10 глава Табун в степи (Казахстан) (3)

Среди молодых коней, впервые взятых в работу, не все активно сопротивляются обучению, рвутся, бесятся. Таких коней, в общем-то, несложно усмирить, направить их ярость по нужному пути — бежать вперед. По сути дела, от» коня требуют очень естественного для него ответа — бежать. Однако нередко неук предпочитает лечь, и эту форму сопротивления человеку сломить куда труднее.
Мой вороной, когда Токай потянул его веревкой вперед, не желал встать, волочился по степи, словно дохлый. Сначала его стегали плетями, потом Жылкыбай взял в руки жердь. Тем, кто не бьет животных, не стоит заниматься обучением лошадей. И это сказки, что наездники действуют только лаской да кормят морковкой. Столь же часто они действуют хлыстом и шпорами. Моего вороного поднимали на ноги ивовым прутом. Правда, Шокор бил умело, вдоль крупа, чтобы не поломать ребра. Однако жеребец вставал ненадолго, вскоре вновь ложился, волочился по земле. Еще недавно такой красивый и могучий, теперь жеребчик лежал на земле грязный, избитый, расслабленный. Впоследствии Токай говорил мне, что встречаются кони, которые сопротивляются до конца, не встают и не бегут вперед, что бы с ними ни делали. Однако мне было жалко вороного, я уже присмотрелся к нему и совсем не хотел, чтобы осенью он, как и всякая ненужная скотина, отправился на мясокомбинат. Обученный работать, он бы имел длинный век, служил бы табунщикам до глубокой старости. Присматриваясь к нему в табуне, Токай отмечал широкую и глубокую грудь («хорошо дышать может»), костистые и сухие ноги с укороченными бабками и большими прочными копытами. По мнению Токая, это были многообещающие признаки.
Посоветовавшись, табунщики перекинули вокруг туловища вороного веревку с петлей и, пропустив в нее свободный конец, протянули его под брюхо жеребца. Подстегиваемый снизу по чувствительным частям тела, вороной оживился, стал взлягивать, накидывать задом.
Важно было подвинуть жеребца на активную защиту, глядишь, он и побежал бы.
Наши старания оправдались. Вороной все-таки сделал круг, второй вслед за токаевым конем, я уже собрался садиться в седло, как лопнула подпруга. Как назло, кроме Токая и меня, все пришли пешком, так что взять подпругу было не у кого. Пришлось послать Володю в лагерь за запасной. Тем временем вороной снова лег. Этот получасовой отдых, как мне кажется, запомнился неуку, и он немало помучил меня впоследствии.
Наконец, надев новую подпругу, мы продолжили обучение. Снова использовав веревку, пропущенную под брюхо, заставили вороного стронуться с места. Токай протащил его по степи. Потом я вскочил в седло, и учеба пошла своим чередом. Уже через час я ездил на вороном по степи один. Он оказался понятливым коньком, быстро научился слушаться поводьев. Мы с ним, как казалось, вполне подружились.
Около двух дня, как раз к обеду, я подъехал к нашему лагерю, привязал коня к столбу, который мы хорошо вкопали и использовали как коновязь. Дав вороному отдохнуть и выстояться, я вечером сводил его к саю, напоил. Он шел за мной в поводу как бывалый конь.
Утром я собирался поехать на молодом коне в табун. Как обычно, в пять прозвонил будильник, минут десять я позволил себе понежиться: будильник спешил, и я нарочно его не поправлял. Звонок, конечно, слышали все, и эти «еще десять минут» сна были дороги моим товарищам.
Собравшись с духом, я выбрался из спального мешка, оделся, вышел из палатки. Над саем, над всем Карата-мом стоял утренний туман, трава посерела — вся в мелких каплях росы. Сначала я разбудил ребят, потом девушек. Еще через пятнадцать минут лагерь стал пустеть. Володя ушел по направлению к Биртасу работать с сайгаками, девушки в другую сторону, к Айгержалу, где в нешироких оврагах мы обнаружили довольно богатую и сложную по составу растительность. Александр Сергеевич уже привел своего пегого коня, чтобы ехать к табуну, но я попросил его задержаться, подержать вороного, пока я буду садиться в седло.
Мой красивый конек, за один день похудевший, со слипшейся шерстью — пришлось вчера попотеть, встретил меня очень спокойно. Без особых опасений я надел седло, проверил еще раз все застежки и, попросив Сашу подержать под уздцы, осторожно вставил ногу в стремя, вскочил в седло. Конь как-то закособочил, Саша немножко дольше, чем нужно было, придержал его, и мне не удалось послать вороного вперед. Мы 　　сделали короткий вольт влево, конь стал оседать на задние ноги, и мы оба упали. Рассерженный, я тотчас повторил попытку, и снова конь пошел по кругу. Стараясь выслать коня вперед, я не жалел плети, мял конские бока каблуками сапог. Наконец, вороной скакнул раз-другой, выровнялся, галопом понес меня по степи.
Мне бы догадаться, что в родном табуне у вороного прибавится и сил, и упрямства. Надо было остаться в тот день один на один с конем. Я пересек по мелководью сай, миновал несколько старых мазаров (они-то и дали название урочищу: Каратам — черная могила) и поехал широким, каменистым плато туда, где должен был находиться ночью табун. Чуть показались впереди лошади, мой вороной заржал, галопом пошел к табуну. На его ржанье тотчас откликнулась серая кобыла. Ведь надо — узнала по голосу, бросила косяк и примчалась к своему другу. Вороной пока еще слушался поводьев. Вскоре табунщики, объехав вокруг распущенный по степи табун, начали теснить лошадей, подгонять ближе к дому.
Подъехали Токай с Жылкыбаем, Саша, спросили, доволен ли я вороным. Вроде бы жаловаться было не на что. Вскоре табун, уже собранный в плотную массу, пошел к Каратаму. Как назло, вороной заупрямился и вдруг лег. Раньше мне не приходилось встречаться с такими проказами. От неожиданности я довольно неловко повалился вместе с конем, долго выбирался из-под него, кляня и себя, и упрямца. Вороной встал, однако стоило мне сесть в седло, проехать считанные метры, как он снова улегся. Так повторилось раз пятьдесят. Я уже не пугался, не падал, только вынимал ноги из стремян, оставался стоять рядом с конем. Однако заставить его везти меня не мог.
Уже начинала давить жара, я проголодался, устал, а ничего не менялось: упрямая, ленивая лошадь, пустынная степь и вконец измученный, неудачливый наездник.
Ничего не оставалось, как бросить коня и идти за помощью. Скрутив из веревки путу, я стреножил вороного. Он не сопротивлялся. Мне кажется, что кони не понимают, зачем их путают, по крайней мере даже самые ретивые жеребцы позволяют себя связать. Поразмыслив, я расседлал коня. Если подпруга ослабнет и седло слезет под живот, дело может кончиться бедой, перепуганный конь понесет, не разбирая дороги.
Не скоро я пришел в Каратам. Под палящим солнцем я едва брел по степи и, добравшись до нашего сая, не выдержал, сбросил одежду и искупался, благо в лагере было пустынно, все отсыпались по палаткам.
Обед еще не остыл. Я в одиночестве поел, и на душе стало легче. Днем я никогда не спал, не мог заснуть в жару, тем более сегодня была забота. Хотелось привести вороного домой и продолжить обучение. Я придумывал массу способов отучить его от дурной привычки, но, конечно, больше всего уповал на Токая. Старый, мудрый Токай, конечно бы, подсказал выход.
Я дошел до стоянки бригады. У коновязи стоял конь с богато украшенными чеканной медью и серебром седлом и уздечкой. Видно, кто-то приехал. Я заглянул в юрту Токая. Жаналай сказала, что отец вместе с Жылкыбаем уехал на поиски лошадей. Когда он вернется, дочь не знала, но думала, что не скоро — Токай взял с собой шубу, значит, думал ночевать. От Жаналай я узнал также, что приехал зоотехник отделения, он остановился у Марвахата.
Обескураженный, я вернулся в лагерь, заглянул в палатку к ребятам. У входа, по-богатырски раскинувшись, в своей неизменной зеленой робе и огромных ботинках, спал Александр Сергеевич. Я осторожно разбудил Сашу и попросил помочь мне привести вороного. Милейший Александр Сергеевич, не сетуя на меня за недосмотренный сон, тотчас согласился. Вскоре он привел своего пегого, мы взгромоздились на него вдвоем — коню досталась нелегкая ноша — и потихоньку тронулись в степь.
Вороной после моего ухода не сошел с места. То ли устал от учебы, то ли не умел ходить спутанный. Мы быстро все наладили. Саша взял на себя роль ведущего, а я вскочил на вороного. Как обычно закособочив, он через несколько минут стал оседать назад и вскоре лег. Саша не слишком удачно управлял своим конем, тот запутался в веревке, испугался, поднялся на дыбы. В какие-то мгновения я увидел занесенные над собой копыта, а потом тяжелый удар по голове свалил меня на землю. Кое-как справившись с конем, Саша спрыгнул и помог мне сесть. Я чувствовал, как намокли от крови волосы, ушибленное место болело, однако не так уж сильно, как я бы мог предполагать. Оказывается, голова способна выдержать не очень сильный удар копытом.
Через некоторое время я совсем пришел в себя, и мы продолжили наши занятия. Правда, сесть на коня я уже не пытался, повели его на привязи за пегим.
В тот день в табун я уже не пошел, отлеживался. Вороной мирно стоял у коновязи. Вечером я привязал его на длинную веревку в стороне от палатки, чтобы мог подкормиться.
Обучение продолжалось на следующее утро. На этот раз помог мне сесть в седло Боря. Он, правда, не преминул заявить, что «и с молоду лошадей боялся, а теперь, в двадцать семь лет, и подавно к ним не подойдет». Однако все получилось лучше, чем накануне. Я успешно тронулся с места, отправился по Каратаму, некоторое время ездил взад-вперед, потом поехал к юртам. Конь зоотехника у коновязи заржал, и тотчас мой вороной ему ответил, пошел боком, стал подгибать под себя голову — собрался «козлить». Тут мы с ним и закончили прогулку. Немного пофокусничав, он опять лег. Как раз из юрты вышел зоотехник.
— По храпу, по храпу бей, — закричал он, видя, как я плетью пытаюсь поднять вороного на ноги.— Нос ему разобьешь, и встанет.
Зоотехник не оставил меня без помощи, стал тянуть вороного вперед, я подгонял сзади. Объединенными усилиями мы, наконец, взбудоражили коня, подвели к коновязи. Следуя приглашению своего нового знакомого, я зашел в юрту Марвахата. Хозяйка была очень приветлива, угощала чаем со сливками, баурсаками, всякой снедью. Одновременно она продолжала сбивать в деревянном бочонке свежий кумыс. Посидев, сколько нужно было для вежливости, я ушел, уведя коня в поводу.
Токай вернулся лишь на следующий день. Отбившихся лошадей удалось найти больше чем за тридцать километров от нас. Их увела старая кобылица, недавно переданная в наш табун. Хотела вернуться в свои родные места.
На рассвете Токай заехал за мной, взял на веревку вороного, мы поскакали в табун. Обернувшись ко мне, Токай советовал:
— Пили уздой губы, у него рот еще целый, ничего не чувствует.
Я старался изо всех сил, елозил удилами справа налево.
Если будет ложиться, дергай узду на себя, он сразу вспомнит.
Странное дело, обдумывая методы обучения лошадей, я как-то мало придавал значения узде. Между тем именно она — орудие укрощения. Как железные бусы на лобном ремне северного оленя, как пуговица в ноздре верблюда.
Уже в табуне Токай передал мне веревку, я стал ездить самостоятельно. Беспомощности, недавно владевшей мной, не стало. Узда, как палочка-выручалочка, тотчас помогала мне, когда вороной, приустав, начинал упрямиться, так привычно для меня осаживать назад.
И на следующее утро Токай протащил меня за собой до табуна. А потом уже в этом отпала нужда. Вороной конек со звездой, ноги в белых чулках, стал моим послушным другом. Он еще сердился, жевал удила, взбивал розовую пену в углах стертого железом рта, но те несложные навыки, которым я хотел его научить, осваивал быстро.
Кончились дни, когда девушки завидовали ребятам, их вольной работе в степи. Теперь весь наш коллектив занялся ритмом пастьбы лошадей, а в перспективе еще и овец. Нудная работа. В записях нескончаемая смена: «пасется — идет — пасется — идет», а в правой колонке— часы, минуты, секунды.
Интереснее, кому досталось наблюдать за косячным жеребцом. Он неспокойнее, каждые полчаса, бросив пастьбу, отправляется в странствие по табуну. Встретившись с другим косячником, он обязательно подойдет, потом жеребцы встанут нос к носу, потянут ноздрями воздух, иногда взвизгнут, скребанут передней ногой. Драк в это время не бывает, да и косячник отправляется по табуну с мирными намерениями: узнать, кто соседи справа, кто слева, а может быть, интересуется еще чем-то, обо всем ведь не догадаешься, судишь только по его поведению.
Еще меньше, чем косячники, пасутся жеребята. Им легче прожить, они ведь предпочитают сосать своих мам, чем щипать траву. И беззаботный малыш бездельно бродит вокруг, задирает сверстников — кусает за шею и мчится прочь, то ли испугался, то ли приглашает поиграть. Жеребята любят полежать в траве, любят, когда им чешут под гривой. Если мать не обращает на них внимания, протискиваются у нее под шеей, мешают пастись, даже грозят лягнуть, лишь бы их почесали.
Легче всего наблюдать, когда табун широко разбредется по степи, лошадь от лошади пасется не ближе пяти метров. Тогда все успокаивается, только слышен хруст срезаемой зубами травы.
Нередко мы берем под наблюдение какой-нибудь один косяк, так интереснее, легче понять, что заставляет лошадей менять ритм пастьбы. Тон задает старая кобыла. Остальные пасутся вокруг нее, постепенно совершая полный круг. Тогда она бросает пастьбу, пересекает уже стравленное место и, пройдя еще немного, продолжает кормиться. Вновь компаньоны догоняют ее, выедают траву вокруг.
Нам нужно узнать, сколько съедают лошади травы. Кто-нибудь забегает вперед косяка и садится, оберегая от лошадей часть пастбища. Подождав, пока косяк закончит пастись, мы отмеряем квадратные площадки на использованном и уцелевшем месте, срезаем траву, прячем ее в пакеты, чтобы потом взвесить.
Чтобы определить аппетит лошадей поточнее, мы придумываем другой способ. Верховых лошадей водим и кормим на пастбище в поводу, считаем, сколько они сделали щипков, а потом срезаем оставшуюся траву, узнаем, какова убыль в сравнении с контролем.
Результат удивляет. Один щипок дает лошади всего три грамма травы. За сутки ей приходится сделать почти тринадцать тысяч щипков, пастись больше девяти часов, а если отбросить время переходов по пастбищу, шесть часов непрерывно щипать траву.
Водить коня по пастбищу особенно нравится девушкам. Они торгуются со мной: «Он уже целый час щипал, можно мы теперь на нем покатаемся?»
Жарко. Степь порыжела. Воздух над ней колышется. Когда смотришь в подзорную трубу, все плывет, очертания размыты. Утренние росы слабы, степь быстро продыхает, накаляется. Уже к десяти часам все живое замирает, пережидает зной. И мы возвращаемся к палаткам, бредем, взбивая фонтанчики пыли.
Хочется пить, но вода в молочных флягах нагрелась, прогоркла. Мы пробуем по примеру чабанов закапывать фляги в землю, накрываем брезентом, но этого мало. Я обязываю Борю каждый день к нашему возвращению привозить ключевой холодной воды. В первый раз он отказывается, ворчит. Но назавтра уже сам доволен такой работой. Спать по утрам уже не дает жара. А на ключе он может умыться, полежать у прохладной воды, плеснуть ведро-другое в кузов машины. Боря любит, когда у него «дома» чисто.
Задул суховей. Воздух посерел от пыли. Неистово хлопают на ветру палатки, то и дело приходится крепить оттяжки, глубже загонять колья. Пакеты с травой, обычно гроздьями развешенные на оттяжках палаток, приходится снять, чтобы не унесло. Впрочем, трава в них уже высохла.
В суховей трудно работать и невозможно отдыхать. Я вернулся первым и теперь маюсь, не могу ни спать, ни читать. Внутри как-то муторно, наверное, пошаливает сердце.
Вдруг лагерь оживился. Вернулись ребята.
Натянув рубашку, я вылез наружу, покрутил на ниточке пращ-термометр. Оказалось только тридцать два градуса. Думалось, что под сорок.
Лагерь снова затих, лишь один Володя по обязанности дежурного завел паяльную лампу, занялся обедом. Кроме него, ничто не шевелилось в Каратаме. Тихо было в стане табунщиков. Неподвижно стоял за саем табун.
Сегодня ни читать, ни писать, ни даже думать невозможно. В палатке душно. Мучительно медленно тянутся минуты. Временами тихо позвякивает кастрюлями Володя. Наконец, он забарабанил по котелку, закричал привычное: «Миски на стол!»
Мы собрались за столом, и это была уже совсем не та яркая, разнообразная компания, всего месяц назад лихо прикатившая в Каратам. Все уже загорели, пообтерлись, стали чем-то похожи.
Пока мы обедали, в природе что-то случилось. Появились на небе, стали густеть, наливаться чернью облака, сильнее рванул ветер. Минут через двадцать огромная, в полнеба туча двинулась откуда-то с юга.
Кажется, прямо к нам, и пообедать не даст,— сказал Володя.
Давайте в палатку.
Ребята засуетились, озабоченные обедом. Между тем от юрт к табуну поскакал всадник. Еще не зная, что он хочет предпринять, я нырнул в палатку, насколько мог быстро разыскал в сумке резиновую куртку (брал с собой и не думал, что понадобится), натянул сапоги, прихватив плетку, побежал к коню. Пока привел его к лагерю, пока седлал, первые капли дождя уже барабанили по степи, взбивая маленькие столбики 　　пыли. Ребята, забравшись под большую палатку, следили за моими сборами.
Два желания заставляли меня торопиться. Хотелось посмотреть, как ведут себя лошади в грозу, хотелось помочь табунщику, если потребуется. Когда я скакал к табуну, уже бушевала гроза, били удары грома, сверкали молнии. Казалось, порывы ветра мгновениями останавливают вороного, он упирается, ложится на них грудью, пробивается вперед.
Я немного не рассчитал, переезжая сай, вбухался так, что вода затекла в голенища сапог. Потом конь одним рывком вынес меня по обрывистому берегу наверх, к бугру, где толпились встревоженные лошади. Капли, еще секунды назад бившие порознь, слились в струи, косыми занавесями встали на пути.
У табуна дежурил Жылкыбай. Я стал неподалеку от него. Табун постепенно обтекал нас, лошади повернулись спиной к ветру, впрочем, как и мы с Жылкыбаем. Близкий треск молний и удары грома пугали лошадей, они шарахались, порывались бежать, нам приходилось свистом, криками их сдерживать, успокаивать.
Дождь перешел в град. Зеленая степь вмиг стала белесой. Усилился шум. Временами я чувствовал страх, настолько сильна была гроза. Наверное, и Жылкыбай был благодарен мне за то, что не одинок.
Гроза чуть отодвинулась, вокруг посветлело. На нашем стане вместо привычных силуэтов палаток водили под дождем хоровод полуголые ребята. Лагерь, вероятно, снесло ветром. Я взглянул в сторону юрт. Вместо трех стояли лишь две.
Я махнул рукой Жылкыбаю. Он весело засмеялся, крикнул:
— Одна юрта упала.— Присмотрелся получше, перестал смеяться, ахнул:— Моя юрта упала.— И понесся к дому. Гроза уже кончалась.
Оставив табун, я вернулся в лагерь. Дождь расслабил землю, и она отпустила все колья, палатки рухнули. Самое обидное — подмокли пакеты с укосами травы. Перед грозой ребята забросили их в палатку девушек.