ЗИМА — БУДНИ часть 3

Трясущимися руками я запряг их, и они тотчас же рванулись вслед за табуном. Несколько раз нарта переворачивалась, меня волокло по исковерканному оленями снежному полю, пока наконец ездовые не останавливались и мне удавалось подняться. Только через полчаса после внезапной тревоги я попал в табун и разыскал Чилькина. Он стоял над убитой важенкой и снимал с нее шкуру.

— Росомаха пришла,— коротко пояснил он мне.— Что так долго?

Я рассказал, как было дело.

— Напрасно оленей распряг. Если бы был на нарте, они унесли тебя вслед за табуном.

Об этой ошибке мне сказал утром и бригадир. Он не сердился, но я и сам понимал, что на экзамене провалился: не смог удержать табун. В тот же день мы кочевали на новое место. Едва я немного поспал после дежурства, как Наталья подняла меня и заставила собираться. Все пастухи ушли в табун ловить оленей, а женщины в спешке складывали на нарты шкуры, отвязывали веревки, крепившие палатку, снимали в юрте шесты.

— Кочевать, кочевать,— напевала Наталья. Старая тундровичка радовалась переезду, а у меня он вызывал скрытое раздражение. За прошедшие несколько дней я обжился, запомнил окружающие горы, с удовольствием глядел утром на знакомые силуэты. Мне не хотелось вновь собирать на нарту вещи, постепенно перекочевавшие в мой угол в палатке.

Подъехали пастухи, ведя за нартами вереницы ездовых оленей. Волей-неволей пришлось поторопиться, собирая свои вещи, и помочь товарищам. За полтора часа мы уложили на грузовые нарты пожитки, палатка и яранга превратились в четыре больших тюка. Для них   Митрай   сделал   специальные   нарты — больше обычных грузовых и с ремнями для крепления тюков. На месте недавнего лагеря выстроился длинный обоз оленей. За каждой легковой нартой были привязаны одна за другой грузовые нарты; в каждую впрягли по одному ездовому оленю. Долганский, ехавший впереди, встав на нарту, оглянулся назад — все ли у нас готово, потом медленно двинулся вперед. Зазвенел колокольчик на шее одного из оленей, словно вместо нас прощался с местом, давшим оленям корм. Одна за другой тронулись вперед упряжки.

За время, что я прожил в бригаде, она кочевала дважды. Перед переездом Долганский ездил на разведку, смотрел, где больше корма для оленей, где меньше снега. Места же, где удобно поставить палатку, были известны заранее. Кто знает, какое поколение пастухов кочевало в этих местах, ставило свои палатки. Как-то я спросил у Ивана Петровича, где он родился.

— Здесь и родился,— ответил он.— Километров пять отсюда. Там стояли юрты и отец держал свой маленький табун.

— Сколько же у него было оленей?

— Наверное, сорок или пятьдесят.

По национальности Долганский был эвен. Его родители вместе со своим родом кочевали откуда-то из-под теперешнего Охотска. Эвены жили не только оленеводством, но и охотой, рыбной ловлей. Они пришли на Камчатку еще без нарт: и стар, и млад верхом на оленях, пожитки вьюками. Они прибыли на земли, где издавна жили коряки и южные чукчи. Наверное, поначалу гостей встречали не слишком приветливо. Потом различия в укладе жизни сгладились. При мне верхом на оленях ездили уже лишь женщины и дети, да и то летом. Точно так же эвены переняли от аборигенов одежду. Лишь женщины носили эвенские дошки — своеобразные меховые пальто и ярко расшитый бисером и кусочками меха передник под ним.

Долганский разместил палатки в долине маленькой речушки. Со всех сторон нас окружали горы. Приходилось подниматься по узкому каньону, чтобы попасть в табун. Сверху хорошо была видна пойма реки Вывенки — белые ленты замерзших проток, пролегшие между черных от леса островов. От нашей стоянки до Вывенки было километров пять.

В один из дней вместе с Бэлой я отправился туда погулять. Чилькин посоветовал мне захватить с собой лапки — плетеные лыжи. Без них я едва ли мог ходить в лесу по глубокому рыхлому снегу. В горах, где мы держали табун, снегу было немного — по колено, к тому же местами он так уплотнился под напором ветра, что выдерживал человека. До Вывенки добрались без приключений. Один или два раза нам встретились следы лис да несколько куропаток взлетели задолго до нашего приближения.

Зато у реки весь снег был истоптан. Заячьи тропы пересекали речные протоки и лес в разных направлениях. Встречались настоящие «шоссе» — глубоко промятые в снегу, шириной четверть метра. Горностаи, лисы, выдры, росомахи и даже соболь, довольно редкий в нашем районе, оставили на снегу свои следы. Возбужденная обилием запахов, Бэла сновала по лесу. Временами раздавалось короткое басистое взлаивание, но, видимо, ей никого не удавалось загнать на дерево. Иначе бы она, как и положено чистокровной лайке, уже не ушла бы с этого места, пока не дозвалась меня.

Ходить на плетеных лыжах по лесу было нелегко — я то и дело цеплялся за прикрытые снегом кусты. И все же прогулка доставляла мне огромную радость. Видно, тот, кто с детства любит леса Подмосковья, всегда будет чувствовать себя неважно на открытых просторах. Лес у Вывенки был довольно густ, а старые тополя достигали толщины в два обхвата.

Вдруг до меня донесся азартный лай Бэлы — отрывистый, басовитый, словно удары колокола. Я был без ружья, но все-таки азарт охотника взял свое: спотыкаясь о занесенные снегом кусты, ломясь через заросли, я побежал на голос собаки. Она облаивала большой тополь, причем стояла не у подножия его, а в стороне. Несколько минут я не мог заметить зверя. Наконец на толстом суку метрах в восьми от земли кто-то шевельнулся. Мелькнула мысль, что это большой медвежонок, и тотчас я понял, что ошибся.

— Рысь!

Крупная серая кошка с изумительно красивыми кисточками на ушах лежала, плотно прижавшись к толстой ветке. Бэла, как видно, не решалась подойти к ней поближе. Но мое появление придало собаке храбрости. Громоподобный бас зазвучал еще оглушительнее. В азарте она то и дело поднималась на задние лапы. Но рысь оставалась совершенно неподвижной: и тело, и уши, и глаза — трудно было понять ее намерения. Вдруг она встала на ноги, видимо готовясь к прыжку. Тотчас Бэла залилась на полтона выше, в некоторые мгновения она уже не лаяла, а визжала от злобы.

На Камчатке нет рысей. Наша с Бэлой находка показывала, что они могут проникать сюда из Сибири, и расположение совхоза на Камчатском перешейке вполне такую мысль оправдывало. Как ни интересно было смотреть на красивого зверя, я надел на Бэлу ремень и потянул прочь. Стравливать ее с таким противником я боялся: у рыси ведь имелись не только зубы, но и когти.

Вдохновленный интересной прогулкой, я попросил через несколько дней Ивана Петровича поймать мне оленей и поехал к месту впадения Лулуваям в Вывенку. Значительная часть долины заросла там ольховым и тополевым лесом. Я надеялся увидеть что-нибудь интересное. На этот раз я захватил с собой дробовое ружье. Бэла весело бежала рядом с нартой. Я, конечно, не думал, что из-за нее мое путешествие окажется куда как невеселым. Огорчения начались, когда я еще только подъезжал к кромке леса. Большая стая куропаток, наверное сотни полторы птиц, сидела на снегу. Бэла с лаем кинулась к ним и распугала раньше, чем я приблизился. Потом птицы расселись на деревьях у опушки — черная стена леса запестрела множеством белых комочков. Но азартный пес и на этот раз не пожелал ждать, помчался к ним. В тайге, где обычно используют лаек, глухари, тетерева, иногда даже рябчики не обращают внимания на лающую у подножия дерева собаку, и это позволяет охотнику подойти к ним на дистанцию выстрела. Но здесь невысокие ольховые деревья отнюдь не давали птицам такого ощущения безопасности. Бэла прыгала на снегу в каких-то пяти метрах от них, и, конечно, куропатки одна за другой улетели. Бэла бежала вдоль опушки леса, распугивая всех подряд.

Привязав оленей на террасе, чтобы кормились, я часа два бродил по лесу, по речным протокам. Когда короткий зимний день уже начал тускнеть, Бэла вдруг унеслась куда-то. Послышался лай, но не успел я подойти поближе, как звуки стали слышаться немного дальше. По следам я быстро понял, что Бэла увязалась за росомахой. Случись ей схватить зверя на земле, лайка, наверное, справилась бы с ним. Но в том-то и дело, что не было надежды догнать росомаху. Уж она не стала бы смирно дожидаться на дереве охотника и тем более не дала бы поймать себя на земле. По мнению охотников и пастухов, росомаха по ловкости и уму выделяется среди хищников. Впрочем, и силой она обладает удивительной.

Я начал звать Бэлу, но, увы, она не отличалась «отзовитостью». Этот недостаток собаки был мне хорошо известен. Ни крики, ни выстрелы в воздух не помогали. Прождав до темноты, я вернулся в бригаду. Не ночевать же было в тундре из-за глупого упорства пса. Однако утром стало жалко его. Я поехал на то место, где оставил Бэлу. Она ждала меня, на вид ничуть не огорченная всем случившимся. Чем окончилась ее охота на росомаху, осталось неизвестным.

Время от времени проезжие пастухи привозили мне из поселка письма от главного механика, заменявшего меня во время отъезда. Там накапливалось все больше дел, требовавших моего приезда. Волей-неволей нужно было возвращаться. Перед отъездом мы засели с Чилькиным за месячный отчет бригады. Он был опытным учетчиком, так что мне оставалось лишь подписывать заготовленные акты о забое оленей на питание бригады, наряды на пошив одежды для пастухов. Собственно, женщины шили для мужей и товарищей, но их изделия считались уже спецодеждой, выданной совхозом. Так получалось, что женщины не чувствовали себя не у дел, вносили свой вклад в работу.

Последней рассчитали мы с Чилькиным ведомость на съеденное мясо. За него предстояло расплачиваться в бухгалтерии. Суммы тут были небольшие: пастухи и специалисты получали его по очень небольшой цене. И я не без гордости прочитал против своей фамилии цифру: пятьдесят килограммов. Съесть за три недели столько мяса — для меня это было рекордом.