынях, курдючные овцы во всем были приспособлены к выживанию в самых суровых условиях, в том числе и рождением одного ягненка. Выкормить двух, тем более трех, было бы для матери непростой задачей. Это доказывали и специальные работы по сравнению плодовитости тонкорунных и курдючных овец.
Манас, поколебавшись, спросил, не говорил ли я со старшим братом о гибели овец. Ведь братья не зря пригласили меня пожить у них, рассчитывали на совет. Удивительную историю поведал мне Манас.
В ноябре один из зоотехников совхоза познакомил Кийка с чужим человеком. Тот привез в термосе препарат, который делал овец многоплодными. Что чужой человек не обманет, зоотехник подтверждал, и молодые ребята решили рискнуть.
Мне уже приходилось слышать о доморощенных лабораториях по изготовлению сыворотки крови жеребых кобыл. Такой препарат фабричного изготовления в семидесятые годы широко применялся в каракулеводстве, однако со все возрастающей осторожностью. Его рекомендовали вводить лишь взрослым, хорошо упитанным овцам, да и то в трудный год это мероприятие было связано с немалым риском. Вместо двух-трех ягнят можно было не получить ни одного да и мать потерять.
Мойдуновы рискнули испытать только несколько десятков овец. Ребята грамотные, они высчитывали, что получат штук двадцать — тридцать лишних ягнят, и этого вполне достаточно, чтобы утереть нос таким передовикам, как Уку. Получилось же совсем не так, как думалось. И пасти молодых овец было трудно, и подкормку для отары старые чабаны получали в совхозе легче, чем новички.
Что было посоветовать моим хозяевам? Лучше пасти, ослабевших овец оставлять дома, добиваться в дирекции больше дробленого зерна и сена.
На другой день мы пришли в отару на полчаса раньше обычного. Овцы в большинстве лежали и были слегка напуганы неурочной суетой. Манас по указаниям Кийка ловил овец за заднюю ногу. Я быстро подбегал, красил им лоб: тем, что любили ходить впереди,— красной краской, пасшимся в гуще отары — зеленой, отстающим — желтой. Вышли в горы мы вовремя.
Теперь я вел сложную запись. Рисовал отару, отмечал, где какого цвета овцы, что делают, много ли вокруг соседей.
Однако мои рисунки отражали то, что я и без того видел на пастбище. Вот «красные» овцы вышли вперед, принялись кормиться. Вслед за ними потянулись «зеленые». Вскоре и «желтые» заметили, что отара уходит, стали поднимать головы, блеять: видно, жалко было бросить место, где прикормились, и остаться неудобно. «Как же, все куда-то отправились, а мы отстаем, вдруг там слаще трава, а может быть, дают подкормку».
Манас терпимо относился к моим экспериментам, но начинал беспокоиться, когда вся отара, выстроившись походными колоннами, уходила вперед. Впрочем, обычно я сам останавливал «красных», и они, развернувшись и не принимаясь за пастьбу, проходили сквозь всю отару туда, где недавно находились лишь «желтолобые». На несколько минут они смешивались, паслись рядом. Потом прибывали ряды «зеленых», снова делалось тесно, и все начиналось сызнова.
Мне хотелось понять, что не дает отаре спокойно пастись, какая забота гоняет «красных» овец взад-вперед. Я верил, что так ведут себя они неспроста, чем-то не нравится им жизнь, на которую их обрекало пребывание в отаре.
Если ходишь за одной овцой, быстро замечаешь ее подруг, соседей, случайно или по сходству привычек и вкусов пасущихся рядом. В спокойной обстановке трудно определить, замечают ли животные присутствие друг друга. Однако мое блуждание поблизости заставляло овец поднять голову, поинтересоваться, почему мне не сидится на месте. И этот интерес тотчас передавался другим. Я даже составил табличку измерений дистанций, с которых меня пугались одиночные животные и те, что паслись группой.
Взаимосвязаны были переходы соседних овец. Удавалось подметить компании по три — пять овечек. В каждой была ведущая, не любившая, чтобы кто-нибудь маячил впереди нее, и тотчас же бросавшая пастьбу, уходившая вперед, когда ее пытались обогнать. Ее подругам, наоборот, было не по себе, если они не видели впереди себя лидера, они торопились нагнать его; между прочим, предпочитали догонять след в след, что хорошо было видно на снегу.
Вся эта компания любила простор, и когда подваливали «зеленые», составлявшие две трети отары, окружали «красную» компанию со всех сторон, те уж никак не хотели с этим мириться. Красные овцы становились нашим наказанием, если приходилось пасти в тесном месте, где отаре негде было разойтись.
Мне казалось, что главная беда в желании овец подражать. «На все вкусы не напасешься,— рассуждал я.— Овцы-бродяги, которые сохранили от предков любовь к свободному пастбищу, к тому, чтобы вокруг не мельтешили собратья, постепенно исчезнут. С каждым годом человек будет сохранять тех, кто послушнее, тупее, равнодушнее к тесноте. Зачем чабанам вольнолюбивая овечка, если она не дает покоя ни себе, ни соседям, водит отару по горам, доставляя столько хлопот пастуху?»
Страсть овец к подражанию невольно удивляла. Большинство их мало доверяло своему опыту и предпочитало полагаться на мнение большинства. Ради опыта я пробовал рассыпать подкормку сзади отары. Казалось, для «желтых», обычно составлявших арьергард, выпала редкая удача. Рядом лежит корм, и никто еще об этом не знает, даже бодливые и пронырливые козы, которые уж никогда бы не позволили овцам спокойно полакомиться. Но нет, «желтолобые» овцы беспокойно принюхиваются, но подойти не решаются, даже отодвигаются подальше от соблазна. Иное дело, когда я рассыпал подкормку перед «красными» овцами. Здесь уж никто не зевал. Вслед за ведущими и «желтолобые» старались ухватить клочок.
Я старался прервать движение отары в самом начале, когда еще только зарождался поток овец, только начиналась гонка преследования и красные еще только ускоряли темп переходов, но еще не бросили пастьбы, не тронулись вперед. Я бдительно сторожил этот момент, спешил повернуть авангард вспять. Проходило двадцать или более минут, пока передовые овцы, пройдя сквозь отару, выходили на свободное место, пока вновь разворачивалась за ними вся отара. Мало того, мне иногда удавалось толкнуть овец с фланга, закрутить отару так, что она теряла всякий порядок. Случалось, на целый час у нас воцарялся беспорядок. Овцы чувствовали его, чаще блеяли, скликая подружек, паслись урывками, были более пугливы, однако движения в каком-нибудь одном направлении не возникало.
Рекомендовать такой прием как способ борьбы с уходами отары я все же не мог. Ведь нарушалось самое главное — пастьба овец. Им лучше жилось, когда отара сохраняла свой естественный строй.
Мне уже приходилось убеждаться, как чутко следят овцы за тем, чтобы не остаться в одиночестве, как не забывают ни на миг, где отара, где соседи. Пытаясь получше узнать, как они ориентируются, я с помощью пастухов завязывал овцам глаза. Мы надели овцам платочки, словно богомольным старушкам, и этим сильно озадачили их товарок. Тотчас к подопытным животным стали собираться овцы, не только заинтересованные, но и испуганные и нарядом, и поведением «ослепленных овец». А те, помотав головой, сначала бестолково шли, куда несли ноги, но, отойдя от отары, тотчас чувствовали это — может быть, по шуму или по запаху,— возвращались обратно. Через полчаса они привыкали к такой «слепой» жизни, держались все время с подветренной стороны от отары, явно ориентируясь по запаху.
Чабаны рассказывали мне, что весной, когда сияние солнца тысячекратно умножается снегами, случается, овцы слепнут. Однако они подолгу выживают в отаре, находя ее по запаху, отыскивая обонянием и на ощупь корм.
Манас и Киик, конечно, заметили мои старания помешать возникновению в отаре токов. Они с большим интересом наблюдали, удаются ли мои попытки. Однако их тревожило, что овцы стали меньше есть, больше ходят с места на место, беспокоятся. В конечном итоге мы приводили отару в горы не для того, чтобы управлять ею или проводить эксперименты. Овцы должны были пастись.
Однажды во время отдыха мы, как обычно, развели костер, занялись чаевкой, но я то и дело прерывал отдых, все старался помешать передовым овцам уйти в сторону, увести за собой отару.
— Пускай идут,— вступился за отару Манас.— Здесь широкое место, пусть живут, как хотят.
Я не огорчился. Напротив, мне годился любой поворот событий. Возможность распустить отару давала еще одну возможность для наблюдений и выводов. Когда в очередной раз среди овец началось движение, обгоняя друг друга, они уходили все дальше к зубчатой пиле скал, я не вмешивался, хотя и был настороже, держал наготове записную книжку. Все большее число овец выстраивалось вереницами.
Отара шла вперед и в то же время расходилась в стороны. Вскоре она приобрела форму дуги. Выйдя вперед или на край отары, овцы начинали было пастись, но масса других овец, еще оставшихся сзади, теснила их. Группки овец — по две-три вместе — быстро расползались по пологим склонам, пока каждой из них не досталось свободное местечко. Отара разошлась вширь на километр. Вслед за передней дугой метрах в пятидесяти позади возникла вторая, а потом еще и третья. Я наблюдал то же явление, что и в Бадхызе у архаров.
Движение отары прекратилось само собой. Она разошлась очень широко, группы овец спустились в ложбины, затерялись среди скал.
— Знаешь эти места, не потеряем овец? — спросил я Манаса.
— Немного знаю,— отвечал он.— Раньше чабаны подолгу здесь жили, не ходили вниз.
— Что ж теперь?
— Теперь там дом, там подкормка для овец.
— Хорошо это?
— Для меня хорошо, для овец плохо. Впрочем, для овец тоже неплохо,— поправился он.— Чем самим корм собирать, лучше дома есть. Раньше больше скота в этих местах пасли. Теперь другое время. Никто высоко в горах жить не хочет, дома привыкли. И овцы привыкли, в кошару хотят.
Сравнение «раньше» и «теперь» частенько становилось темой наших разговоров. Чабаны уважали «раньше» за то, что люди трудились тогда больше, а ведь это были их отцы и деды. Многое из того, что они делали, казалось теперь непосильным, немыслимым. Вдоль склонов, перебираясь через довольно высокие хребты, тянулись арыки орошения. Раньше в горах сеяли ячмень и, говорят, получали неплохие урожаи. Эти арыки копали многие годы, конечно, вручную. Казалось, такая работа посильна только богатырям. И чабаны пасли тогда выше, больше жили в горах лучше знали их, бережливей использовали. И причиной тому была тоже нужда, нехватка пастбищ. Ведь лучшие земли принадлежали кулаку. Но теперь, когда ни голод, ни сила не властвовали над людьми, они с сожалением вспоминали о подвигах дедов и хотели сравниться с ними трудом, умением.
Я давно собирался в Дараут-Курган по своим делам. Теперь предстояло еще выхлопотать для отары Кийка и Манаса больше подкормки.
Вместо моего молодого конька Киик дал своего.
— Даже если спишь, он сам довезет. Прямо к моему отцу привезет, скоро чай, барашка кушаешь, большой живот имеешь,— напутствовал меня чабан. Огорчения не портили его веселого, насмешливого нрава.
Действительно, поездка прошла удачно. Конь хорошо знал дорогу, сам выбирал, где пуститься вскачь, где семенить шагом. И дом Мойдуновых в поселке он нашел очень уверенно. Нигде меня не побеспокоил, только приветствовал ржанием других коней, стоявших оседланными почти у каждого дома. Такой здесь был обычай — ста шагов не ходить пешком.
На постой я устроился в гостинице. Приведя себя в порядок, отправился на почту и, подбодренный письмами из родной Москвы, дальше — в контору совхоза, столовую, кино.
Под вечер в гостинице стало шумно, прибыли гости: из Совета Министров Киргизии, обкома и райкома. Все вспоминали трудную, но интересную дорогу. Сначала грозные перевалы, а потом величественная панорама долины, слева от которой возвышался Памир, а справа Алайский хребет, не могли не запомниться, не породить массу мыслей.
Рано или поздно заговорили о судьбах местного овцеводства. Ему повезло, замечательный ученый, направлявший овцеводство Киргизии, Михаил Николаевич Лущихин — понимал, какими должны быть овцы, способные освоить эти края [10]. Он вывел породу киргизских тонкорунных овец, скрещивая привозных овец с местными и отбирая на племя ягнят высоконогих, легких, прыгучих, не боящихся мороза и ветра, сытых на скудных пастбищах. Но меня подкупало, что Михаил Николаевич ценил и местную киргизскую породу овец, помог ее сохранить и улучшить. Он понимал, что в условиях Алая нужны овцы особые, чемпионы по приспособленности, те, что выжили после сотен лет жесткого отбора. Среди алайских овец особо ценятся белые овцы, их шерсть замечательна для тканья ковров. Ильяс Ботбаев, ученик Лущихина, посвятил алайским овцам свою работу и жизнь.
Среди разговоров о том, о сем я не забыл попросить подкормку для овец нашей отары. Рассказ о молодых братьях-чабанах, об их мечте стать лучшими порадовал всех тем, что растет молодая смена пастухов.