8 глава Современная «баранта» (Казахстан) (1)

В заснеженной степи легко потеряться. Невысокие, сглаженные холмы, едва заметные на фоне белесого неба кажутся одинаковыми. По их склонам и в долинах пасутся наши лошади — табун широко разошелся по степи. Я переезжаю от одной группы лошадей к другой, все время, чтобы не потеряться, оглядываюсь на маленький мазар, стоящий наверху холма. От него до балка нашей бригады с полкилометра. Возвращаясь из табуна домой, я беру направление на черную точку мазара и только у подножия холма сворачиваю влево, к балку.
Я задался целью выяснить состав всех косяков, входящих в табун. Основу каждого косяка составляют рослый жеребец и две-три взрослые кобылы. Эти животные сохраняют привязанность друг к другу по многу лет.
Взаимоотношения животных — это особый, еще мало известный нам мир. Его интересно изучать, и я верю, что работа будет полезной: удастся лучше управлять табуном, помочь лошадям выжить в суровой зимней степи.
Судить о взаимоотношениях лошадей я мог только по их поступкам. Одни лошади кормились совсем рядом, вместе раскапывали лунку в снегу. Другие были сердиты, отталкивали непрошеного соседа, прогоняли, зло вскинув голову, прижав уши, взвизгнув. Взрослые жеребцы атаковали соседей реже, их и так обходили стороной. А кобылы дрались чаще, прогоняли чужаков, Не жалели даже чужих жеребят.
Случалось и так, что одна из только что повздоривших лошадей вытягивала к обидчику морду. Уши, направленные вперед и чуть в стороны, как бы говорили: «давай подружимся». Такой призыв редко оставался без ответа, но после взаимного обнюхивания под холкой более сильный все же прогонял слабого. Начинал поддавать задом, дергал задней ногой, хоть и не лягал, по предупреждал, что может ударить.
Самые шумные и веселые стычки устраивали трехлетние жеребчики. Неопытному наблюдателю, вероятно, именно они показались бы самыми злыми драчунами. На самом деле жеребчики лишь играли: то бегали рядом — бок о бок, щека к щеке, то, сплетясь шеями, старались прижать голову противника к земле, то кусали друг друга за ноги.
Пробираясь по перекопанному пастбищу с фотоаппаратом на тяжелой треноге, я старался уловить подходящий момент для съемки. Все время что-то мешало, хорошие кадры давались мне с трудом. Только по тому, как насторожились вдруг лошади — бросили пастьбу, подняли головы,— я заметил чужого человека, верхом на красивом сером коне. Меня не удивило, что он поздоровался по-русски — ни одеждой, ни занятиями я не напоминал табунщика.
— Здравствуй. Ты кто — фотограф?
— Здравствуй. Я работаю здесь.
— Что делаешь?
— Я изучаю лошадей.
— А, практикант. Я слышал о тебе. Токай дома?
— Уехал в поселок.
Незнакомый мне человек был одет в серый лыжный костюм, на голове лисий малахай, за седлом приторочена волчья шуба, видно, он был издалека. Незнакомец не назвал себя, а я не спрашивал. У него было очень темное лицо—широкое, тяжелое, с яркими коричневыми глазами. Конь приезжего был настоящий джабе: с большой головой, приземистый и длинный, на коротковатых костистых ногах, с мохнатыми щетками, с густой гривой и длинным хвостом. Несмотря на ширину и округлость тела, конь был «сух», ни грамма жира, только мощные тягучие мышцы проглядывали у него под серой, пушистой шкуркой. Такие степные кони в дальних пробегах бегут быстрее любых «арабов» и «англичан».
— Хороший у тебя конь.
— Лучше его нет.
Не прощаясь, незнакомец уехал, а я продолжал работать.
Часа в три после полудня, когда я приехал к балку обедать, усилилась поземка. Солнце, в эту пору как раз светившее со стороны древнего мазара, едва пробиваюсь сквозь снежную пелену.
Немного отпустив подпруги и вынув удила, я подвязал своему серому на морду брезентовое ведро с овсом. Я почти не ездил на нем сегодня, он совсем не вспотел. Я хотел его подкормить на случай, если бы ночь выдалась тяжелой. Амаргази и Тулибек уже поели. Но котел с вареным мясом стоял на всегда топившейся железной печке и не остыл. Пока я пил жирную юшку и ел конину, прибавляя к каждому куску мяса кусочек жира, Амаргази выгреб из печки шлак и наложил новую порцию угля. Печка открывалась к двери, а мы сидели на нарах в глубине балка, так что Амаргази не боялся напылить. Потом он занялся мытьем посуды. Он не любил сидеть без дела. Тулибек, чтобы как-то убить время, подсел ко мне и тоже взялся за мясо. Мы оба не могли съесть много конского жира. Токай часто смеялся над нами и говорил, что надо есть больше жира, тогда не замерзнешь.
Тулибек не был настоящим табунщиком. Его прислали в бригаду, потому что табунщиков не хватало, а шофера имелись в избытке. Он был добрым и веселым человеком, немного трусоватым и слабым для такой работы, но хотя бы не пытавшимся скрыть это.
Обычно на ночное дежурство табунщики отправлялись, когда начинало смеркаться. Объехав табун вокруг, собрав лошадей покучнее, они устраивались на отдых: Амаргази и Тулибек на снегу, завернувшись в бараньи тулупы, а Токай умел спать в седле. В этот день Амаргази и Тулибек выехали пораньше, чтобы засветло собрать табун.
Наскоро перезарядив пленку в кассетах, я поднялся к мазару. Погода портилась. Внизу по степи катила снежные волны поземка, а на холме еще было тихо. Мне хотелось снять, как начинается в степи буран: в просветах между снежными клубами еще проглядывал балок, озеро с темным кольцом камышей, пасущиеся по холмам лошади.
Через два часа Тулибек вернулся к вагончику. Уже темнело. Он был встревожен и сильно замерз.
— Табуна нет. Буран, ничего не видно, куда лошади пошли. Холодно очень, как ночь будем дежурить, не знаю.
Я понимал, что он хочет, чтобы я помог, но не говорит об этом прямо. Мне было немного страшно уезжать в буран из дома. Все же я надел свою меховую одежду, поправил на Сером седло, подпруги и уехал к табуну. Тулибек вдогонку крикнул, чтобы я не давал лошадям двигаться на ветер, пока он оденется потеплее и тоже приедет. Мне показалось, что он слишком долго возится с одеждой, но я ответил ему, что сделаю, как он говорит.
Серый сам принес меня туда, где днем пасся табун. Несомненно, это было то самое место. Мой конь шагал по перекопанному снегу. Но сколько я ни оглядывался вокруг, лошадей не было. Снег залеплял очки, пришлось их снять. Я снова дал волю Серому. Кони легче человека находят табун. Серый часто спотыкался, пока мы двигались по перекопанному пастбищу, потом выбрался на торную тропу. Я спешился и ощупал тропу руками. Здесь прошло много лошадей.
Мы двинулись за ними. Серый шел размашистой рысью. Я старался не забыть свой путь от балка. Неожиданно Серый покатился вниз. Здесь был небольшой обрыв в овраг, наверное, и другие лошади здесь падали с ходу вниз. Снег под обрывом был очень рыхлый. Серый спокойно ждал, пока я подойду. Я никогда не бил его по морде, и он не боялся подпускать спереди. На рыхлом снегу было трудно подняться в седло, мешала пухлая одежда. Кое-как я вполз на шею коню, а уже потом перебрался на седло. Еще минут двадцать Серый нес меня вслед за табуном и бураном. Потом впереди зачернели лошади.
Я пробился в голову табуна. Его вела старая гнедая кобыла. Я знал ее и раньше. Она была из косяка самого крупного в нашем табуне жеребца—гнедого, с огромным шрамом на боку. Он редко дрался с другими жеребцами, ему уступали дорогу без боя. «Плохо, если кусает. Сильно других лошадей калечит»,—сказал мне как-то про этого жеребца Токай.
Я остановил кобылу, и скоро весь табун сгрудился передо мной. Лошади, подгоняемые ветром сзади, обходили табун сторонами, стремясь оказаться в затишье за ним. Огромная масса животных словно сползала на меня, заставляя понемногу отступать. Так я держал табун, наверное, с час, когда прискакал Тулибек. Он успел сделать круг, подобрал несколько отбившихся косяков пригнал их впереди себя.
Неподалеку от нашего балка вокруг большого озера рос камыш. Нужно было перегнать туда табун, чтобы он оставался в зарослях. Здесь на открытом месте удержать лошадей нам было бы нелегко. Лошади не хотели идти навстречу ветру, тут же поворачивали вспять, Прятались внутрь табуна. «Подъехал Амаргази, и мы погнали табун уже втроем. Временами удавалось продвинуть клубок фыркающих лошадей вперед, но потом они прорывались мимо нас назад — сначала одна, потом другая часть, и, наконец, перед нами оставалось так мало лошадей, что становилось бессмысленно их подгонять. Вновь мы заезжали навстречу табуну, кричали, били лошадей нагайками, теснили конями.
Казалось, что мы действуем неразумно. Когда Тулибек и Амаргази выбились из сил, я попробовал использовать свой опыт. Гнал вперед небольшую часть лошадей, а уже сзади меня товарищи подгоняли остальных, важно было, чтобы среди невольных вожаков оказались взрослые лошади. Их можно было бы заставить идти вперед.
Долго это не удавалось. Потом в числе передовых оказался гнедой жеребец со шрамом. Он-то и повел табун навстречу ветру. Впрочем, недолго. С ним рядом не оказалось его кобылы, и он вернулся к ней, прорвавшись мимо меня. Пришлось гнать вперед весь косяк этого жеребца. Теперь жеребец и его кобыла вели напеременку. За ними тянулся их косяк, потом, размахивая плетей, я, а там и остальные лошади. Вскоре Амаргази сменил меня. Теперь мы с Тулибеком подгоняли сзади. Это была долгая и трудная работа, хотя позади табуна ветер не так сильно бил в лицо.
В камышах лошади быстро успокоились. Временами под их тяжестью с треском оседал лед. Тогда табун вздрагивал, шарахался в сторону, но вскоре вновь затихал. Лошади стояли, поджав хвосты, задом к ветру, некоторые жевали сухие, шелестящие на ветру листья камыша. Не было смысла торчать на ветру всем троим. Я вызвался подежурить еще часа три, чтобы уж потом отоспаться вволю. Амаргази и Тулибек уехали очень грустные — по их словам, недоставало очень многих лошадей.
Я не мог слезть с коня — поверх снега выступила вода. Ждать в седле тоже было не сладко. Снег таял на одежде, вода струйками стекала мне на брюки. По-душка из поролона, которую я по совету Токая клал на седло, намокла. Ощущения были такие, словно я сидел в луже.
В три часа ночи меня сменил Тулибек. Он полушутя, полусерьезно клял долю табунщика, вспоминал шоферское прошлое, Токаеву молодую жену, заставившую бригадира в такой буран уехать домой, в общем, все, что только можно было помянуть недобрым словом. Между тем напор ветра уже стихал, а может быть, мы привыкли к нему. У балка я расседлал Серого, накрыл попоной, потом еще часа два лежал на нарах, не раздеваясь, дожидаясь, пока можно будет его кормить. Уже под утро, подвязав коню на морду брезентовое ведро с овсом, я смог завалиться спать по-настоящему.
Как часто бывает после бурана, следующий день выдался удивительно ясный, солнечный. Снег замел мусор, следы, степь словно обновилась.
Мы все спозаранку поднялись, варили еду, откапывали из-под снега уголь, овес, одежду, посуду — все, что хранили снаружи. На душе у нас было невесело — пропало много лошадей. Ждали Токая.
Он приехал часа в три дня. За едой разговорчивый Тулибек в деталях пересказывал Токаю события. Амаргази молчал, видно, чувствовал свою особую вину. Тем временем приехал Жылкыбай, выехавший из поселка позже. Мы сидели на нарах в жарко натопленном балке вокруг таза с мясом. Тулибек без умолку что-то говорил, остальные молча ели. Лишь Токай время от времени подкладывал мне кусочки жира и повторял свои излюбленные шутки.
— Почему жир не ешь? Никогда не замерзнешь, если будешь есть.
О том, как ушел табун, Токай больше, чем рассказал Тулибек, не расспрашивал. Но было видно, как он посерьезнел. А приехал веселый, слегка пьяный, что легко было заметить по ярко-красному носу, в свежей рубашке и новом костюме. Токай всегда ходил в костюме, но галстука не носил — застегивал рубашку на пуговицу, брюки заправлял в сапоги.
Табунщикам, собиравшимся на поиски, нужны были свежие кони. Амаргази с Тулибеком уехали за табуном. Когда его пригнали, Токай остановил на скаку, поймал руками за гриву своего серовато-белого коня. Токай почему-то любил белых коней. Смеясь, мы нередко встречали его словами: «Вот едет Токай на белом коне».
Жылкыбаю довольно долго не удавалось поймать хорком того коня, которого он хотел. Наезженный с лета конь дичился, убегал, а пешком по снегу за ним трудно было поспеть. Потеряв терпение, Жылкыбай набросил аркан на подвернувшегося гнедого коня — лучшего скакуна на нашем конном заводе. Как всякий конь, с которым много работали люди, он был очень смирен. Натянув ему на голову уздечку, не седлая, Жылкыбай с места послал коня в галоп. Куда было зажиревшему укрючному коню тягаться с призовым скакуном. Мне нравилось, как стремительно пригибался Жылкыбай к шее коня, посылая его вперед. Из табунщиков только Токай ездил по-казахски: сидя на высоких подушках, откинувшись назад, почти не обхватывая бока коня ногами, с укороченными стременами, которые приподнимал ногами вперед. Жылкыбай, как и Токай, был потомственным табунщиком, но на двадцать лет моложе.
Они приторочили за седлами овчинные тулупы, но еды не взяли. Только Жылкыбай сунул за пазуху фляжку с водой. Токай выдерживал, когда дежурил в табуне, по трое суток без еды и воды. Жылкыбай же без воды столько продержаться не мог. Стыдно было бы вспомнить, как в буран мы с Тулибеком сменяли друг друга на дежурстве каждые четыре часа.
— Где будешь искать лошадей? — спросил я Токая.
— На Сабе найдем, километров тридцать отсюда.
— Почему так уверен?
— Туда был ветер. Ближе нигде не остановятся. Там обрывы есть над рекой, от ветра хорошо прятаться. Туда пойдут.
К вечеру следующего дня Токай и Жылкыбай пригнали отколовшуюся часть табуна к балку. Потом мы провели просчет лошадей. Токай с Амаргази и Жылкыбай уселись на краю овражка, а мы с Тулибеком стали осторожно, небольшими группами перегонять табун с одного борта оврага на другой. Лошадей не хватило.
Наутро табунщики долго ходили по табуну, пытались определить, кто же из приметных лошадей пропал. Не нашлось только одной старой кобылы. Всего же недоставало голов двадцать.
Следующие два дня мы объезжали окрестные холмы, подолгу осматривали степь в бинокли, но нашли только старую кобылу с жеребенком. Ее встретили Жылкыбай с Тулибеком километров за двадцать от табуна, там, куда кони, по нашим расчетам, не могли уйти: они не пошли бы навстречу ветру. Кобыла, видимо, сама возвращалась в табун. По словам Токая, «лошадь, как инженер, все вокруг лучше нас знает». Находка вызвала оживленные толки в балке. Решено было на следующее утро начать дальний поиск. Я напросился ехать с Токаем. Ему это тоже было удобно. Случись нам перегонять лошадей, я бы мог помочь.
Скакать по мягкой, прикрытой снегом степи было приятно. Мой серый жеребчик с белой проточиной на морде охотно шел куцым галопцем. В валенках и толстых меховых брюках я не слишком хорошо чувствовал коня, и спокойный короткий галоп меня больше всего устраивал. Ехали с разговорами, не торопясь, подолгу пили чай на всех встреченных зимовках. Всюду Токай расспрашивал о лошадях, но ничего обнадеживающего люди сказать не могли.
Два раза переночевав, мы добрались до колхоза «Рассвет». Проехали по его новенькому поселку с двухэтажной каменной школой, побывали в конторе и, расспросив, где стоит колхозный табун, направились туда. Не в пример нашей бригаде, табунщики здесь жили в большом доме с обширными сенями, где высокой горкой были сложены мешки с овсом. Нас встретила жена старшего табунщика: высокая, стройная, черноволосая по-городскому одетая. Нас усадили в ковровой комнате. Хозяйка наладила самовар. Ей помогали две дочери видимо, погодки (старшей лет пятнадцать), как и мать в юбках и кофточках, с тугими длинными косичками. Неслышно ступая по ковру ножками, обутыми в толстые белые носки, они уставили низенький чайный столик печеньем, конфетами, сахаром, вареньем, маслом, урюком. Хоть и мы в своем балке жили «как люди», но здесь, можно сказать, было богато. Табунщиков не было дома, и мы до вечера лежали на ковре, листали журналы, слушали приемник. Когда надоедало, шли проверить своих коней: то надевали попоны, которые дала нам хозяйка, то подсыпали овса. Дом стоял на видном месте, на высоком берегу сая. То тут, то там вдали виднелись камышовые окружия озер. По саю темнели ивняки.
— Нехорошее у них место,— качнул головой Токай.— Наверное, волки ходят.
—Они и у нас не редкость.
— У нас им не так хорошо. Смотри сколько кустов.
К вечеру приехали трое табунщиков. Хозяина я узнал. Он был все в том же сером лыжном костюме, в котором приезжал не так давно к нам в табун. Он оказался веселым и разговорчивым человеком. Успевал мне рассказывать про поведение лошадей, а Токаю, когда выходили женщины,— игривые истории. Наш старший любил острое слово. Хозяйка успела наготовить котлет. Постелили на ковер клеенку. Черпая баурсаки пригоршней из большого эмалированного таза, хозяин разбросал их так, чтобы всем было легко дотянуться. Буркит, так звали хозяина, разбрасывал баурсаки щедро, даже с удалью. Такой шик я часто наблюдал на казахских праздниках.
При свете керосиновых ламп мы пировали допоздна. Первыми ушли хозяйка и дочери Буркита, потом табунщики— его помощники, они были довольно пожилыми людьми, совсем не говорили по-русски. Уже в полночь Буркит сам постелил нам постель: чистое белье, приготовленное хозяйкой еще днем, атласные ватные одеяла.
Где-то в середине ночи я проснулся и вышел на мороз. Светила луна, совсем неподалеку в cтae взлаивала лисица. Ночью особенно чувствовалось, что мы в незнакомом месте — темные ивняки и камыши словно сблизились, оставили мало места в заснеженной степи. Здесь было меньше простора.
Я вернулся в дом. Внутри в нем не было дверей. В одной из комнат горела керосиновая лампа. На двух кроватях, отбросив жаркие одеяла, в коротких голубых рубашках спали дочери Буркита.