ВРЕМЯ ОЛЕНЬИХ СВАДЕБ часть 1

Конец августа. По ночам уже холодно, случаются заморозки. На рассвете трава седая от инея. На озерах у берегов — тонкий прозрачный ледок. А днем тепло. И утром с надеждой глядишь на солнце, мысленно подгоняешь его, чтобы скорее оторвалось от горизонта, согрело нахолодавшую за ночь землю. Нет комара, лишь в некоторых долинках вдруг роем накидывается мошка — небольшие, подвижные мушки с белыми ножками впиваются в кожу, грызут, на глазах надуваясь кровью. Но стоит подняться на пригорок, где немного обдувает ветер,— мошка пропадает. Осенняя тундра пестра: в низинах и у родников еще густо-зеленая трава, а по террасам все закраснелось — листья кустарничков, ягоды брусники. По увалам зеленые массивы кедрового стланика рассечены серовато-красными лентами ольховника — на деревьях начинает увядать лист.
Не знаю, в чем причина — в богатстве красок, или в мелких радостях — там попалась плантация морошки, здесь пощипал бруснички, или в отсутствии комара, но осень запомнилась мне как самое лучшее время года на Камчатке. И работа пастухов в это время отличается от всех других сезонов, она скорее напоминает охоту. Впрочем, не всем это нравится, пастухи обычно хвалят зиму. И для оленей осень несет свои радости. В середине августа в тундре появляются грибы: и на террасах, и по склонам сопок среди ольховых кустов стоят себе подосиновики, подберезовики, мухоморы, словно это не Камчатка, а Подмосковье. Олени за грибы, как говорил Петя Лялянский, душу отдадут.
Я работал в это время в бригаде Кинина. Всех пастухов я уже хорошо знал. Николай Кинин, несмотря на свои неполные тридцать лет, замечательно понимал людей, умел ладить и сплотить их. Однако к его отцу,
Тналхуту, пастухи относились не так сердечно. Старик был подлинным профессором в оленеводстве, и в том, что касалось оленей, все ребята доверяли ему полностью. Да и я старался на весну, лето и осень под тем или иным предлогом отправить его к Кинину — твердо верил в талант и опыт старого пастуха. Но Тналхут любил поддеть молодых ребят — Тынетыгина и Илькани. Понимал, что в них основная сила бригады, и все же не мог себя пересилить, чтобы не «кхекнуть», когда Тынетыгин не мог с первого раза набросить на оленя аркан, или не заахать притворно, рассматривая грубо сделанный элоэль Илькани.
— Кинин хороший. Мы с ним дружим,— доверительно говорил мне Федя Илькани,— вот только старик здесь напрасно крутится. Ехал бы домой, пенсия есть, что ему нужно? Мы сами справимся.
Я сочувственно поддакивал, а потом говорил Тналхуту:
— Энпеклав (старик). Пока ты в бригаде, я спокоен. И Кинин молодец. Понимает, что опыт работы — большое дело.
Тналхут оглаживал свою крохотную бородку, соглашался. Он гордился сыном и своим опытом. Замечу, что русское слово «опыт» без конца склонялось на всех совещаниях и очень прочно вошло в жизнь и труд пастухов всех возрастов. На собраниях ораторы так и начинали:
— Сейчас я буду передавать свой опыт.
В конце августа ночи стали так темны, что дежурства потеряли смысл. Вечером, в сумерках, удается следить за стадом, не давать оленям слишком широко расходиться. Но с одиннадцати до четырех утра можно было дремать, набросав на землю охапку кедровых лап, и ждать рассвета. В это время особенно нужным стал опыт Тналхута. Задолго до темноты следовало выбрать долинку, обрамленную крутыми горами, в которой олени паслись бы всю ночь, не расходясь, у входа в долину поставить палатки, которые отчасти ограничивали свободу оленям. Подобных долин не так уж много, и, перегоняя из года в год оленей в этих местах, старые пастухи знают их наперечет, помнят, в какую сторону обычно уходят олени.
На рассвете, еще сквозь сон, я слышал, как Кечигвантин разжигала костер, грела чай. Постепенно лагерь оживал, стыдно было залеживаться дольше других. Приходилось вылезать из-под одеяла. Молчаливо кутаясь в ылымгыны (меховая безрукавка с капюшоном), мы оттаивали у огня плекты (обувь из продымленной оленьей замши), с вечера мокрые и схваченные утренним морозцем. Тут же у палаток надергивали травы, уже сухой, жухлой, и набивали ее в плекты. Чаепитие быстро заканчивалось, и все расходились на поиски оленей. Коля Кинин определял, кому куда идти, показывал, где соберется большое стадо.
От палатки я обычно стремился забраться куда-нибудь повыше, чтобы осмотреться. Я хотел увидеть не только куда пошли олени, но и просто сориентироваться, чтобы не заблудиться среди незнакомых мне гор. Еще прошлой зимой, когда только начиналась моя карьера оленевода, я узнал, что олени предпочитают двигаться на ветер, в гору и возвращаться по своему следу к месту прошлой ночевки и т. д. Теперь мне хотелось проверить это в условиях, когда пастухи распускали оленей и они больше, чем в другие сезоны, могли проявить свои склонности. С вершины сопки хорошо были видны и группки оленей, пасшиеся по долинам и склонам, и фигуры пастухов, быстро продвигавшиеся вперед. Набросав план местности, я отметил местоположение оленей. Постепенно рисунок заполнялся — основная масса оленей действительно ушла на ветер, но задняя часть стада предпочла вернуться назад, к тем горам, где мы пасли табун накануне. Довольно большой косяк, отколовшийся от стада, пасся в соседней с нашей долине. Впрочем, Тналхут еще с вечера говорил, что там всегда много грибов. В общем, все получалось «по науке пастухов», и это радовало. Оказывается, можно довольно точно предсказать направление движения оленей. Если бы не случайности вроде «грибного огорода» по соседству или какой-нибудь шальной росомахи, способной напугать табун, можно было бы не дежурить по нескольку дней.
Быстренько закончив наблюдения, я приступил к выполнению обязанностей пастуха. Нужно было идти косогором или ближе к гребню хребта, свистеть и покрикивать, спугивая оленей. Не обязательно было их видеть. Куртины кедрового стланика и ленты ольховых лесов ограничивали обзор, но я и так знал, что напуганные олени сбиваются в группки и убегают от меня вдоль склона на ветер. В бинокль я мог видеть, как точно так же действует на противоположной стороне долины Тынетыгин, как «ручейки» оленей, спугнутых пастухом сверху, устремляются вниз по склонам туда, где уже маячило темное пятно основного табуна. Туда отправился Тналхут с Гиклавом, чтобы придержать оленей у выхода из долины.
Прочесав склон, я спустился вслед за оленями к ручью и по случайно подвернувшейся тропе направился к основному табуну. Было уже часов десять утра, солнце пригревало все сильнее, и олени, присоединившись к «своим», тотчас успокаивались, принимались за жвачку. За ночь они хорошо наелись. Дожидаясь товарищей, прикорнули на мягких моховых подушках и мы. Последним появился Кинин, пригнавший голов двести оленей, ушедших в соседнюю долину. Передохнув, он вошел в табун и начал проверять, все ли приметные олени на месте. Я присоединился к нему. Иногда мы даже дотрагивались до оленей руками, чтобы они подвинулись и пропустили нас. Еще несколько минут назад это были очень пугливые животные, подпускавшие к себе человека в тундре не ближе чем на полсотни метров. Но в глубине стада они чувствовали себя в полной безопасности. Они туповато глядели то на нас, то на соседей, словно глазам своим не верили, как здесь мог оказаться человек. Те, что попугливее, шарахались в сторону и спешили спрятаться за соседей. А некоторые успокаивались, опускали голову к земле, продолжая жевать.
Пока Кинин проверял табун, ребята разожгли костер и вскипятили чай. Кечигвантин в качестве лакомства вытащила из вьюка кожаный пузырь и налила в миску кислой крови с кусочками печени и сычуга. Мы черпали кровь ложками, стараясь выудить и кусочки печени. После ежедневного вареного мяса очень приятно было глотнуть чего-то острого и кислого. Меня, правда, немного смущал процесс приготовления этого кушанья. В чисто вымытый рубец оленя, используемый как кожаный мешок, Кечигвантин наливала крови, клала кусочки сычуга и печени (олений сычуг обладает отличными ферментативными свойствами, он заготовляется в качестве сырья для сыродельной промышленности, а здесь использовался в качестве закваски). Еще я заметил, что Кечигвантин каждый день вывешивала пузырь с кровью на несколько часов на солнце. Тналхут, заметив мой интерес к этой кухне, сказал, что иногда от этой пищи умирают. При этом он смотрел на меня в упор своими холодноватыми серыми глазами. Пасовать было неудобно. Пришлось ответить, что с таким проводником, как он, и это не страшно. Тогда старик милостиво добавил:
— Плохая женщина делает — много раз умираешь. А Кечигвантин, наверное, умеет.
Около двух часов дня табун тронулся на выпас. Передняя часть — молодняк, важенки без телят, ездовые быки быстро ушли вперед, и Тынетыгин с Илькани отправились их придержать. Я остался позади, помогал Кинину подгонять табун. Сегодня он торопился,’ хотел пройти засветло широкую тундру, чтобы к вечеру снова оказаться у горного массива, где было бы легче удержать табун ночью. В задней части табуна собрались в основном важенки с телятами. Матери, не успевшие за лето накопить жир, усиленно кормились. Подгоняя их, приходилось подходить чуть ли не к каждой оленухе, прикрикивать, махать руками. Телята же теперь стали самостоятельными. Вспоминали о матери, когда приходило время сосать, а в остальное время держались отдельными компаниями, паслись или играли, то атакуя друг друга, то бегая наперегонки, а иногда и друг за другом, как дети, играющие в салочки. У них отросли изрядные рожки, у некоторых даже раздвоенные. И шерсть удлинилась. Оленята потемнели и округлились. Нет теплее меха, чем шкурка осеннего олененка.