ПО СЛЕДУ В ПОЛОВОДЬЕ часть 2

След Тнаковава уходил вниз по реке. Эляле, хорошо знавший ее, предупреждал нас, что лед мог сохраниться лишь под белой скалой, где Ветвей делает крутой изгиб. И теперь мы изо всех сил торопились туда. Оленей нужно было жалеть — путь неблизкий. Поэтому большей частью мы бежали, и лишь там, где снег сохранился, плюхались, отдуваясь, на свои нарты.
У белой скалы мы увидели несколько петель следов по берегу. Видимо, ребята искали для переправы место побезопаснее. Но там, где они подходили к реке, всюду уже шла вода. Она несла маленькие и большие льдины. Время от времени они скапливались под скалой, образуя непрочный мост, но нам казалось, что ребята нашли где-то переправу получше. Через полчаса мы как будто уверились в том, что они не пошли в поселок Ветвей, и переправились через реку. Там впереди нас ждала еще Тополевая. Как пройти через нее, не знал и Эляле. Миша Тнаковав, прежде чем стать оленетехником, работал там пастухом, и мы надеялись, что вслед за ним перейдем и Тополевую.
В который раз я просматривал прибрежную полосу, когда Павел Иванович вдруг решил попробовать въехать на очередной затор у скалы. Ему удалось добраться до середины, но тут лед начал расходиться. Раздумывать мне не приходилось, разделяться нельзя ни в коем случае, и я тоже погнал оленей на лед. Полоска воды между нами быстро ширилась. Я ударил своего белого правого оленя элоэлем, и он первым прыгнул через промоину, увлекая за собой и левого. Я видел, как ушла под воду моя нарта и передней частью попала под лед.
Я звал товарища, совсем не зная, может ли он мне помочь, а сам, повиснув на льдине, одной рукой пытался оттянуть оленей немного назад, чтобы высвободить нарту и поднять ее на лед. Между тем нас продолжало сносить вниз по реке. Видимо, где-то наша льдина надломилась, потому что начала крениться в мою сторону. Олени уже были по колено в воде, но нарта вдруг боком взгромоздилась на край. К счастью, Павел Иванович еще не успел ничего предпринять. Теперь он погнал своих оленей, мои рванулись вслед, волоча и нарту и хозяина. Не помню, как мне удалось подняться со льда на нарту. Мы, словно на эскалаторе, мчались вверх по плывущему ледяному мосту. Этой зыбкой дороги, вероятно, было всего-то метров двадцать, но они показались очень длинными.
Уже не раздумывая, Павел Иванович погнал оленей в воду, к узкому островку. Здесь промоина была метра два шириной, так что опасности уже не было. Без колебаний мы проскочили мелководье и вышли на берег. Сгоряча мы проехали не останавливаясь еще с километр, потом остановились кормить оленей и пить чай. Несмотря на купание, наша запасная одежда, крепко увязанная в мешки из оленьей замши, почти не промокла, и мы могли переодеться.
Скоро стемнело. Ночь была совсем теплой. Наш костер горел ярко и весело. Растянувшись возле него, мы в который раз переживали короткие минуты переправы.
— Вот Тнаковав с Хоялхотом натерпелись страху. Они ведь шли первыми,— говорил Павел Иванович.
— А может быть, они не решились сунуться и повернули к Ветвею?

— Нет, не должны. Следов вниз нигде не было.
— Но и на этом берегу их не видно.
— Завтра найдем,— уверенно сказал Нивани.— Тут немного подальше есть каньявчик (узкий небольшой каньон), он прямо ведет к перевалу на Тополевую. Там обязательно найдем их след.
Павел Иванович задремал, а я, пересиливая сон, ждал, пока закипит вода, чтобы сварить мяса. Случайно я обратил внимание на какое-то шевеление у камня под скалой. Там ходил какой-то небольшой зверь. Постепенно он приблизился к костру, вошел в освещенный круг. Я увидел крупного сурка, очень красивого — серого, с черноватой шапочкой на голове. Зверек осторожно поглядывал на огонь, каждые несколько шагов останавливался и поднимался на задних лапах. Павел Иванович перевернулся на другой бок, отворачивая лицо от костра,— наверное, стало жарко. Его движение насторожило и заинтересовало сурка. Не опускаясь на передние лапы, он вперевалку — точь-в-точь маленький медвежонок — подошел к Павлу Ивановичу и уставился на него. Костер отсвечивал в темных, чуть раскосых глазах зверька. Я с интересом ждал, чем эта история кончится.
То ли от пристального взгляда, то ли от припекавшего со спины костра Павел Иванович очнулся ото сна, открыл глаза. Несколько секунд они молча, в упор — наверное, между ними было сантиметров двадцать — смотрели друг на друга. Я увидел, как рука Павла Ивановича судорожно начала шарить по земле, ища оружие. Вдруг он встал на четвереньки и залаял на сурка. В страшном волнении он пытался нащупать руками карабин, наконец это ему удалось, и тогда, не прекращая лая, он вскочил на ноги, вскинул карабин к плечу и… замер, видимо потеряв сурка из вида. Еще не отойдя ото сна, Павел Иванович огляделся вокруг, посмотрел себе под ноги, увидел сурка, и тут на его лице отразились удивление и облегчение…
Мы хохотали с ним до колик в боках. Уже укладываясь спать, Павел Иванович снова и снова начинал вспоминать, как открыл глаза и увидел перед собой медведя, как роем пронеслись у него в голове мысли: «Все, пропал, Мироныча уже съел, что же делать, дайка притворюсь собакой, буду лаять, может быть, успею схватить оружие».
Приключений сегодняшнего дня ему хватило с избытком. В середине ночи я проснулся от света костра. Павел Иванович пил чай.
— Ждешь медведя? — спросил я.
— А чтоб его. Как засну — опять морда перед глазами.
Мы тронулись в путь очень рано. Каньяв, о котором говорил Павел Иванович, оказался неудобен для езды. На дне его шумел бурный весенний ручей, а борта ущелья были слишком круты, чтобы по ним ехать. Приходилось без конца переправляться через поток, часами идти краем крутого склона, удерживая нарту рукой. Поневоле вспомнилась невеселая присказка: «Не ходи по косогору, сапоги стопчешь».
Нартовых следов на снегу попадалось довольно много, но все они здорово обтаяли, и разобраться в них мы не могли. Все же впечатление было такое, что мы идем правильно — Тнаковав и Хоялхот здесь прошли. К полудню мы наконец выбрались на перевал. Из-под снега вытаяла прошлогодняя брусника, мы собирали сладкие красные ягоды, время от времени запивая их водой, которую высасывали из льда на камнях.
Мой белый правый, наевшись, уже лег отдыхать, а черный левый все ел и ел, никак не мог насытиться. Это был верный признак того, что жира у него уже не осталось и он скоро упадет. Я попробовал скормить ему кусок нерпичьего жира, которым каждый день мазал сапоги, чтобы не промокали, но олень отказался от него — не привык.
Около четырех часов мы направились к Тополевой. С перевала к реке вело множество больших и малых Долин, так что мы не стали искать след Тнаковава, надеясь найти его у реки. Ночь мы провели на пологой терраске, где оказалось много ягеля для оленей, дров для нас. Место было уютное, с густым ягелем, разросшимся между кустов кедрового стланика. Мы не ленились запалить большой костер и, согретые его теплом, заснули. Разбудили нас прикосновения холодных влажных хлопьев снега, падавших на лицо. Рассвет еле пробился через густой снегопад. Все кругом побелело, костер шипел и не хотел гореть. Зато нарты лучше шли по припорошенной снегом земле. Было зябко и мокро. Снег быстро таял на нашей одежде, и часа через два мы были мокрые.
Тополевая показалась нам еще неуютнее, чем Ветвей. Льда уже не было совсем, и река быстро текла мимо белых от снега кочек, по затопленному половодьем ольшанику. О том, чтобы влезть в черную, недобро плескавшую воду, мы и не помышляли. Тнаковав, выросший в этих местах, несомненно, знал брод, и мы думали лишь о том, чтобы найти следы людей, шедших впереди нас. Покрутившись по реке вдвоем, мы разъехались — Павел Иванович вверх, а я вниз по реке, договорившись, что повернет назад через два часа тот, кто не найдет ни следа, ни брода. Однако не повезло ни мне, ни ему, и к вечеру мы снова стояли над рекой, не зная, что предпринять.