ЗИМА — ПРАЗДНИК часть 1

Если спросить у оленевода, какое время года лучше, он почти наверняка ответит — зима. Почему-то такой ответ многих удивляет. Для несеверянина зима — это морозы, пурга, тоскливое ожидание весны. Между тем в хорошей одежде и при известной привычке не страшны ни холод, ни ветер. Зимой у пастуха много свободного времени: отдежурил ночью и двое-трое суток отдыхай. Олени часами не уходят с того места, где уже разбит снежный наст, где легче добраться до корма. Теперь можно оставить стадо днем без присмотра и ограничиться ночными дежурствами. Три, а то и два пастуха вполне справляются с этой работой. Остальные часто навещают свои семьи в поселке или уходят в отпуск.
Сравнительно немногие из наших пастухов проводили отпуск в Петропавловске, Хабаровске. Так поступали Тнаковав, Татко, Гугульнин — люди молодые, хорошо говорившие по-русски, желавшие увидеть большие города, развлечься, купить что-то редкое и ценное. Иван Петрович Долганский почти ежегодно ездил на курорт Паратунка близ Петропавловска, где горячие грязевые ванны помогали ему избавиться от ревматизма. Большинство же вместе с женами отправлялись на оленьих упряжках в Таловку, . Каменское, Ачайваям — центры соседних с нашим оленеводческих совхозов.
Дорога туда была не близкой — 200, а то и больше километров. Но людей привлекала возможность навестить родственников и знакомых, узнать новости. Ездили отпускники не торопясь, останавливаясь на два-три дня в каждой повстречавшейся на пути пастушеской бригаде. Везли с собой в подарок шкуры нерпы, росомахи и выдры, арканы, ножи, резные костяные детали оленьей упряжи, бусы, бисер. Конечно, и хозяева не оставались в долгу: немало красивых и необычных в наших краях вещей привозили пастухи из своего путешествия. Приезжали, обменяв чуть ли не все, что брали с собой: нарту, одежду, украшения, ножи, копья, часы. И конечно, никто не возвращался на своих оленях, да они бы и не выдержали такого длинного пути. В упряжках отпускников можно было видеть темных, очень крупных оленей из Таловки, высоконогих, беловатой окраски (похожей на цвет диких оленей) из Ачайваяма.
С началом зимы и у нас появлялось немало новых людей, приехавших из разных мест, а некоторые и из очень отдаленных — Быстринского района Камчатки, Хатырки, что на Южной Чукотке. Конечно, из такой дали (за 800 километров) летели самолетом. Гости бродили по Хаилино, я встречал их в наших оленеводческих бригадах, на тундровых дорогах. Некоторые приезжали уже не в первый раз. И случалось, что они приходили ко мне в контору, сопровождаемые друзьями или родственниками, у которых гостили, и просили принять их на работу. Что привлекало их в наш Корейский совхоз? Дружный и сильный коллектив, налаженное оленеводческое хозяйство, хорошие условия труда в бригадах? Сказывалось, что Корфский совхоз был организован первым на Северной Камчатке в 1931 году, что много хороших людей отдали для налаживания в нем работы свои лучшие годы.
Для зоотехника зима — это пора бесконечной езды на оленях из бригады в бригаду. Кругом белые долины, белые точеные зубцы гор. Заросли стланика заметены снегом. Редко-редко зачернеет вдоль русла реки лента тополевого леса. Сквозь морозное марево просвечивает солнце. Только треск оленьих копыт нарушает тишину.
День так короток, что кажется, состоит лишь из сумерек. Зато ночь, даже если нет луны, светла от снега. Длину пути меришь днями езды, время — числом кормежек оленей. Каждые три-четыре часа приходится останавливаться, распрягать оленей и отпускать их кормиться. Через час-полтора снова вперед. Шуршит под полозьями сухой снег, покрываются инеем морды оленей. Они бегут рысью, словно заведенные, и лишь по тому, как постепенно проступает «голодная» ямка у них на боках, вспоминаешь, что пришло время снова остановиться.
Вообще-то всегда представляешь себе, сколько будешь в дороге, сколько предстоит вытерпеть холода, ощутить комьев снега на лице из-под оленьих копыт, как будешь ехать по однообразным долинам и преодолевать тяжелые подъемы на перевалы. Но почему-то всегда дорога надоедает раньше, чем рассчитываешь, не хватает запаса терпения. Со временем постигаешь и эту мудрость. После трех-четырех часов пути уже не получаешь удовольствия от дороги, едешь равнодушным, зная, что еще далеко. Тоскливо ждешь: «Когда же это кончится?» Постепенно теряешь терпение, но и тогда понимаешь, что до конца пути далеко. Что надо еще чуть-чуть потерпеть, и наступит долгожданный момент — олени вдруг поднимут головы и потянут в себя воздух, донесший откуда-то с гор запах табуна. А потом замелькают со всех сторон следы. Расступаясь, кинутся прочь испуганные олени. Наконец ты у меховых палаток.
Все мужчины высыпают навстречу гостям. Уже не нужно заботиться об оленях — их принимают дружеские руки. Не нужно думать о дровах, о том, что будешь есть, где спать. Кругом знакомые лица. Из трубы, словно флаг приветствия, валит черный дым — это женщины уже готовят гостям угощение. Взахлеб заливаются собаки. Все радуются тебе, и всем радуешься ты — наверное, так бывает только в тундре. Говорят и по-чукотски, и по-русски, и по-корякски, но приветствие у всех одно: «Здравствуй, приехал». Гостя усаживают на лучшее место, кормят и согревают. И все жадно ждут от него новостей. Их не так уж много в таком маленьком поселке, как Хаилино, которое отсюда, из пастушеской бригады выглядит шумной столицей.
Многое делали, чтобы пастухи не чувствовали себя оторванными от людей,— совхоз бесплатно выдавал радиоприемники, в бригады то и дело наведывались журналисты, ребята из «Красной яранги», начальство. Мы не препятствовали тому, чтобы зимой в табунах находились жены пастухов, совхоз обеспечивал их работой. Правда, не все районные руководители с этим соглашались: труднее становилось снабжать бригады продуктами, больше требовалось жилья. Зато в тундре возникали хотя и маленькие, но дельные коллективы людей.
Подробнее нужно рассказать о «Красной яранге». Заведующий — Алексей Лахтой — великолепный артист, декламатор, сам сочинял песни, сказки, собирал народный фольклор. Я искренне жалел, что плохо знал язык и не понимал его рассказов и бесед, над которыми пастухи то хохотали, то грустили, словно не один человек, а целый театр приехал в бригаду. Вместе с ним работали учитель, фельдшер и киномеханик. Все молодые, достаточно старательные и грамотные ребята, неплохо делавшие свое дело и охотно помогавшие пастухам. Я часто ездил по табунам вместе с ними. Вечерком учитель Гриша Килькут настойчиво боролся за то, чтобы перевести Ивана Петровича Долганского в третий класс, старика Ваяма — во второй, а Иковава — в пятый.
Едва темнело, возле пастушеских палаток начинал трещать мотор — принимался за свою работу киномеханик. Он возил по бригадам пять-шесть фильмов. Чтобы увидеть их, со всей округи съезжались пастухи, охотники, их жены и дети. Запаса фильмов хватало на два вечера, а потом уже повторяли наиболее понравившиеся. Пожалуй, меньше всего работы было у фельдшера — пополнение запаса лекарств в бригадных аптечках да советы по поводу больного зуба или насморка. Заболевших серьезно тотчас отправляли в Хаилино.
Однажды ребята из «Красной яранги» предложили привезти в тундру нашу «самодеятельность». Правда, основную ее часть составляли девушки: учителя, медицинские сестры и воспитатели из детского сада. Но ребята так загорелись осуществить эту идею, что все возражения председателя сельсовета Паруни и других осторожных людей — «как бы не переморозить, да где они будут спать» — были отвергнуты.
Главным организатором поездки стала Люба Киявнаут — фельдшер больницы. Она быстро уговорила ехать Андрея Милюта, клубного аккордеониста. Загорелся и наш милый доктор, я думаю не без участия Гали Гориной. Эти две пары той же зимой отпраздновали свои свадьбы. Я думаю, что поездка в табуны ускорила события. Люба была дочерью старого корякского коммуниста, организатора первого Хаилинского сельсовета (в тридцатые годы его называли «кочевой совет»). Она унаследовала от отца сильный характер и талант увлекать людей. Внешне Люба выглядела очень примечательно — среднего роста, ширококостная и сильная, с крупными, можно сказать, грубыми, словно вытесанными из темного дерева чертами лица. Мне нравилось ее лицо — низкий прямой лоб, широкие брови, выпуклые скулы, плоский нос и чуть выпяченные темные губы. Такими я представлял себе индианок. Любу легко было бы вообразить сидящей у костра или натягивающей лук. Андрей был ей вполне под стать. Он на диво хорошо играл на аккордеоне, видно, недаром учился в музыкальном училище в Хабаровске. Даже на европейский лад он казался необыкновенно красив. У него было продолговатое, с очень правильными чертами лицо, а главное — большие темные глаза с коричневатыми белками. Иногда казалось, что он плачет, и надо было немного привыкнуть к его необыкновенному лицу, чтобы, слушая, отвечать впопад.
Я попросил Глущенко выделить побольше каюров. Часть пассажиров должны были взять с собой пастухи, возвращавшиеся в бригады. Галя Горина умоляла дать ей самого отчаянного каюра, потому что она любила быструю езду. Как раз в поселке находился Иван Илькани — бригадир нагульного табуна. Он любил чем-нибудь щегольнуть и на этот раз приехал в Хаилино на беговых оленях. Я решил, что прокатит он действительно с шиком.
Мы предполагали побывать в табунах Ветвейского отделения, у пастухов Эляле, Ивана Илькани и Миши Вилюлю. Эляле стоял не так уж далеко, но ехать надо было целый день. Где-то посреди дороги устроили чаев-ку. Каюры быстренько наладили костры. Русские девушки бестолково пытались им помочь. Мужчины так привыкают к тундровому быту, что ни одна женщина не выдержит соревнования с ними. Из кожаных мешочков в кипящую воду высыпалось заранее порубленное на мелкие кусочки замороженное мясо, растапливали в чайниках снег, регулируя пламя костров так, словно это была газовая горелка. Кто-то из каюров захватил с собой трогетары (котлеты из молотого мяса и жира). Гале и остальным девушкам они очень понравились. Подшучивая над ними, я спросил доктора, открыть ли им секрет приготовления котлет. Доктор высунул нос из-под капюшона кухлянки и, как обычно, промолчал. |
— Девочки, знаете, почему эти котлеты так быстро варятся и так вкусны? Потому, что женщины их готовили из пережеванного мяса. Сами они и жевали.
— Обманывает, — засмеялся сидевший рядом Эхевьи, прежде чем мое сообщение произвело впечатление.— Так раньше готовили, теперь у каждого мясорубка есть.
Эляле принимал агитбригаду первым и, надо сказать, сумел все хорошо устроить. Он не поленился поставить ярангу, до этого лежавшую у него без дела — бригаде хватало меховых палаток. В яранге больше свободного места, и артистам было где разгуляться. Как мне рассказали, в былые времена на стоянке богатого кочевья яранги ставили полукругом, причем крайняя из них была очень большой, чуть ли не полсотни метров в диаметре, и сшита из белых оленьих шкур. В ней собирались мужчины на совет, во время праздников. Убирали ее женщины всего кочевья общими усилиями. Впрочем, принадлежала она кулаку, старшему в кочевьи. Кроме этой большой он имел еще одну, где жил постоянно.
Обычная чукотская яранга — замечательное сооружение. Она прекрасно защищает от ветра, снега, дождя. Одно плохо — в ней невыносимо дымно зимой. В яранге стоят полога из хорошо выделанных оленьих шкур. По сути дела это спальные мешки, наглухо закрытые со всех сторон, довольно большого размера — два метра в ширину, три в длину и полтора в высоту. И доктор, и учителя, конечно, пожелали жить в яранге. Но едва войдя в нее, они начали кашлять. Несмотря на костер посредине, в яранге было очень холодно. Я попросил Эляле поскорее поставить полога, скатанные в рулон и лежавшие в углу. Оказавшись в пологе, Галя спросила, как же можно здесь жить — ведь нет печки. Мы пообещали ей, что от нашего дыхания и от пламени единственной свечки через полчаса в пологе будет невыносимо жарко. Это предсказание быстро подтвердилось, пришлось приподнять край полога и дать доступ свежему воздуху.
Концерт ребята подготовили замечательный. Гвоздем программы оказались песни, сочиненные и исполненные Лахтоем на родном языке. Они рассказывали о тех местах, что нас окружали, которые мы знали и любили. «Говорят, что наши горы без леса, но в них всегда много дров,— словно спорил с кем-то автор песни.— Говорят, что здесь все покрывает снег, но наши олени всегда находят себе корм. Быть может, скажут, что холодно в нашем краю, но в теплой одежде и среди друзей мороз не страшен».
Особый восторг вызвали корякские женские национальные танцы. Русские девочки стеснялись так откровенно и весело крутить бедрами, как их подружки, и от этого танцы в их исполнении казались еще более завлекательными. Больше всего мне запомнился «танец чаек». Взмахивая руками, смешно подпрыгивая на месте, изгибая тело и непрестанно повторяя «як-як, як-як» (по-корякски «чайка»), девушки изображали то испуганных, то кормящихся чаек. Постепенно они образовали круг, внутри которого одна «птица» начала «ухаживать» за другой. Танец вдруг приобрел какой-то грустный оттенок: под глухой рокот бубна одна из исполнительниц с победным клекотом преследовала Галю Горину, едва не «клевала» ее в лицо, а та увертывалась, закрываясь «крыльями», жалобно повторяла свое «як-як, як-як».
Ночью никому не спалось. И в меховых палатках, и в пологах разговаривали, смеялись. Люба Киявнаут первая выбралась наружу, крикнула: «Эй, все равно никто не спит, давайте играть в мяч». Эта национальная игра напоминает русскую игру в «собачек», с той разницей, что команды делятся на мужскую и женскую. Бегать по рыхлому снегу, стараясь поймать на лету мяч, который кидали друг другу игроки другой команды, было нелегко. В ход пошли запрещенные приемы. Девочки накидывались всей гурьбой на парня, стараясь не дать ему бросить мяч, начиналась свалка. Все веселились как могли. На бригадной стоянке был такой шум, что из табуна приехал дежурный пастух посмотреть, что случилось.