9 глава Месяц жеребенка (Казахстан) (1)

Вагон прямого сообщения прибыл в Аркалык днем. Светило солнце, кого-то встречали, из репродукторов звучал марш. Вокзал еще строился, и люди у вагона стояли выше чем по щиколотку в красной жиже. Надо было доставать из рюкзака сапоги. Начиналась новая жизнь.
Аркалык оказался небольшим, совсем новым городом. Пока я разыскивал гостиницу, управление сельского хозяйства, несколько раз из-за современных высоких зданий мне открывалась степь, уже начинающая зеленеть. И оттого, что степь была рядом, мне казалось, что близки и табуны лошадей, и товарищи-табунщики, с которыми я расстался зимой. Уже скоро начнется иная, чем в городе, жизнь.
На конный завод улетал вертолет и по указанию начальника управления сельского хозяйства прихватил меня с собой. В степи еще не кончилась распутица, саи были полны водой. Иного пути в табун, кроме как по воздуху, не было.
Несколько часов мы провели в Сарытургае. Директор конезавода принял меня как старого знакомого. А потом я оказался на зимовке Амангельды. Где-то поблизости держал табун Токай.
Еще день я слонялся в окрестностях зимовки, ожидая приезда кого-нибудь из табунщиков. Несколько часов наблюдал за отарой молодых барашков, проведших здесь зиму. Они вели себя неспокойно, широко разбредались по степи. Чабан был рад моей помощи. После суровой многоснежной зимы весна запоздала, трава еще тольо тронулась в рост, была слишком коротка даже для гонких овечьих губ.
— Такая трава, как отрава, овцы совсем худые стали,— жаловался Марвахат.
Животные уже не хотели есть сухую прошлогоднюю раву, собирали зеленые стебельки, а ими пока было не прокормиться. Несколько баранов уже погибло. Надо бы оставить отару в загоне, подержать на сене, пока не отрастет в степи трава. Но долгая зимовка прикончила все припасы.
Несколько раз мы собирали отару покучнее, потом она снова разбредалась, расходилась дугой. Я смотрел на возникавшие на глазах дуги с чувством торжества. Оказывается, это так прекрасно, понимать, как идет жизнь, проникнуть во внутреннюю гармонию, казалось бы, такой хаотичной жизни стада.
Никто из табунщиков не приезжал, и Марвахат взялся меня проводить. Пасти отару он попросил жену. На рассвете мы оседлали коней и тронулись в путь. Большую часть вещей, в том числе кино- и фотоаппараты, я оставил на зимовке. Боялся подмочить при неизбежных переправах через саи.
Первую ванну пришлось принять уже через несколько километров. Сай был неширок, глубокого места всего-то метров пять, однако миновать их было нельзя. Тут Марвахат удивил меня ловкостью. Едва вода стала подступать под седло, он, не останавливая коня, вскарабкался повыше и глубокое место пересек, стоя на седле. Мне такой номер был не под силу. Оставалось лишь покориться неприятному, ощущая, как влажный холодок подымается под брюками все выше и выше.
Марвахат примерно знал, где находился табун. Важно было лишь попасть в места его обитания. Потом мы дали своим коням волю, и они, поднимая голову, словно спрашивали у ветра, довольно скоро нашли табун.
Нас ожидало еще небольшое приключение. Откуда-то сбоку, с вершины холма — наверное, это был его сторожевой пост — примчался жеребец. Он несся к нам красивый, как на картине,— распустив по ветру хвост, трепещущей гривой. Однако, приблизившись, он сбавил ход и пошел тем характерным ходом, каким демонстрируют себя жеребцы перед боем: высоко поднимая юги, приподняв хвост и выгнув дугой шею. Обойдя нас вокруг, он как бы поставил точку первого акта представления: встал как вкопанный, все в той же напряженной позе, потом несколько секунд рыл землю копытом и устремился в атаку.
Подо мной был молодой жеребчик — собственность Марвахата. Хозяин пастбища, судя по оскаленным зубам и прижатым ушам, собрался его укусить: он был уже в нескольких метрах. Я приготовил плеть. И вдруг жеребец развернулся тылом и, высоко поддав вверх задом, лягнул нас. Одно из копыт попало мне по колену. Удар пришелся вскользь, и брюки смягчили удар, а все же колено сразу онемело. Марвахат тотчас повернул коня мне на помощь, я тоже закричал: то ли от неожиданности, то ли стараясь напугать атакующего.
Но он не оставлял нас в покое, снова и снова сближался и, развернувшись с ходу, бил ногами. Мне ничего не оставалось, как разворачивать своего жеребчика задом. Он тоже пробовал отлягиваться, конечно, безуспешно.
Очень медленно, то и дело совершая круги, мы продвигались к озерку, у которого табунщики, по мнению Марвахата, разбили свой табор. Вдруг у какой-то не видимой нами черты жеребец оставил нас в покое.
Мы заметили человека, лишь подъехав к самому лагерю. Он спал, завернувшись в овечью шубу. Видно, дежурил ночью и теперь отдыхал. Как обычно на пастушеских стоянках, вокруг в беспорядке валялись вещи. Привычка к простору сказывается и в этом. Над вырытой в земле ямой на нивесть откуда взявшейся в степи железяке стоял казан и два чайника. Рядом, сложенные горкой, лежали куски кизяка. Мы не стали будить табунщика. Подобрали валявшиеся среди вещей путы и, стреножив коней, пустили их пастись. Потом Марвахат развел под казаном костер из собранных табунщиком веток, положил в него несколько кусков кизяка. Потянуло дымком, и, может быть, поэтому табунщик проснулся. Это был Тулибек.
Токай с Жылкыбаем прискакали только к вечеру, пригнали трех кобыл. Токай был все такой же: радушный, неунывающий и насмешливый. Здороваясь, он не забыл пошутить:
— Тебя, наверное, жена не хочет любить, что ты все в степь бежишь. У нас в бригаде только такие люди. Я старый, у Жылкыбая только что сын родился, Тулибек пьет слишком много, а Шокор совсем не пьет, о жене не думает, только богу молится.
Мы снова окружили казан, выудили по куску конины. С трудом дождавшись, пока товарищи утолят первый голод, я принялся расспрашивать Токая: где был, что делал. Как всегда полушутя, он рассказывал:
— Ходили с Жылкыбаем забирать наших кобыл. Второй раз убегают туда, где родились. Ночью лошадь стоит, спит, снится ей родина, просыпается и сразу туда идет, быстро-быстро идет, даже бегом где-то, ни разу не остановится травы ущипнуть. Потом мы за ней двадцать пять километров едем. Надо ее замуж отдать, тогда не убежит.
— Ну и что же, сейчас самое время. Разве в табуне мало жеребцов?
— А! — горестно махнул Токай.— Мы им самого красивого нашли. Цвет, не знаю как по-русски назвать, ноги длинные, грудь глубокая, голова красивая, вырос в конюшне, ел — чего только хотел. Не нравится кобылам, не любят его. — Токай засмеялся и пояснил: — Ругаться не умеет. Какой жеребец, если не сердитый, не укусит, не ударит?! Никакой кобыле такой не нравится. Опять убегут.
Передохнув, Токай с Жылкыбаем стали собираться на дежурство. Весной табунщикам не до сна. Табун уже разбился на косяки, которые ревнивые косячные жеребцы широко развели по степи. Между тем уже появились первые жеребята. Табунщикам приходилось быть начеку: здоров ли малыш, есть ли молоко у матери, заботится ли она о новорожденном?
Я отправился вместе с табунщиками. Токай помог мне заседлать одну из кобылиц-беглянок. Он сказал, что она уже ходила в былые времена под седлом. Помогая, он, хитровато щурясь, объяснял мне:
— По нашему обычаю молодому парню дают жеребца, мужчине —коня, женщине — кобылу, потому что кобыла мягко ходит, не беспокоит. Тебе даем кобылу.
Я посмеялся вместе с ним, однако садился в седло с опаской, и не зря. Отвыкшая от наездника лошадь тотчас сделала прыжок вперед, потом свечку, потянутая уздой вниз опустилась, и тут же Токай огрел ее плетью по заду, заставив прыгнуть вперед. Я тоже уже пришел в себя, хорошенько деранул каблуками сапог ее шелковистые бока. И кобылица, уже не взбрыкивая, мягким галопом понесла меня по степи. Через несколько минут я сбавил ход, сделал круг, дожидаясь, пока Токай и Жылкыбай, подгонявшие кобылиц-беглянок, поравняются со мной.
Объезжая табун вместе с Токаем, я старался узнать «в лицо» лошадей, за которыми наблюдал зимой, и с огорчением убеждался, что все позабыл. Помнил лишь самых приметных. Старый косячник с рваным шрамом на бедре сам вышел нам навстречу, видно, разведать, что за люди, что за лошади.
— Почему ему не отдашь этих кобыл? — спросил я у Токая.
— Не возьмет, не хочет,— сквозь зубы отвечал мне старый табунщик. Он уже «заправил» рот порцией наса.— У него свои лошади есть. Разве не знаешь, что лошади, как люди, вместе много лет живут, с другими не сходятся.
— Смотря какие люди,— пошутил я.
— Это верно,— откликнулся Токай.— И лошади разные есть.
До темноты мы объезжали табун, однако Токай не тревожил лошадей, оставил их пастись, где хотят. На одном из холмов Токай предложил мне отдохнуть.
— Лошадь пусти,— сказал он мне.— Утром другую поймаем.
Он угнал кобылу куда-то за увал, туда, где свистел Жылкыбай. Подстелив под себя потники, подложив под голову седло, укрывшись телогрейкой, я уснул. Так счастливо закончился мой первый весенний день в табуне.
Число жеребят в табуне быстро нарастало, а я все никак не мог подкараулить рождение малыша. Косяки держались поодаль друг от друга, и, объезжая их, я встречал лишь уже окрепших жеребят. Они развивались очень быстро. По словам табунщиков, через час уже умели сосать, следовать за матерью.
Впрочем, своих матерей они знали еще не очень хорошо. Случалось, шли за мной когда я, с опаской отогнав мать, подходил к жеребенку поближе. Прижав уши, то и дело наклоняя голову к земле, кобыла следила за мной, вдруг подбегала и, мгновенно развернувшись, норовила лягнуть.
Один жеребенок совсем растерялся, то делал шаг к матери, то ко мне, не зная, кого предпочесть. Но стоило матери тихо и нежно позвать: «М-м-м»,— как малыш пошел за ней.
После трудной зимовки лошади сильно исхудали, часто жеребились неудачно, малыши рождались мертвыми или гибли, прожив всего несколько дней. Погибших жеребят табунщики почти всегда находили по глухому карканью воронов. Впрочем, матери их, как правило, это были молодые кобылицы, боялись остаться в одиночестве, теребились в гуще косяка. Старые кобылы уходили за два-три километра в сторону от табуна.
Забравшись на вершину холма, я отпускал коня пастись и подолгу осматривал степь в бинокль. Нет-нет да и замечал одиноко пасшуюся лошадь. В стороне обязательно находился косяк, а жеребец курсировал между кобылицей и остальными лошадьми. Косячники, как видно, охраняли свою подругу. По крайней мере они встречали меня с подозрением, кружили рядом, ржали, предупреждали то ли меня, то ли мать с новорожденным. Кобыла не подпускала косячного жеребца к малышу, сердилась, угрожала. Да и он вел себя неуверенно, забегал с подветренной стороны, видно, стараясь причуять жеребенка, познакомиться с ним.
В косяке племенного жеребца тоже появились первые жеребята. Но он плохо обращался с ними. Точнее, он старался, да не умел с ними обращаться. Видно, его очень беспокоило желание кобылы несколько дней жить отделыю от косяка. Он старался заставить ее ходить со всеми, подталкивая, кусал, бил. А жеребенка, еще созвем слабого, он пытался подтащить поближе к косяку, ухватив зубами за холку.
С огорчением показывая мне глубокие прокусы на холках обоих родившихся в косяке жеребят, Токай говорил мне:
— Видишь, не умеет. Когда сам был маленький, с другими не дрался, учиться не мог. Теперь не умеет хорошо взять, только портит.— Действительно, в косяках других жеребцов холки у жеребят были целы. Отцы если и брали их зубами, то нежно, умело.
Мы по-прежнему жили в степи, используя вместо крыши кусок брезента, укрывались им во время дождя. Впрочем, их перепадало немного. Всего один-два дня были пасмурными. Чаще дожди бывали короткими, ливневыми, а потом снова ярко светило солнце, вместе с ветерком быстро сушившее степь, наши вещи и одежду.
Гибель многих жеребят, как мне кажется, немного обескуражила табунщиков. Несколько раз я предлагал проверить, есть ли у кобыл, родивших слабых жеребят, молоко, но товарищи лишь безнадежно отмахивались. Но вскоре одна из кобылиц заболела маститом так тяжело, что, не лечи мы ее, она погибла бы. Как и в каждой бригаде, у Токая была аптечка с антибиотиками и кое-какими инструментами.
Кобыла уже плохо ходила, так что поймать ее не составило труда. Табунщики ловко повалили ее, спутав ноги, связали покрепче, чтобы не ударила, и я приступил к операции. Вымя страшно распухло и окаменело. Пришлось сделать ряд проколов, выпустить гнойную массу. Потом я обколол вымя бициллином.
Надо было подумать и о жеребенке. Кобыла уже сутки не кормила его, требовалась другая мать. Тут Токай проявил все свое мастерство. Поймали кобылу, у которой погиб жеребенок, связали ей три ноги и соединили короткой веревкой путы на ногах с недоуздком на голове, так чтобы лошадь не могла поднять голову. Мы измазали жеребенка молоком приемной матери и повторяли эту процедуру чуть не каждый час.
Сначала невольная мачеха билась, пытаясь порвать путы, норовила ударить непрошеного сына. Время шло, однако наш опыт не удавался. Жеребенок был великоват, наверное, скрыть его собственный запах оказалось трудно. Но было в этом и хорошее. Малыш оказался достаточно крепким, чтобы выжить в такой передряге. Он настойчиво пытался примирить мачеху с собой, улучив момент, сосал.
Тогда Токай использовал еще прием: намазал кобыле глаза ее молоком и солью. «Чтобы болели глаза, ничего не видела»,— объяснил он. В общем, будущей мачехе пришлось несладко. Связанная, ослепленная, с головой, пригнутой к земле,— она почти не паслась и, видно, очень сердилась на непрошеного пасынка, старалась, как могла, его оттолкнуть.
Конечно, больше всего с этой парой возился я — был свободнее других. Наконец, мы переупрямили кобылицу. На третий день я заметил, что жеребенок сосет ее, уже не встречая сопротивления. Токай согласился, что путы можно ослабить, однако снять их совсем не решился. Еще два дня мы приучали мать и приемыша друг к другу, а потом отпустили. И по тому как встревоженно она заржала, торопя жеребенка последовать за собой, мы поняли, что победили.
Дни стояли уже довольно жаркие, и косяки ежедневно отправлялись на водопой. Они шли к воде так же осторожно, как это делают дикие лошади в Монголии. На моих глазах косячные жеребцы, оставив косяк чуть поодаль, с топотом неслись по берегу озера, на мгновение замирали, прислушиваясь, втягивая ноздрями воздух. Окончив разведку, они возвращались к косяку и вели его на водопой. Случалось, они сильно били непослушных молодых жеребчиков, норовивших самостоятельно уйти к воде.
Здесь у озера то и дело завязывались поединки жеребцов. В природе ведь никогда не скапливается в одном месте так много косяков. Лишь однажды поединок перешел в кровавый бой, заставивший в конце концов вмешаться табунщиков. К тому времени я уже знал более или менее всех косячных жеребцов, да это и не удивительно. Они первыми встречали меня, стоило приблизиться к косяку, ревниво крутились неподалеку, пока я работал, и потом провожали.
Молодые жеребцы трех-четырех лет, а с ними и двухлетки-кобылы держались особняком, несколькими группами. Между ними велись нескончаемые сражения — игры, так что неопытный человек мог бы решить, что именно здесь и решаются проблемы доминирования и любви. Я замечал, что несколько самых старых косячных жеребцов имели как бы адъютантов — трех-четырехлетних жеребчиков, к которым относились терпимо и заботливо. Этим адъютантам жилось неплохо еще и потому, что у каждого была своя опекунша — одна из старых кобылиц, из тех, которые соединились с косячным жеребцом много лет назад, успели вырастить уже целый клан потомков — дочерей и внучек. Адъютант вел себя с вожаком вежливо: поджав хвост, вытянув шею и направив вперед, по-ослиному уши, он покорно позволял себя обнюхать, а потом ласково касался седоватого косячника губами, словно успокаивал, подтверждал свою благонамеренность.
Иное дело со старой кобылицей. Тут молодой жеребец красовался, ухаживал вовсю. И кобылица тоже начинала взбрыкивать, даже ударяла иной раз неумелого жеребца, но тут же поворачивалась к нему, трогательно обнюхивала. Иней раз они по часу вылизывали друг друга.
Время от времени, заметив, что адъютант уж слишком разыгрался, косячник напоминал об иерархии. Стоило ему приблизиться, чуть приподнять голову, прижать уши, как молодой жеребец тотчас делал все, что положено лошади рангом пониже: поджимал хвост, опускал голову.
Та памятная драка и произошла между косячником и его адъютантом. Ссора началась как-то внезапно. Обычно молодые жеребцы, ненадолго забыв о своей роли, врываются в косяк и ведут себя столь же нагло, сколько беспорядочно. Попытки ухаживать за кобылами, тут же дающими новичку отпор, громкое ржание, неожиданная встреча с косячником. Сразу присмирев, но еще не потеряв веры в себя, молодой начинает с косячником более или менее длительные выяснения отношений: несколько минут взаимного обнюхивания, вскидывания головы, напряженного выстаивания нос к носу, когда каждый мускул соперников напряжен, идет борьба на выдержку, потом душераздирающий визг, соперники поднимаются на дыбы, бьют друг друга, точно боксеры. Но где уж молодому выстоять против испытанного бойца — тот и тяжелее, и помнит о своих прошлых победах. Неожиданно крутнувшись на месте, косячник страшно бьет задней ногой соперника в грудь, так что едва не сбивает с ног.
Когда седлаешь коня, гладишь его шелковистую шерсть, похлопываешь по упруго-мягкой груди, трудно даже представить, как выдерживает жеребец удары и укусы, какие кровяные желваки наливаются у него под шкурой. Впрочем, быть может, в бою они и не чувствуют боли, может быть, удары лишь увеличивают желание выстоять, не отступить.
Мы — Токай, Шокор и я — сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади, не торопясь, ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно, как на картинке, двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи и обликом, и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.
— Красавцы,— показал я на них Токаю.
— Что-то молодой замыслил,— неожиданно ответил Токай.
— Старик болеет,— сказал Шокор.
Между тем жеребцы продолжали действовать по всем правилам большого боя. Мне приходилось это видеть впервые. Чаще всего наблюдаешь отрывки сражений, они или начинаются не всерьез, или обрываются «на полуслове».
Косячник и его адъютант, как будто раньше не были знакомы, сошлись, несколько секунд стояли нос к носу, потом медленно развернувшись, каждый отложил несколько катышков навоза и, вновь повернувшись, встали, пригнув головы к земле, словно с поклоном приглашали познакомиться. Вслед за короткой паузой они действительно поменялись местами и обнюхали навоз друг друга.
Два, а может быть, и три года молодой жеребец был адъютантом старого, повсюду сопровождал, помогал управлять косяком, с разрешения старика ухаживал за его кобылами, даже пользовался его защитой, когда приходил чужак или нападали волки. И вот теперь все было забыто. Они заново представлялись друг другу перед схваткой. Так ведут себя жеребцы, когда намерены биться всерьез, до конца.
Пронзительный визг, оба поднялись свечками, скрестились в ударах передние ноги, потом жеребцы, тесня друг друга, сделали полувольт и снова сошлись в схватке. Старик то и дело разворачивался, бил задом, а молодой, не взирая на страшные удары, стремился схватить старого товарища зубами. У жеребцов страшная хватка.
Токай побежал к своему коню. Его укрючные кони, отпущенные на выпас, не уходили далеко от хозяина н не делали попыток убежать. Вскочив в седло, Токай с криком бросился к соперникам. Но, кажется, их отношения уже выяснились. Старик дважды оскальзывался, падал, молодой не уставал наседать. По шее и бедрам косячного жеребца текла кровь. Не решаясь приблизиться к сцепившимся соперникам, Токай кружил вокруг, кричал, махал плеткой, но все это было напрасно. Бой шел всерьез, и примирить жеребцов навряд ли было возможно.
Я всем сердцем сочувствовал старому жеребцу, хотя и понимал, что ему не устоять. Видимо, молодой уже чувствовал слабость вожака, раз решился на схватку.