Февральская революция в Москве
Опубликованы дневники О. Бессарабовой, написанные в дни февральской революции 1917 г в Москве[259]. Это было время «безвременья», еще ни одна политическая сила не стала ведущей. Общество еще не создало новых структур. На улицах властвовала толпа. Свидетельства очевидца важны для понимания свойств толпы.
Обратите внимание на следующие факты: 1) Люди рвутся на улицу, им хочется фланировать (это смещенная активность, о которой мы говорили в главу 5); 2) В первые часы революции уже есть те, кто ломает трамвай, их пока немного, но вскоре вся толпа станет агрессивной, отсутствие полиции открывает возможность скрытой агрессии.
28 февраля.
Тьма-темь сияющего народа. Костры и крылья красных флагов над толпой. Народ и солдаты кричат друг другу:
Да здравствует русская армия!
Да здравствует русский народ!
И готовы обниматься. Солдаты на Тверской вдруг запели:
-Раскудря, кудря, кудрява голова! – и так весело и дружно, что толпа запела сними. Пели все «кудря», а это значило – «все хорошо».
Речи говорили с крыльца Думы, и было слышно на всю площадь — так было тихо. Я прошла очень быстро. Надо было не опоздать на работу. Как не хотелось идти в Архив, ужасно! В толпе, я слышала, говорили, что не надо допускать никаких погромов, не надо ничего ломать и разбивать и, если это где случится, то только по провокации или по глупости.
…Огромная напряженность ожидания, всеобщность, бодрость, легкие быстрые походки (честное слово — крылатые -легкие, чудесные человеческие лица…).
С утра нигде ни одного полицейского. Без трамваев в городе непривычно тихо, извозчики берут раз в семь дороже. Весь день не было слухов ни о каких столкновениях и пальбе. Что будет завтра? От Москвы, от толпы общее ощущение праздника, какого еще не было на свете. Вот тебе и кольцо времен! Сегодня только на Мясницкой около нашего Союза (около Лубянки, бывшая Сибирская гостиница) кто-то сломал трамвай и начал ломать рельсы ломом. Толпа со свистом и хохотом прогнала ломальщиков:
Хотят напакостить. Гоните провокаторов и дураков! От кого и кому ломаете?!
Комиссия общественного спасения организовывает из учащихся и частных людей добровольцев народную милицию. Бабы в очередях толкуют: «Булочные громить нипочем не позволим.» …
1 марта.
На Тверской толпа и конные солдаты (казаки?) бросали вверх шапки, кричали:
Да здравствует русская армия, ура!
Люди смеются, кричат, радуются, многие и не знают, о чем, просто так, волна подхватывает, вот как меня. Все мои, все родные, все — это мой народ и я — народ. Это очень хорошо. Солнце яркое-яркое, снег звенит и искрится.
На Воскресенской площади у Городской Думы конных встретили белыми носовыми платками, — как белые голуби взлетели над толпой…
И с утра сегодня (я это сама видела) учат народ, как строить цепь, ходить в порядке — рядами с перерывами, чтобы можно было переходить, кому нужно, на другую сторону улицы и ходить всем по правой стороне. Получаются спокойные реки — потоки толпы, не давка и толкучка. И все слушаются весело и охотно. Лица праздничные, иногда чудесно серьезные.
3 марта.
Днем, утром, под вечер — праздник праздников, головокружительный взлет, немыслимо было не быть на улице. Казалось, слышишь, как бьется сердце народа. Или это мое сердце? Какое-то всеобщее дыхание — легко дышать. Что будет потом — будет потом. А сейчас — чудо, революция без крови, все новые войска, красные флаги, из Петрограда все новые чудесные вести о Думе, о порядке, о войсках, о народе, о народной милиции. Все лица прекрасные, и именно красные, красные флаги нужны и красные ленты. Вся Москва на улице. Легко и просто говорили незнакомые, как будто все сразу вдруг узнали друг друга и не осталось больше незнакомых. Один рабочий или не знаю кто — одет бедно, но очень опрятно, спокойным горячим от улыбки голосом сказал мне: «Ходи, милая, автомобиль идет».
Везли взятых из тюрьмы политических заключенных на большом грузовом автомобиле. Никогда не забуду. Один из них — белый как бумага, стоит в автомобиле, его бережно поддерживает офицер и другой человек. Он кланяется и плачет, слезы, молча – ручьем. Очень старого генерала (шинель на ярко-красной подкладке) вели под руки две дамы. Он дряхлый, весь серебряный, весь чисто-начисто умытый и такой сияющий, что ему смеялись ласково навстречу. И я тоже не могла удержаться от улыбки и засмотрелась на эту группу — пожилая дама, очень важная и ласково, снисходительно улыбающаяся, а молодая (может быть, внучка), влюбленная в деда и умиленная. В петлице генеральской шинели – пышный красный бант. Старичок такой, вроде декабриста. Народоволец? Интересно, кто он, этот старичок?
А к вечеру, позднее, толпа на улице стала невыносима и поистине ужасна. Я не узнала этого города, этих людей. Это не Москва. Это та Москва, которую ненавидит Сережа? Не праздничность, радостно и светло растворяющая в себе днем всех, всех и все и вся, а праздность и какая-то пряная одурелость. И улыбаются уже не теми улыбками, а так, что не хочется видеть. Гуляют, потому что много народу. У некоторых лица жуликов, то есть, вероятно, у жуликов должны быть такие лица, и не смотрят, а высматривают. Всплыло, и как будто не могла стряхнуть слово — «блудливые», стало как-то мутно и тошно даже. Противные некрасивые были лица, когда вели мимо под конвоем милиции переодетых в штатское городовых. И у этих городовых лица неприятные, но человечески испуганные, а у толпы — глумливые. Улюлюканье, злые гримасы, непристойные замечания. И противно видеть лица женщин, когда говорят о бывшей царице. У мужчин при этом лица просто сердитые, суровые, даже злые и это не противно. И походка у толпы не та — «крылатая», а уже «слоняющаяся». Ох! Скорее бы все на дорогу, на свою колею стало. За работу, за работу! А то развеется все чудо этих дней. Нельзя ни минуты быть такими праздными. Или это я устала? Стало тошно, как от запаха крови в мясной лавке, или так, вероятно, пахнет на бойне. Рассказать об этом не умею — это не о запахе говорю, а о чем-то похожем на это в моральной плоскости, от общего ощущения и впечатления от толпы.»
