ЛЮБОВЬ К ОЛЕНЕНКУ часть 2

Федя ошибся ненамного. Он вернулся к нам лишь через год и попал лечиться не на Урал, а в Крым.
А мы в тот же день кочевали. Степан с Раей перевозили вещи, а я потихоньку гнал по их следу табун. Телят было еще немного, так что переход оказался не таким уж трудным. Важенок, отелившихся накануне, мы оставили пока на старом месте, чтобы подросли их оленята. Постепенно табун растянулся длинной лентой по проложенной ездовыми оленями дороге. Я то вел своих ездовых в поводу, то садился на нарту. Когда мне надоедало повторять протяжный гонный крик: «Э-хей, э-хей-хей, о-го, о-го-го», я начинал кричать: «Давай, давай, ходи, ходи, там впереди хо-ро-шо, о-го». Наверное, вот также рождается у северных людей привычка петь песни о том, что видишь, о чем думаешь.
На новом месте жизнь снова потекла своим чередом. Степан с Ваямом дежурили ночью и по очереди опекали меня днем. Рая варила нам еду и сушила одежду. Кроме того, она начала шить летние плекты (летняя обувь из продымленной оленьей замши), а это была долгая и нелегкая работа. Ненак крутилась возле матери. Старшие дети Степана и Раи учились в школе-интернате в Хаилино, а младшую они растили сами. Ребенок радовал не только родителей, но и всем нам было как-то приятнее возвращаться домой, зная, что встретим там веселую, приветливую девочку.
В теплый солнечный день я взял маленькую Ненак с собой на дежурство. Посадил сзади на нарту и привез в стадо.
— А я что буду делать?
— Что все пастухи. Смотреть за телятами, чтобы никто из них не умер.
Я пошел краем стада проверить, все ли в порядке. Через несколько минут обернулся — Ненак ковыляла далеко позади. Снег был слишком глубок для нее. Я вернулся обратно:
— Не ходи за мной. Смотри за каким-нибудь одним
теленком.
Осмотревшись вокруг, я подвел Ненак поближе к одной из только что отелившихся оленух. Через час, когда, обойдя весь табун, широко разошедшийся по склону горы, я вернулся, Ненак была на прежнем месте и внимательно наблюдала за новорожденным. Я лег рядом на снег, подставил лицо теплому солнцу, закрыл глаза. Вдруг Ненак зашептала:
— Встает, встает! — Она положила мне руку на грудь, чтобы я не шевелился и не пугал олененка. И вдруг закричала: — Упал, упал! — Пока я очнулся от сна, Ненак уже была возле теленка, удерживая его на ногах. Испуганная мать мчалась прочь от нее.

— Оставь его. Оленят нельзя трогать, а то мать
бросит.
— Но он же ушибся.
— Ничего. Главное, чтобы не было на нем чужого запаха. Отпусти скорее.
Я увел Ненак в сторону и подождал, пока важенка, испуганно хоркая, вернулась к сыну.
Теленок пытался встать. Задние ноги были у него посильнее, он вставал на них, а передние подгибались, и теленок тыкался мордочкой в снег. Однако он снова и снова повторял попытки. Минут через двадцать он научился стоять на коленках.
Я ушел в обход стада и вернулся часа через полтора. К этому времени теленку уже было от роду часа четыре. Он деловито бродил вокруг матери на коленках, но совсем встать не мог, сейчас же падал.
Метрах в трех от места, где он лежал с матерью, начинался крутой склон. Ползая возле матери, теленок оказался у края. Мне не хотелось лишний раз беспокоить мать, и я не велел Ненак оттаскивать теленка в сторону. Вдруг он в очередной раз попытался встать, упал в сторону склона и покатился вниз. Ненак бросилась за ним. В своих меховых штанах она съехала, как на санках. Внизу моментально вскочила на ноги, ожидая теленка. Он в последний раз кувыркнулся, попытался встать, увидел перед собой Ненак и так громко крикнул «а!», словно она собиралась его съесть. Потом бросился от нее по склону вверх, к матери.
— Смотри, уже бегает,— кричала мне снизу Ненак,— совсем хорошо бегает. Как олень.
Наблюдать за телятами так понравилось Ненак, что она стала в каждый теплый день проситься взять ее в табун. Здесь она выбирала себе одного из малышей и целый день наблюдала и заботилась о нем. Впрочем, были дни, когда табун пасся прямо вокруг палатки, и Ненак могла водить дружбу с оленятами, не уходя от дома. Удивительно, что оленята как будто принимали ее «в свою компанию». Я не раз наблюдал, как она бегала с ними наперегонки, как оленята заигрывают с ней точь-в-точь как с товарищами: несколько секунд набычившись смотрят, потом делают внезапный прыжок в сторону, взбрыкивают и поднимаются на задние ножки — словно атакуют, а потом бросаются наутек.
Когда олени были «дома», нужно было держать ухо востро, чтобы они чего-нибудь не изжевали. Недостаток соли в зимнем корме, видимо, настолько истощил запасы ее в организме оленей, что они готовы были съесть все, что только могло им помочь,— кости, рога, угольки от костра, одежду и продукты пастухов. Проводившаяся нами подкормка солью, конечно, не могла устранить солевое голодание. Осмелев, олени становились назойливыми, отбегали недалеко, когда их прогоняли, и вскоре снова возвращались. Находились и такие, что повадились вылизывать кастрюли и котел, заглядывали в палатку, норовя утащить что-нибудь и отсюда. Из-за таких вот нахалов у нас произошла удивительная история, о которой впоследствии было напечатано в районной газете.
Один из ее корреспондентов — Уразов (кстати сказать, мой хороший друг) заехал к нам по пути из Верхних Пахачей. Конечно, для того чтобы написать очерк об отельной кампании в совхозах района, можно было бы и не забираться так далеко. Но ему хотелось как можно «глубже вдохнуть» в себя пастушескую жизнь. Встретиться с товарищем было для меня большой радостью. После чаепития я повел его в табун. Показывал так, словно знал оленей уже десяток лет. Впрочем, за две недели я и впрямь как-то сроднился с этим стадом, многих оленей уже знал в «лицо». Вечером мы устроили небольшой пир и спать улеглись уже глубокой ночью. В маленькой брезентовой палатке было тесновато. Все легли вдоль палатки, ногами ко входу. С того края, где у входа стояла печка, легли как обычно, Рая и Ненак, рядом с ними — Степан, дальше Уразов и его проводник и, наконец, я в своем любимом правом углу. Я ценил это место, потому что клал у края палатки, чтобы никто не наступил, свои фото- и киноаппараты, аптечку и другие хрупкие вещи.
Среди ночи всех нас разбудила яростная ругань Уразова. Рая зажгла свет, и мы в недоумении глядели друг на друга и на Уразова. Когда же выяснилось, что произошло, мы стали смеяться так, как, наверное, не смеются даже в цирке.
Среди ночи Уразову захотелось прогуляться. Осторожно, чтобы никого не разбудить, пятясь задом, он выполз из палатки и спустился по крутому спуску вниз к ручью. Было темно, к тому же он довольно быстро промерз и потому забирался в палатку уже гораздо более решительно, чем уходил. У печки он загремел посудой. Проснулась Рая. Ей показалось, что это олень пытается промышлять в палатке что-нибудь съестное. Не открывая глаз и не поднимаясь, она высвободила ногу из-под одеяла и толкнула прохвоста пяткой, как это не раз делала раньше. Уразов в этот момент как раз пытался забраться в палатку. Мощный удар в лоб заставил его скатиться к ручью. Здесь он немного пришел в себя, приободрился и сделал вторую попытку. На этот раз он пытался проникнуть в палатку более осторожно, но и Рая уже не дремала. Рев журналиста, получившего вторую затрещину, и разбудил всех нас. Утром эту ночную историю рассказывали все в новых вариантах. Шуткам не было конца.
Замены Феде еще не было, и мне пришлось остаться у Степана, хотя следовало навестить соседние бригады — узнать, все ли там в порядке. В эти дни на мое попечение поступил Хоя. Он родился в рубашке из белой прозрачной кожицы. Она трепетала у олененка на спине. Вдруг подул ветер, что-то тихо зашипело, и на глазах важенки начал надуваться шар. Важенка бросилась бежать, оставив и стадо и маленького Хою. Мы целый день ее искали. А Хоя черным комочком с белым пятнышком на лбу тихо лежал под кустом. К вечеру Степан все же пригнал важенку в табун, и мы поймали ее арканом. Я разрезал на Хое ножом рубашку и подтолкнул его к матери. Горбатым паучком на подгибающихся ножках он побрел к ней, бесстрашно ткнулся мордочкой в ноги матери, а она испуганно отступила. Тусклые глаза олененка потеряли мать, и нам пришлось снова его подтолкнуть поближе. Важенка выставила навстречу ему рога — она не хотела его принимать. Тогда мы нашли место, где снегу было поменьше, где важенка могла кормиться, и тут же ее привязали. Потом подбросили Хою. Снова он на дрожащих ножках бродил возле нее, а мать то и дело била его копытом, отбрасывала рогами.
— Она убьет его. Нужно связать ей ноги,— сказал я Степану.
— Жалко аркан, но придется,— ответил он.— Держи ее, я попробую.
Было уже темно, где-то в стороне свистел Ваям, а мы все возились с белолобым теленком и его матерью. Степан тихо говорил важенке:
— Попробуй только не возьми. Убью, правда, убью. Этой же осенью сдам в магазин, на консервы пойдешь.
Важенка не понимала его, билась, рвалась у меня из рук до тех пор, пока не лишилась сил.
Степан во всем отличался редкой настойчивостью. Так и начав уговаривать, он долго не сдавался.
— Дура. Ведь тебе же станет лучше. Будешь водить своего теленочка, будешь настоящей важенкой.
Однако кроме слов он использовал и старинный народный прием вязки недобрых матерей. Он связал ноги попарно, потом натянул среднюю связку, а от нее протянул ремень к кусту. Оленуха не могла ударить малыша, но была способна ходить мелкими шажками. Важно было, чтобы она стояла, потому что только при такой позе матери оленята могут сосать молоко. У лежащей важенки им не удается найти вымя. Все врожденные реакции олененка рассчитаны на позу стоящей важенки. Когда мы уходили, Хоя побежал следом. Он еще плохо отличал человека от оленя. Я несколько раз поворачивал его головой к матери, потом, уже рассердившись, отбросил к ней. У большой куртины кустов я отыскал свою нарту, запряг ездовых оленей и поехал вниз к палатке.
Рая молча, но с обычной своей милой улыбкой поставила передо мной кружку с чаем, положила галеты и сахар. Немного отогревшись, я переоделся и завалился в свой угол спать. Ночью часа в два я проснулся от шума. Ветер повалил печную трубу. Полотнище палатки гудело, выгнувшись под напором ветра. Я вылез из палатки и поставил трубу на место. Кажется, пурга разыгрывалась всерьез. Я вернулся в палатку и начал одеваться. Ехать в табун было трудно, я почти не следил за дорогой, олени сами тянули меня знакомым путем к табуну.
Табуна на месте не оказалось. Ночные дежурные, наверное, согнали оленей вниз в распадок, где ветер был слабее. Я хотел найти Хою с матерью, и, побродив с полчаса по склону, мне удалось это сделать. Прежде всего я накормил малыша. Мать по-прежнему дичилась, и ее пришлось повалить. Хоя смешно чавкал, то и дело терял сосок, и мне пришлось снова и снова тыкать его мордочкой в вымя. Дальше надо было как-то перевести их пониже по склону, там, где не так сильно дул ветер. Вначале важенка шла довольно охотно, потом заупрямилась, и мне ничего не оставалось, как оставить ее в покое. Все же новое место было лучше старого. Когда я вернулся за Хоей, он лежал свернувшись клубочком, почти занесенный снегом. Я притащил его волоком к матери и здесь оставил.