ПАСТУХИ В РОЛИ ДОКТОРА АЙБОЛИТА часть 1

Еще по пути на Имку мы наткнулись на железную бочку с дверцей, как у печки. Понятно, что такой удивительный предмет, невесть откуда взявшийся в безлюдной горной долине, нас заинтересовал. Мы решили, что ее бросили с самолета для геологов. Размотать проволоку, которой была накрепко прикручена дверца, мы не решились и честно пошли дальше. Через полтора месяца, возвращаясь на осенние пастбища, мы оказались поблизости от бочки. Она лежала точно так же, разве что заржавела от людского невнимания. К тому времени мы уже не только забыли вкус хлеба и лепешек, но и давно закончили муку, которую Кечигвантин пережаривала с оленьим жиром и выдавала по столовой ложке на кружку кипятка. Конечно, не было ни сахара, ни крупы. Интерес к бочке разгорелся необычайно.
Все же мы подождали еще два дня, осмотрели, пока пасли табун, все близлежащие горы и долины. Никого не было, и я как старший по рангу объявил, что бочку необходимо обследовать. Мы вскрыли ее. Там была и мука, и сахар, и крупа, и даже банка сухого молока. Взять все продукты мы не решились, но все же изрядно облегчили этот склад. Вечером у костра мы слушали, как кипят лепешки, вдыхали их аромат и готовили себя к пиршеству. И тогда явился злой вестник и все испортил.
К костру с копьем в руках подошел Иван Вувун, сбросил на землю небольшой тючок, который нес на плечах, воткнул рядом копье, сел, отдуваясь и легонько посвистывая, как это принято у чукчей, чтобы поскорее успокоить дыхание.
— Быстро шел, боялся, что костер погаснет, не будет видно вас.
Путника напоили чаем, угостили горячей лепешкой, потом приступили к расспросам. Как выяснилось, у Лялянского вспыхнула копытка и он послал Ивана за мной. Вувун нашел нас довольно легко. Как и все пастухи в совхозе, он знал примерный маршрут табунов, а уж найти нашу дорогу для бывалого оленевода не представляло труда. Распутывая следы, чтобы понять, куда мы направляли табун, Иван не заметил сначала двух бородатых людей.
— Идут прямо ко мне. Я немного испугался, не знаю, что делать, сел на землю, вроде переобуваюсь. Потом подошли, поздоровались за руку и спрашивают, не видел ли я поблизости железной бочки с продуктами.
Все мы прекратили жевать, словно наткнулись в горячем теле лепешки на что-то колючее.
— Где же они стоят? — спросил я Вувуна. Иван махнул рукой на соседнюю речку.
С геологами жили мы всегда дружно. Они охотно снабжали пастухов, оказавшихся неподалеку от экспедиционной базы, если могли, продуктами и папиросами. Не раз и мы выручали поисковые партии из беды. К нам приходили телеграммы с просьбой срочно помочь продуктами или вывезти отрезанный снегом или непогодой отряд из тундры. Однажды я побывал у таких попавших в беду людей. Они три недели ждали вертолет, не имели ни еды, ни курева. Мы подошли к палаткам, поздоровались и были удивлены тихим голосам внешне здоровых мужчин. Один из них хотел развести костер, и я увидел, что он с усилием несет нетолстый стволик ольхи. Вероятно, сами они еще не замечали, насколько ослабли, но новому человеку это бросалось в глаза.
Легко понять, как огорчились мы, узнав, что едва не подвели геологов. Думали, что подобрали забытое или брошенное, никому не нужное, а на самом деле чуть не лишили их базы с продовольствием. Рано утром мы забили оленя, положили в мешок изрядное количество мяса, взяли с собой позаимствованные продукты и повезли к геологам. Их оказалось всего трое. Товарищи были несказанно рады такому повороту событий. Только что не было ничего — они не могли найти бочку, сброшенную еще весной где-то в этом районе, а теперь и она нашлась, и мясо привезли. Прегрешение было быстро прощено, ребята даже поделились мукой. Потом мы с Вувуном, ведя в поводу Искру, отправились дальше.
Мы переночевали на высоком берегу горного озера. Иван наловил рыбки, а я искупался. На дне озера сохранялся лед, но верхний слой воды был теплым, и я, на удивление Вувуна, довольно долго плавал. Как оказалось, это был последний летний вечер. Ночью похолодало, и наутро, выбравшись из палатки, мы увидели, что все вокруг в инее: и зеленая трава, и листья на кустах, и даже ярко-розовые кисти цветов иван-чая. Это было пятого августа — время первых заморозков на Северной Камчатке. С этого времени тундра начинает краснеть, исчезает комар, лопается кожа на рогах оленей. Приближается осень.
К вечеру мы были у Долганского. Старый бригадир до поздней ночи рассказывал мне о пройденном за лето пути. Неподалеку от бухты Сомнения в табуне вспыхнула копытка. В жаркий день пастухи не удержали табун, он быстро пошел навстречу ветру. К несчастью, на пути оленей оказался высокий обрыв, и они один за другим «посыпались» вниз по каменистой осыпи. Иван Петрович сумел найти какие-то очень выразительные слова, и я хорошо представлял себе, с какой тревогой он ждал два дня результатов этого происшествия. Стояли жаркие дни, донимал гнус. Олени плохо себя чувствовали. Вокруг ни кусочка снега, который ненадолго дал бы им желанную прохладу. Часов в шесть вечера дневные дежурные заметили сразу нескольких отстававших оленей. К ночи их стало десятка два. У некоторых ноги уже распухли, копыто стало как чайник. Всю ночь Долганский держал табун в проточной воде на речной отмели. Утром, когда отпустили табун на выпас, новых заболевших оленей не было. И тогда старый бригадир решился на смелый шаг. Из малокалиберной винтовки он перестрелял заболевших оленей и угнал табун прочь.
Два десятка оленей — это незначительная потеря для совхоза, когда речь идет о предотвращении большого падежа. Даже по плану предусматривается потеря сотни-полторы животных в каждом табуне. Мог ли я упрекать старого бригадира, что он не попытался сохранить заболевших оленей, не попробовал их лечить. Фельдшер из «Красной яранги» Толя Ивикьяв, который кочевал вместе с бригадой все лето, конечно, тоже целиком доверился опыту Долганского. Я думал о предстоящей работе у Лялянского. Там больных оленей, по словам Вувуна, было много больше. Пожертвовать ими нечего было и думать.
Мы добрались до Лялянского на пятый день после выхода от Кинина. Задолго до того, как догнали табун, мы встретили отставшего оленя.
— Погоним? — спросил я у Вувуна.
— Не пойдет, копытка,— ответил он.
Я подошел к оленю. Он тяжело поднялся на ноги и захромал прочь. На задней ноге у него была обнажена кость, мясо, кожа и роговой чехлик копыта отвалились. Здесь уже нужна была ампутация, но что бы мы стали делать с трехногим инвалидом в тундре? Вскоре мы заметили еще одного больного оленя, а потом уже по отставшим животным можно было проследить путь табуна. На дороге нам попалась недавняя стоянка бригады. Там валялись ободранные туши нескольких оленей. С болью я смотрел на все это: ведь здесь, в тундре, погибали олени, которых мы осенью отбили в табун Лялянского для нагула. Он, мастер пастушеского дела, должен был превратить их в откормленных красавцев и такими привести на забойный пункт в Корф.
В первые часы по приходу в бригаду я расспрашивал пастухов о новостях в Хаилино, где недавно побывал Эвгур. Он привез продукты, а для меня письма. В поселке мы жили рядом, и Эвгур знал, как жду я этих весточек из Москвы. Петя рассказывал мне, как началась в конце июля копытка, как испробовал он все известные ему способы, как лечил завезенными в бригаду антибиотиками.
Пастухи пригнали табун. Мы пошли с Петей его смотреть. Конечно, Лялянский недаром слыл у нас лучшим бригадиром-нагульщиком. Олени были мясистыми, тяжелыми, телята крупными, большинство с длинными раздвоенными рожками. Такой табун не стыдно было бы сдать государству. Но я сейчас думал о больных оленях. Их было больше сотни, а с теми, что остались в тундре, набралось бы еще столько же. Нескольких едва ходивших пастухи тут же поймали и, отведя в сторону, забили.
— Зачем это? — спросил я у Пети.
— Хотя бы шкуры сохраним, отчитываться будем.
— А мясо?
— Это бросим, Леня. Никак сохранить не могу. Это было нелепо — сохранять трехрублевые шкуры,
когда на каждом олене совхоз нес убыток больше ста рублей. Я не выдержал и чуть громче, чем надо бы, сказал:
— Да кому нужны эти шкуры, если не смог сохранить табун?
Петя побледнел. Видимо, все переживания, все думы последнего месяца вдруг всколыхнули мои слова.
— Что ты понимаешь? — тонким голосом закричал он.— Меня олени тридцать лет мучают. Теперь ты меня мучаешь. Уходи. Я сам буду отвечать. Пусть меня судят.
Я знал Петю уже два года, знал веселого, умного человека, за которого не приходилось стесняться ни на трибуне областного совещания, ни на оленьих бегах, ни в табуне. Сейчас он бил себя кулаками, размазывал слезы на исхудавших, морщинистых щеках и кричал, кричал так пронзительно, что этого нельзя было вынести. Я ушел в палатку, несколько минут лежал ошеломленный. Постепенно Петя утих. Но чувство неловкости не позволяло мне выйти из палатки, снова начать разговор.
Я достал Валины письма. Она писала их давно, но сейчас это уже не имело значения. В них вставала полузабытая городская жизнь, где цветы продают на улицах, где дети уезжают в пионерский лагерь, где непогода — это дождь, прихвативший между домом и троллейбусом. Я читал письма подряд, потом перечитывал те, что были особенно ласковы. И как ни странно, мне захотелось спать, захотелось скорее, хотя бы во сне, очутиться там, в большом городе.
Меня разбудил дождь, стучавший по крыше палатки. Уже стемнело, но сквозь тонкое полотно палатки пробивалось пламя большого костра.
— Леня, давай вылезай,— услышал я голос Лялянского. Он всунул голову в палатку и сказал: — Давай не сердись на меня, вылезай. Я барана убил, сейчас сварим и будем есть.
У костра, под непрекращающимся дождем собралась вся бригада. Ольга закладывала в котел большие куски мяса только что убитого снежного барана. Петя, оживленный, успокоенный удачной охотой, рассказывал, как «очень печальный» лез на сопку, как заметил группу баранов и подполз к ним. Он подошел ко мне, положил руку на плечо, сказал:
— Не сердись, Леня. Ведь вместе работаем. Всякое бывает. Ты меня ругаешь, я тебя ругаю.
— Конечно, Петя,— согласился я.— Забудем об этом.
Дождь все не переставал, и всем нам пришлось втиснуться в палатку. От того, что прижались друг к другу, мы словно и душевно стали ближе. Да и хорошее мясо как-то способствовало общему благодушию.