НАЧАЛО ПУТИ часть 3
За месяц корализации дважды задувала большая пурга. По три дня палатка содрогалась от порывов ветра. Снаружи входили обсыпанные снегом люди, протягивали руки к печке, потом начинали выбивать из одежды снег. Раз в день несколько пастухов уезжали сквозь пургу в табун и привозили оттуда молодого олешка. Здесь же в палатке его разделывали. Вновь закипал огромный котел с мясом.
Основным занятием большой компании пастухов в это время были разные поделки. Почти у каждого среди вещей на нарте имелись куски моржового бивня или особо прочные куски рога, срезанные осенью у быков, куски изогнутой березы, рога снежных баранов. Хозяева — пастухи той бригады, где нас застала пурга,— втаскивали в палатку целые ворохи стволиков берез, расколотых на длинные бруски. Из них очень острыми ножичками выстругивались элоэли. При конечной отделке под рукой мастера вились уже не стружки, а деревянные нити. Хлысты с карандаш толщиной можно было согнуть в кольцо. Из-за частых обломов приходилось возить с собой запасные элоэли, так что потребность в них всегда была велика.
Из бараньего рога делали круглые бобышки, надевавшиеся на толстый конец элоэля, чтобы перенести сюда центр тяжести. Из моржового бивня вырубали изящные гуськи, которые надевались на тонкий конец элоэля. Его острый конец поторапливает оленей в пути. Из рога и кости вытачивали мелкие детали для оленьей упряжи, в которых я тогда еще не слишком хорошо разбирался. Изогнутые стволики берез нужны были для изготовления копыльев от нарт (дугообразные стойки, на которых держится сиденье нарты).
Каждая такая поделка доводилась до блеска и изящества. Ее вертело множество рук, так что каждый старался не подкачать. Конечно, сравниться со стариками в мастерстве молодежь не могла, однако ребята пытались. Заразился этим увлечением и я. Митрай, старый пастух, подарил мне маленький, почти трехгранный ножичек. Кусочки кости и рога были в изобилии. Скоро стало привычкой каждую свободную минуту не торопясь скоблить какой-нибудь «огрызочек», пытаясь превратить его в полезную вещь. Находя на пастбище деревянные или костяные стружки, я легко представлял себе, как сидел здесь пастух, поглядывая на стадо, и по привычке скоблил и скоблил ножичком кусок рога или дерева.
При встрече на дороге обрадованные люди иной раз обменивались ножами, элоэлями, шапками. В них словно отражалась часть жизни, мастерства людей. Случалось, пастухи показывали мне красивую вещицу, сделанную за пятьсот километров отсюда и подаренную при встрече. И в тяжелую минуту, когда хоронили товарища, пастухи бросали в погребальный костер свой лучший нож, копье, табакерку, словно отдавая другу в последнюю дорогу кусок самого себя.
Излюбленной поделкой были выбивалки — изогнутые, сантиметров тридцать длины куски рога, изящно обточенные, с дырочкой для ремешка, и насечками. Они болтались на нартах, лежали у входа в палатки. Очень скоро и я привык перед входом в палатку тщательно выбивать из одежды снег. Он набивался под шерсть, смерзался в ледяные комочки и, обтаяв в тепле, мочил слабодубленую кожу, портил одежду.
Выбивали одежду после просушки так, что на снег оседала пыль из обломанных кончиков оленьих волос. Воздушная полость внутри оленьего волоса делает его очень теплым. Известно, например, что до минус тридцати градусов у оленей не учащается дыхание, не расходуется больше жира. Для них это приятная температура. Но полый волос одновременно очень ломок.
Шерсть облачком осыпается, когда снимаешь кухлянку. Правда, мех оленей настолько густ, что кухлянки хватает года на два-три. Ломкость оленьего волоса делает одежду гигиеничной, с кончиками волос удаляется жир, пот, грязь. Вечером, когда разморенные жаром от печки пастухи оставались по пояс голые, я никогда не видел ни прыщавых, ни засаленных тел. Со мной иногда ездил по стадам наш доктор — Игорь Прокопец. Он тоже с удивлением отмечал, что люди, живущие в поселке, носящие белье, бывающие в бане, выглядят подчас куда менее привлекательно, чем пастухи, постоянно работающие в тундре.
В мягкую оленью шкуру укутывают младенцев сразу после рождения. Шкуры служат простынями и одеялами для взрослых (чукчи спят, раздевшись догола). Из шкур делают яранги и палатки, шьют одежду и мешки. Кожу натягивают на бубны.
Пурга и длинные дороги затянули нашу работу почти на месяц. Переезжая из бригады в бригаду, мы наконец начали приближаться к Хаилино. Последняя бригада, где мы работали, находилась уже километрах в семидесяти от поселка. Однако, как назло, опять задула пурга. Дня два мы пробовали ее переждать. Потом начали работать, невзирая на мокрый снег и ветер. Время от времени порывы ветра усиливались настолько, что становилось трудно различать выбегавших из кораля оленей. Тогда приходилось делать перерыв. Повернувшись спинами к ветру, сидя на корточках, все молча ждали, пока пурга немного поутихнет.
Наконец и эта работа закончилась. Еще один пурговой день ушел на подведение итогов работы бригады, собрание, отдых. Время тянулось очень медленно. Ночью мне не спалось. Несколько раз я выходил наружу, повернувшись спиной к ветру, смотрел в небо. Иногда казалось, что оно светлеет и пурга скоро поутихнет. Но палатка снова начинала содрогаться, сквозь мельчайшие щели пробивалась снежная пыль.
Перед отъездом в табуны мне несколько раз напоминали из окружного управления, чтобы мы не запоздали с отчетом. Я представлял себе, какие громы сейчас обрушиваются на мою голову. Кроме того, с первого декабря в Тиличиках мы должны были начать сдачу оленей государству. Нужно было командировать туда людей, и в том числе тех, которые помогали на корализации. Я понимал, что мясосдача — дело нелегкое, требовавшее четкой организации, и легко представлял себе, как суетятся сейчас кооператоры — ремонтируют цеха на забойном пункте, набирают людей для обработки туш, как волнуется начальство. Этим мясом предстояло питаться тысячам людей и в нашем, и в соседних районах, и в Петропавловске-Камчатском. А я между тем не знал, где находятся два стада оленей, предназначенных для сдачи, и готов ли совхоз для этого важного дела.
Следующий день не принес изменений. Было все так же тепло и сыро, дул, не прекращая, северо-восточный ветер, неся с собой тяжелые облака, туман, снег. Стоило отойти на полсотни метров в сторону от утоптанной площадки вокруг палаток, как люди проваливались в рыхлый снег по пояс.
На следующее утро я сказал, что ждать больше нельзя, мы должны ехать. Но кажется, никто не верил в это «нельзя». «Никуда не уедешь,— спокойно возражал Коля Чилькин.— Скоро обратно вернешься».
Никакие мои уговоры, что нас ждут, не действовали. Быть может, я и согласился бы с доводами товарищей, но один из молодых пастухов — Толя Ильтагин сказал мне: «Езжай сам, мы не поедем».
— Как так не поедешь? Раз надо, значит, поедем.
— А я не поеду.
— Подожди, это кто будет решать? Ты или я?
— Ты за меня не решаешь,— буркнул Толя.
Он был здоровенный и красивый парень, этот Толя Ильтагин. Во время корализации я любовался им — он владел арканом, словно музыкант своим инструментом. Но теперь, когда наш спор слушали пастухи и их сочувствие было явно не на моей стороне, я ни за что не хотел уступить.
— Пойдем-ка, Анкуча, поймаем моих оленей,— сказал я бригадиру.— Я все равно сейчас уеду, а кто останется — пусть пеняет на себя.
Анкуча, коренастый, пожилой эвен, лицо которого из-за выбитых передних зубов казалось мне грозным, молча поднялся и вышел вслед за мной из палатки. Потом по узкой тропинке, что вела в табун, тронулось еще несколько человек. В полном молчании мы добрели до стада. Здесь Анкуча поймал старого-старого ездового оленя, привязал его к кусту. Потом мы выстроились шеренгой и начали прочесывать стадо, подгоняя ездовых оленей к привязанному. Здесь нужно было очень осторожно, пригибаясь подойти и, обняв за шею оленя, привязать. Как только таким способом удалось поймать моих ездовых, я надел на них уздечки и повел к лагерю. Кто-то из пастухов помог мне запрячь оленей в нарту, и, ни на кого не глядя, я тронулся вперед.
Первые несколько километров мои олени бежали довольно дружно по протоптанной за время корализации дорожке. Потом началась целина, они пошли шагом, то и дело проваливаясь в снег по брюхо. Через несколько минут я понял, что так никуда не уеду. В бессильной ярости я стоял по пояс в снегу возле нарты. В одной из бригад мне подарили плетеные лыжи, и я, надев их, попробовал идти впереди оленей. Вряд ли я прошел бы так больше двух-трех километров, но тут меня догнал старый Митрай, за ним Эхевьи, Оммат и другие пастухи. Стороной, дико гикая на оленей, в ярко-розовой камлейке пропахал снег Ильтагин.
Чтобы проложить в снегу борозду длиной семьдесят километров, нам потребовалось четыре дня, хотя по хорошей дороге этот же путь проходят за один. Первый день, пока олени еще были не слишком усталы, нарты поочередно шли впереди, пробивая дорогу. Потом олени один за другим стали отказываться идти целиной. Правым у меня был крупный белый олень. Когда я пытался заставить его идти вперед, он вставал на дыбы и бил меня передними ногами.
Через два дня лишь три упряжки, меняя друг друга, шли впереди. Это были олени старых пастухов, крупные, с мощными, необрубленными рогами. Я уже знал, что рога не трогают лишь у очень спокойных и послушных оленей. Особенно красивы были олени у Оммата. Покорные воле хозяина, они по часу прыгали вперед, потому что идти по такому рыхлому снегу было не под силу даже длинноногим оленям. Когда я поделился с соседями своим восхищением по поводу оленей Оммата, кто-то коротко сказал: «Беговые!»
До этого в моем представлении беговые олени были неукротимыми, своенравными животными. А оказалось, что настоящий беговой олень — это само послушание, чуткость. Позднее, зимой, я узнал, каким трудом достигается эта покорность, способность идти вперед, пока хватает сил.
Никто не напоминал мне о неудачном решении. Как и обычно, жизнь быстро приобрела какой-то определенный ритм. С утра мы часа три пробивались вперед. Потом пили чай и кормили оленей. В глубоком снегу они раскапывали ямы, добывая ягель. Минут через сорок олени уже отдыхали, очевидно вполне довольные «обедом». Снова до вечера уныло тащились с бесполезными попытками очистить полозья от налипающего снега, с бесконечными остановками, пока вперед пробивать дорогу выезжала из строя новая нарта. Уже в сумерках останавливались на ночлег, раскапывали в снегу глубокую яму для костра, кипятили чай и варили мясо. Потом каждый набрасывал рядом с нартой немного прутьев кустарника, чтобы не подтаивал снег, и ложились спать.
Я возил с собой олений кукуль, удивительно теплый и просторный. В первые свои ночевки на снегу — месяц назад — я залезал в него во всей одежде, как был. Кто-то из пастухов посоветовал мне снимать верхнюю одежду. В конце концов я начал спать в одних трусах. Неприятно было только раздеваться вечером под порывами ветра со снегом и ужасно не хотелось вылезать из мешка утром. Но ночью я блаженствовал: набросив на плечи верхнюю кухлянку и уткнувшись носом в теплый олений мех, принимался смотреть сны. То ли от мясной пищи, то ли от уюта они приходили всегда радостные и красочные.
Как выяснилось, все пастухи, кроме меня, попадали в такие передряги. Пурговать было делом привычным. Правда, вспоминали, как семь человек погибли на реке Пылге, не сумев выбраться за полмесяца из снежного плена. Но это был исключительный случай.
Наконец на пятый день пути чуть-чуть стал крепнуть наст. Сначала понемногу, по нескольку метров, олени проходили не проваливаясь. Потом таких участков стало больше. К тому же дорога пошла по льду реки. Полозья оставляли на влажном снегу серые, быстро наполнявшиеся водой полосы. Невзирая на мокрые брызги из-под копыт оленей, мы устраивали маленькие гонки. Временами по десять нарт неслись в ряд. Все отчаянно стегали оленей, не желая уступить.
Потом где-то впереди появлялась полынья, и приходилось снова выстраиваться в цепочку.
Уже в сумерках, когда всякое терпение истощилось, когда не верилось, что кончится эта растреклятая дорога, вдруг вдалеке засиял огонь.
— На стройке свет! — закричал кто-то сзади меня. Всех охватил восторг, казалось, что и олени почувствовали конец пути. Вот уже пахнуло дымком, послышался стук движка на электростанции. Дружно залились хаилинские собаки. Жители смотрели, как проносятся по улице оленьи упряжки.
Посредине поселка, там, где по речной протоке к самым домам подходил ольховый лес, мы остановились. Пастухи принялись выпрягать оленей. Кто-то повел их на сопку, там ветер сдул немного снег и ягель был доступнее. А я впрягся вместо оленей в нарту и потянул ее к дому.
У крыльца пурга намела огромный сугроб, так что и дверь нельзя было открыть. Одолжив у соседей лопату, я принялся за работу. В комнате было холодно, через маленькую дырку у края стекла на пол нанесло снегу. Он лежал косой горкой. Печка дымила и никак не хотела разгораться. Пришел сосед — одноглазый Эвгур. Поздоровался, посмотрел, как я вожусь с печкой. Потом притащил сухих смолистых мелко порубленных дров. Огонь загорелся сразу, но дыму в избе не убавилось. Часа три я еще сидел у Эвгура, пил чай, развалясь на шкурах, постеленных на пол. Старый пастух жил как привык. И я с удивлением почувствовал, что и мне такая обстановка уже стала привычной и даже приятной. Не хотелось идти в свою дымную квартиру, ставшую без хозяина холодной и неуютной.
