НАЧАЛО ПУТИ часть 2

Поднялась снежная пыль, слышался мерный гул от тысяч переступающих ног, иногда прерываемый треском столкнувшихся рогов.
Пастухи, подгонявшие стадо сзади, размахивали арканами, кричали. То и дело из стада выскакивали олени и пробовали прорваться мимо людей в тундру, туда, откуда пришел табун. Тотчас же за ними устремлялись остальные олени, потом все стадо. Метров через двести — триста пастухам удавалось остановить табун, снова подогнать его к коралю. Словно завороженный, смотрел я на мятущуюся массу животных. Пока что все они были для меня одинаковы.
Тем временем бригадир Иван Петрович Долганский резко сменил тактику. Пастухи перестали кричать, давая оленям немного успокоиться. Потом Долганский один встал метрах в пятидесяти позади стада и начал, тихонько посвистывая и покрикивая, гнать оленей. Он действовал по-разному: на одних животных не обращал внимания, даже если они и отходили довольно далеко в сторону, зато на других кричал, замахивался арканом, едва они на полкорпуса высовывались из табуна. На чем основывались его действия, мне еще не было понятно, но он один сделал то, чего не удавалось десятку молодых. Табун постепенно все глубже заходил в кораль. Настал момент, когда с обеих сторон входа побежали навстречу друг другу пастухи. Олени шарахнулись было в глубь кораля. Не найдя выхода, повернули обратно, натолкнулись на густую цепочку людей. Несколько минут табун в смятении кружил на месте, потом начал успокаиваться, олени перешли на шаг.
До начала корализации я составил план сдачи оленей государству. Сейчас мы наскоро обсудили его с бригадиром. Он хотел оставить побольше быков-производителей. Много их погибло осенью во время брачных боев, когда олени сражались за главенство в стаде, когда, истощив свои силы, отставали от стада в тундре. Конечно, я во всем соглашался со старым оленеводом.
Начался лов оленей. Человек пять опытных пастухов вошли с арканами в глубь кораля, а Долганский указывал им то на одного, то на другого оленя. Бросали пастухи аркан с изумительной точностью. В такой толчее и мелькании рогов, казалось бы, ремень неминуемо должен был цеплять сразу нескольких оленей, но он, точно длинная рука пастуха, выхватывал из массы бегущих нужного. Иногда Иван Петрович пояснял мне, почему берет того или иного оленя: болеет, худой — не переживет зиму, эта важенка бросила олененка весной и т. п. Человек пять молодых пастухов брали пойманных оленей за рога, выводили их за линию оцепления и отпускали в тундру. Там олени собирались возле привязанных поодаль ездовых быков. Один из пастухов дежурил здесь и время от времени собирал стадо покучнее…
В компании с тремя пастухами-учетчиками я подсчитывал отпущенных оленей. Пока что я мог лишь вести общий счет, а пастухи отмечали отдельно телят, двухлеток самцов и самок, важенок и так далее. Не стесняясь, я то и дело спрашивал их о возрасте проносящихся мимо оленей. Хотелось как можно лучше узнать животных, научиться так же, как пастухи, с первого взгляда различать их по облику, рогам, росту.
Так прошло два часа. Постепенно сидение на месте начало надоедать. Очень хотелось попробовать самому повести оленя за рога. Некоторые быки едва не поднимали пастухов над землей, и борьба казалась мне очень заманчивой. Не выдержав, я сбросил кухлянку и, оставшись в одном свитере, пошел в кораль. Один из молодых пастухов занял мое место учетчика.
Первый олень таскал меня по загону как хотел. Уж не знаю, кто кого выводил. Временами казалось, что эти пятьдесят метров никогда не кончатся. Все же я переупрямил его. А второй, третий пошли уже легче. Оказалось, что вовсе и не нужно было стараться переупрямить оленя. Наоборот, хитрость была в том, чтобы использовать его же собственное стремление бежать от опасности. Со временем я научился схватывать оленя только за один рог, чуть повернув его голову к себе. Тогда он бежал прочь от меня и… из кораля. Оставалось лишь мчаться вслед за ним огромными прыжками.
Намучившись с оленями, я едва дождался, когда работа закончится. Часа за три мы вывели голов триста, а это было нелегко. Потом нужно было ждать, пока пастухи угонят отобранных оленей. Тогда мы просчитали оставшуюся часть. Все это заняло еще часа два, и я замерз так, что едва не стучал зубами. Хотя у меня была двойная кухлянка из черно-белых неблюев** оставшаяся в наследство от прежнего директора, мокрые рубашка и свитер, словно ледяные, прилегали к телу.
В палатке пастухи принялись переодеваться. Промокшие кухлянки, брюки, чижи (меховые чулки) они бросали, не заботясь о дальнейшей судьбе одежды. Дело женщин было просушить, починить ее. Жены двух пастухов, жившие в бригаде, занимались этим. Я тоже заменил чижи на сухие, но больше меховой одежды у меня не было. Я достал телогрейку и надел ее на голое тело, чтобы можно было просушить рубашки.
За разговорами, горячей олениной, чаем незаметно пролетел вечер. Железная печка посреди палатки накаляла воздух так, что большинство пастухов сидели по пояс голые. Меховые палатки появились в совхозе совсем недавно. Их пропагандистом на Камчатке был заслуженный зоотехник РСФСР П. Е. Миронов. Палатки сразу полюбились пастухам — просторные, с железной печкой и окнами. Они имели столько же свободного места, сколько и большая чукотская яранга, но в них было тепло и недымно.
Последующие два дня мы сортировали оставшуюся часть табуна. Потом на собрании подвели итоги. У Долганского они были очень хорошие. Каждый пастух просил слово. Некоторые говорили всего несколько фраз, но чувствовалось, что люди относятся к словам очень серьезно.
Утром все проснулись рано, часа за два до позднего осеннего рассвета. Пили чай, разговаривали, курили. Я пытался еще подремать, сильно устав накануне, но пришлось тоже прилечь у низенького столика. Наталья налила мне в кружку крепкого чая. Пастухи любили заваривать плиточный чай. Наутро с непривычки во рту было кисло от него, и лишь несколько новых глотков снимали неприятный привкус и восстанавливали бодрость.
Когда рассвело, люди уехали в табун ловить ездовых оленей. Лишь к полудню наша многочисленная компания наконец собралась. Все двигались неторопливо, занимались своими делами. Но вот один, другой стали запрягать оленей, и тотчас началась спешка. Я уже знал, что олени бывают очень неспокойны, когда хоть одна нарта тронется в путь, торопился и оттого еще сильнее путался в упряжи, пока мне не помогли. Через десяток минут все уже стояли рядом с нартами, намотав поводья на руки с элоэлями в руках.
Степан Элевье, что был первым, крикнул: «Амто?» Ему тотчас ответили: *То-гок». Степан толкнул своих оленей, а за ним вскачь, вспарывая полозьями нарт снег, пошли в тундру и остальные упряжки. Олени не слушали меня, сколько я ни натягивал поводья и ни тормозил ногами. Еще на виду палаток, там, где нарты одна за другой скатывались с берега на слабо заснежный лед реки, нужно было круто повернуть. Моя нарта ударилась о снежный заструг и перевернулась. Красный от смущения, не зная, как справиться одновременно с оленями, нартой, наползавшей на глаза шапкой, элоэлем, поводьями, я возился на злополучном повороте, пока рядом не затормозил старик Тналхут. Он взял моих оленей за повод, вывел на дорогу и, едва я сел, отпустил. Галопом моя лихая пара догнала уходивший вперед аргиш (караван оленьих нарт) и пристроилась за последней нартой. Впрочем, как и в первый раз, немного устав, олени успокоились. Потянулись нескончаемые снежные километры.
Скучать мне не приходилось. Ровных мест было немного. Чаще ехали склоном или пересекали большие и малые хребтики. Подражая товарищам, я то вскакивал с нарты и бежал рядом, облегчая оленям работу, то изо всех сил нажимал на тормоз — изогнутый железный крюк, который бороздил снег, удерживая нарту на спусках. Там, где снег был порыхлее, нужно было подгонять оленей элоэлем. Очень скоро я взмок и устал. А дороге все не было конца.
Уже в сумерках мы остановились на отдых. Снова я неумело возился с упряжью. Потом отвел оленей на вершину сопки, где ветер сдул снег, и привязал на веревку кормиться. Тем временем пастухи уже развели костер, вскипятили чай. Ели юколу (вяленая рыба). Она была по-осеннему мягка и жирна. Потом запахла поджаренная на углях рыбья шкурка.
Нужно было еще подождать, пока олени подкормятся. Сидя на снегу, пастухи курили, а я ходил вокруг, потому что мерз. Мороз все крепчал, и моя пропотевшая спина давала о себе знать. Я завидовал пастухам и клялся, что разобьюсь, но заведу одежду не хуже, чем у них. Надев на голое тело мехом внутрь кухлянку, они не боялись мороза. Влага тотчас впитывалась высоким и густым оленьим волосом. Мои же рубашки и свитера, словно панцирь, стягивали спину и грудь.
Большинство пастухов было одето только в одну, но очень толстую и пышную кухлянку из октябрьского олененка, в брюки из августовского неблюя и торбаза (меховая обувь) до колен (с чижами внутри). Поверх кухлянки у всех матерчатые камлейки (балахон с капюшоном, защищающий от ветра) самых разных цветов, но обязательно с контрастными оторочками у плеч вокруг рукавов и у подола.
Вернувшись в Хаилино, я постарался завести себе такую же одежду, но, увы, опоздал. К декабрю наряд пастухов изменился. На тело стали надевать тонкую неблюевую рубашку мехом внутрь, а поверх нее вторую — мехом наружу. Вместо тонких брюк все оделись в толстые, из октябрьского олененка, штаны, а некоторые сверху надевали еще вторые, потоньше, мехом наружу, обычно белые или пестрые. Торбаза теперь стали носить короткие — чуть выше щиколоток, чтобы легче было менять отпотевшие чижи. Сменились и шапки — вместо легкого, мехом внутрь, хорошо дубленого, не боящегося сырых осенних пург малахая двойные пыжиковые с богатой оторочкой из выдр и росомах.
Но и это был лишь временный наряд. Мне пришлось обзаводиться одеждой для ранней весны, когда на реках появляется наледь, а яркое солнце быстро жжет мех; для поздней весны, когда кругом разлив; для жаркого лета и для сентября, когда сутками не возвращаешься к палатке, собирая разошедшееся стадо; для осени — еще бесснежной, но уже с заморозками. В каждый сезон нужна была особая одежда. Народная культура здесь достигла высокого совершенства. И через год я уже не удивлялся, когда одним из главных достоинств невесты пастухи называли умение шить одежду. В самом деле, без одежды мужчины не могли бы работать в стаде. По той же причине они нисколько не сомневались в равенстве своего труда и женского. Без того и без другого в тундре не выживешь.
Пастухи были одеты не только по сезону, но и очень нарядно. Кухлянки, шапки, рукавицы, брюки, торбаза — все было расшито бисером, увешано кистями и кисточками из крашеной нерпичьей шерсти, бусами и медными побрякушками. Это было и экзотично, и красиво. Мне хотелось быть таким же красивым и ловким. Представления коряков, чукчей и эвенов о том, кто выглядит молодцевато, браво, полностью совпадали с нашими. Кроме нескольких стариков, нарочито сохранявших неторопливость, благодушие и в тон одетых в широкие, теплые уютные одежды, пастухи были в коротеньких кухлянках, туго схваченных на поясе одним, а то и двумя поясами. Брюки, торбаза сшиты в обтяжку, так, чтобы не стеснять людей при ходьбе по рыхлому снегу. И кисточки, вившиеся по ветру, искрившиеся бусы и бисер лишь подчеркивали их гибкость и стремительность движений.
Со временем, подружившись с несколькими искусными мастерицами, я обзавелся одеждой «не хуже, чем у людей». Из Москвы родные и знакомые посылали мне бусы и бисер. На время я стал одним из крупных потребителей бисерной промышленности. Впрочем, московские знакомые жаловались, что найти что-то похожее на присланные мной образцы в Москве нелегко. Требования к украшениям на Камчатке были очень высокие. Бусы, кованые украшения из меди передавались из поколения в поколение.
В первые дни работы в табунах, пережидая в палатке пургу, когда все маются от безделья, я не раз внимательно рассматривал украшения на одежде окружавших меня людей, их пояса с медными пуговицами, наборы ножичков на поясе (большой — для рубки рогов, дров, убоя оленей; средний — для резки мяса во время еды, починки упряжи; совсем маленький — для сверления дырочек в дереве, починки нарты), кожаные мешочки для спичек, табака, точильного камешка. У каждого пастуха сзади висела медная трубочка на кожаном ремешке. В ремешок были воткнуты граненые иглы и уложены жилки для починки одежды. Некоторые щеголи носили на поясе еще и щипчики для выщипывания бороды и усов, для доставания соринок из глаз (ломкая оленья шерсть часто засоряет глаза).
Впрочем, мой интерес никому не казался нескромным. Это было обычным делом — рассматривать вещи друг друга, потому что все они были самодельными и у каждого хоть немного отличались. Точно так же общий интерес вызывали часы. То и дело ими менялись. Иной раз они снова возвращались к первоначальному владельцу. Одни такие часы — «Маяк», обойдя по совхозу всех, снова вернулись ко мне и служат до сих пор.

====================================
** Шкурка олененка от рождения до двухнедельного возраста называется «пыжик», от двух до шести недель — «пентюх». В июле — августе шкурки оленят (в это время им два-три месяца от роду) имеют ровный, густой короткий волос и называются «неблюй». К ноябрю волос достигает максимальной длины и густоты. В дальнейшем у оленей отличается лишь зимний и летний наряд. Летний — с очень коротким, негустым волосом.