3 Весна в белой пустыне (3)
Каждый день мне удавалось проследить за первыми часами жизни одного-двух ягнят. Вскоре я уже знал доподлинно все их приемы и уловки. Как выяснилось, трех врожденных навыков вполне хватало для того, чтобы научиться быстро отыскивать сосок. От малыша требовались лишь настойчивость и память. Оказавшись однажды под матерью, он поднимал голову вверх, тыкался в густую шерсть матери, сосал ее. Горячее, почти без шерсти вымя привлекало ягненка, он двигал мордочкой с удвоенной энергией, хватая губами кожу на вымени, пока, наконец, сосок не оказывался у голодного малыша во рту. Ноги еще плохо держали его, и, случалось, покачнувшись, ягненок выпускал сосок, однако тут же находил его вновь. Он сосал минуты две и сильно уставал, видно было, как дрожали его ножки. Потеряв сосок, он теперь находил его все быстрее, потому что помнил, как двигать мордочкой от груди матери к животу.
После десятиминутного отдыха ягненок вставал, подходил к матери и, оказавшись у нее под грудью, уверенно продвигался к брюху, быстро отыскивал сосок. Еще позже он запоминал дорожку от шеи матери мимо груди к ее животу. Его немного подводила жадность. Он слишком торопился, потому никак не мог запомнить, что не следует засовывать голову глубоко в пах матери. Вымя ее, полное молока, набухло, оттопырилось в сторону, и сосок надо было искать, забравшись не слишком далеко под мать.
Учеба ягнят шла одним и тем же порядком, и я так изучил его, что сразу вмешался, когда один ягненок что-то слишком часто переходил от живота матери к ее шее и обратно. Как видно, он не получал молока, и поэтому вымя матери не становилось для него желанной целью. Несложный механизм научения давал осечку. Я поймал овцу, повалил ее, нажал на соски. Вместо молока выступила кровь. Я позвал Манты. Вместе мы, насколько могли, выдоили окаменевшее вымя. Заботу о ягненке пришлось взять на себя. Поймали ближайшую овцу, повалили и накормили голодного малыша. Так у меня появился подопечный. Я быстро убедился в правоте чабанов, рассказывавших, что таких ягнят не так уж сложно сохранить. Каждые три-четыре часа я находил ягненка, помеченного ошейником из белой ленточки, ловил ближайшую овцу и давал ему подкрепиться. На третий или четвертый день мы вернули ягненка к его матери, она легко приняла его. Вообще была на редкость заботлива, вновь и вновь вылизывала жирную, свисавшую гузку ягненка, из которой лихо изогнутым крючком высовывался недлинный хвостик. У ягнят каракульских овец очень смешные гузки, они слегка трясутся, когда ягненок бежит. У моего ягненка была еще на редкость красивая серая каракулевая шкурка. Туго завитые воланы волос причудливым рисунком покрывали его тельце.
Между тем в отаре стали появляться брошенные матерями ягнята. Мурад, как обычно, улыбаясь, говорил мне удивленно: «Еще етимек (сирота) есть». Однако матери брошенных ягнят вовсе не потеряли материнского влечения. В тревоге они бегали взад-вперед, обнюхивая всех малышей подряд. Поймав такую овцу, мы убеждались, что вымя ее полно молока. Но почему-то она не узнавала своего малыша. Вновь и вновь она возвращалась к нему, видно, голос и облик его были ей знакомы. Но, обнюхав, овца резко пятилась, била ягненка лбом, убегала.
Мурад, запыхавшийся после погони за очередной неразумной мамашей, вытирая пот со лба ладонью, объяснял мне: «Видишь, пахнет плохо, плохо пахнет, поэтому бросил». Дни стояли не по-весеннему жаркие, и всякие лишние заботы отнюдь не радовали нас. Как я убедился, и чабаны нелегко приспосабливались к неурочной жаре. Однако они не одобрили, когда я вздумал ходить в трусах, загорать. Мурад не снимал старенького костюма, когда-то черного, но теперь ставшего то ли серым, то ли рыжим. Манты же предпочитал настоящий чабанский наряд: черную огромную папаху, халат, домодельные брюки — огромные в сидении и собранные складочками на щиколотках, кожаные обутки.
Как я уже знал, никто из чабанов не ходил за отарой с детства. Мурад пришел в пустыню после армии и работы на стройке, Манты пятнадцать лет проработал под землей шахтером. Оба вернулись в свое родное село и не собирались бросать новую профессию, тем более уже добились успеха, были в совхозе на лучшем счету. Недаром московскую «экспедицию» направили именно к ним. Но характеры моих товарищей были совсем непохожи. Мурад и в одежде, и в разговоре не важничал, много смеялся. А Манты все помалкивал, необдуманных слов не говорил, размышляя, любил пощипать пальцами редкие усы, росшие лишь в уголках рта. И наряд Манты был подчеркнуто традиционным, словно он всю жизнь работал чабаном.
Мне жилось у Манты неплохо. Кочевой, бездомный быт уже вошел в привычку. Тем более что наше озерко еще хранило воду, и я мог иногда, набрав в кумган воды, умыться. Кого-нибудь, вероятно, смутила бы вода, которую мы пили и которой умывались. Размером наше озерко было невелико, камень запросто можно было перебросить, если хотел пугнуть овец, ушедших на другой берег. В самом глубоком месте вода едва доходила до пояса, так что отара во время водопоя забиралась в озеро, почти закрывая коричневое зеркало. Конечно, овцы не понимали, чего не следует в воде делать. А мы черпали эту воду в кумганы и котелки, использовали для чая, варили суп. Правда, чабаны никогда не пили сырой воды.
